ее к себе,
словно хотел, чтобы  его любовь перелилась в ее сердце, но сказать ничего не
мог. Впервые в жизни он понял, о чем говорил  доктор Стрэтси. Он понял, чего
не хватает в мужской любви.  Несмело погладив  Мэри по голове и по руке,  он
отпустил ее, видя -- просто глазами видя, -- как нежно склонилась бы над ней
Лори. Ясно, словно она стояла рядом, он представил себе, как смешались бы ее
медные волосы  с  червонно-золотыми волосами,  и  вспоминал, как она баюкала
раненого барсука.
     Он встал с колен, сел на стул и в сотый раз стал думать о том, как -- в
сотый же раз -- мечта его рушится под напором жестокой правды.
     Лори неполноценна, Лори  больна, и для  ее  болезни  у  его  науки есть
немало умных слов. Лори слышит  голоса и беседует с гномами,  Лори отреклась
от  мира,  Лори служит не людям,  а животным, не жизни, а мифу.  По какой-то
невыносимой  иронии  судьбы именно  Лори  не  может  стать той,  кого доктор
Стрэтси  прописал  и одинокой девочке,  и злому, одинокому  мужчине. Макдьюи
закрыл лицо  руками, долго сидел так,  ничего  не надумал, а  подняв голову,
увидел, что Мэри Руа заснула.
     Теперь  и он  различал  все, о чем сказал  ему Стрэтси, -- и нездоровый
цвет  кожи,  и тени,  и  худобу. Но  больше  всего поразила  его  бессильная
покорность  ее  губ:  уголки  их  опустились,  словно она уже не  хотела  ни
радоваться, ни жить. Он тяжело поднялся и вышел. Наконец, он  понял, что ему
делать:  поговорить  с  отцом  Энгусом  Педди,  настоятелем здешней  церкви.
Макдьюи  часто  заходил вечером в соседний домик, к другу, чтобы  выкурить с
ним трубку или выпить пива. Но сейчас  он не мог задать свой вопрос кое-как,
на ходу, по-приятельски. Он пошел, так сказать, к нему на службу и смущался,
как  деревенский прихожанин, поджидающий священника  на  кончике  стула,  со
шляпой в руке. Ему казалось, что он не так одет и вообще тут не к месту.
     На  самом деле одет  он был как всегда -- в  твидовый пиджак с кожаными
локтями, и шляпы у  него не было, но сидел он действительно на  краю стула и
смотрел  на  Энгуса  Педди  (который,  в  свою  очередь,  сидел  за  столом,
заваленным  книгами  и  папками,  и  походил  на  занявшегося  писательством
Пиквика), на вазон с цветком, на книжный шкаф, шахматы, узор  обоев и темные
панели.
     Когда он вошел, Педди не удивился, но сказал просто:
     -- Заходи, Эндрью, и подожди. Да нет, не  мешаешь. Паства  тебе спасибо
скажет -- проповедь станет на пятнадцать минут короче.  Ради тебя я сейчас и
кончу.
     Однако разговор не  начинался, и оба они молчали, пока многострадальная
Цесси  не вылезла  из корзинки, стоявшей у письменного  стола, не  подошла к
своему врачу и не встала на задние лапы.
     У локтя Макдьюи стояла вазочка с конфетами.  Он  рассеянно взял одну  и
дал ее собаке, а та закатила глаза и плюхнулась на пол.
     Отец Энгус торжествующе посмотрел на друга.
     -- Вот видишь? -- сказал он.
     Макдьюи  рассмеялся,  и  им обоим стало легче. Ветеринар набил  трубку,
закурил и сказал священнику:
     -- Хочу с тобой  посоветоваться.  -- И поспешил объяснить:  --  Нет, не
насчет Мэри, насчет Лори.
     Энгус Педди не удивился.
     --  А, насчет Лори!  -- сказал он. -- Да, ты ведь думал к ней съездить.
Значит, ездил?
     Ветеринар вспомнил,  как священник  его  предупреждал  об опасности,  и
подумал,  что бы он сказал теперь,  когда его, Макдьюи, настигла любовь не к
Богу, а к Лори. Но ответил он только:
     -- Да, несколько раз.
     -- И сделал, что собирался? -- осторожно спросил Педди.
     -- Нет, это не нужно. Она ни в чем не виновата. Мне, знаешь, наговорили
на нее...
     Отец Энгус радостно улыбнулся:
     -- Слава Богу! Так я и знал, что ты поймешь.
     -- Она ни в чем не виновата, -- повторил Макдьюи. -- Она очень хорошая.
Только... видишь ли, у нее навязчивые идеи. Не злые, добрые. Ей кажется, что
она понимает животных, а они -- ее. Вообще-то  они действительно ее во  всем
слушаются, но ведь  это можно  объяснить и без чудес. Потом, ей кажется, что
она беседует с ангелами, слышит шелест их крыльев, голоса...
     -- Помнишь, -- сказал Педци, -- был на земле человек по  имени Франциск
14,  который  попросил  птиц не  шуметь  и сказал  им проповедь?  Он  считал
бессловесных своими братьями и сестрами, а теперь и ученые его поддержали --
человек во многом подобен животному...
     Макдьюи  рассердился, что приободрило  его  друга,  потому что  кроткий
Эндрью был как бы и не живой.
     --  А ну  тебя! -- крикнул он. -- И что  вы за люди! Как  угри, честное
слово!  Ты  прекрасно  знаешь, что Лори не в себе! Она построила собственный
мир. Она...
     -- Конечно, знаю! -- перебил его Педди. -- У вас есть ярлык для  всего,
что   не    входит   в    ваши    рамки,    --   неврастения,    шизофрения,
маниакально-депрессивный   психоз.   Нам  остается  немного:  выбрать   себе
подходящую лечебницу.
     --  Ты хочешь  меня  убедить,  что она здорова?  --  спросил  Макдьюи с
прежней воинственностью, порадовавшей друга.
     Священник встал, подошел к окну и посмотрел  на белую церковь, на белые
плиты кладбища и синие воды залива. Он думал довольно долго, потом обернулся
и сказал:
     --  Если те, кто  пытается  общаться  с Богом, сумасшедшие, -- здоровых
почти  нет. Скажу иначе:  Христос призвал  нас к состраданию. Две тысячи лет
назад Он  возвестил о любви, жалости и милости в жестоком безумном  мире. Но
мир туго  поддается, все  дальше  уходит от  Божьего здравомыслия. В прежнее
время, лет пятьсот назад. Лори считали бы святой.
     --  Скорее, ведьмой,-- мрачно  поправил Макдьюи.  --  Ее  и  сейчас так
называют.  Нет,  ты мне  скажи: если  она больна...  если  у  нее безвредный
психоз...  она  живет  в  придуманном  мире...   Если  она,  как  говорится,
тронутая... или, по-твоему, святая... Грех это или не грех...
     Он замолчал,  но  маленький  толстый священник  отошел от окна и строго
спросил:
     -- Тебе-то что  до греха,  Эндрью Макдьюи? Разве ты не знаешь, что грех
-- наша привилегия, а одно из ваших наказаний в том, что для вас греха нет?
     -- Ты надо мной смеешься?-- несмело проговорил Макдьюи.
     -- Ну, что ты! Разве ты не видишь, что загнал себя в полный тупик? Если
ты не веришь в Бога, для тебя нет и греха. А если веришь -- Лори не больная,
а добрая, кроткая, милостивая. Она --  анахронизм Божий в жестоком и больном
мире.
     -- Все у тебя Бог! -- заорал Макдьюи.-- Что от Него, деться некуда?
     --   Конечно,  некуда,  Эндрью,--  звонко  ответил  Педди  и  продолжил
помягче:-- Ты не удивляйся, что я о Нем всегда говорю. Психиатр говорил бы с
тобой  о  неврозах и всяких там  либидо,  врач  --  о железах  каких-нибудь,
слесарь о трубах. Что же странного, когда священник говорит о Боге?
     Макдьюи ответил ему глухо и без гнева:
     -- Тяжелую задачу ты задал мне, Энгус.
     -- Правда? --  удивился  Педди. --  Вот не думал!  Ты и Лори  живете  в
противоположных  концах  ваших  собственных  миров.  Если  бы  каждый из вас
чуть-чуть подвинулся к другому...
     -- Да невозможно это! Ты пойми, она слышит голоса, прямо слышит...
     --  Что ж, и Жанна д'Арк слышала,  --  отвечал Педди, невинно глядя  на
него. -- Тебе  не  приходило в голову, что голоса и правда есть, а не слышим
их мы?
     Макдьюи встал, подошел к шахматной доске и рассеянно  переставил пешку.
"Значит, вот и нами так орудуют?-- думал он.-- А правила игры там есть? Нет,
не  могу,  не  могу, не могу!" Он  подошел  к двери,  но  на пороге сказал с
искренней печалью.
     -- Ты не помог мне, Энгус.
     -- Прости меня, Эндрью,-- откликнулся священник.-- В  конце  концов, ты
сам  себе поможешь. Не  ты найдешь -- тебя найдут, так оно бывает всегда. Ты
почувствуешь,  что  это не  столько вера в  какие-то мифы или факты, сколько
особое чувство, уверенность такая, которая заполняет человека, пока сомнению
не останется и уголка.  Тут никто не пройдет за тебя пути. Мы не  знаем, как
это произойдет, и не можем предсказать, когда придет.
     -- Я тебя не понимаю,-- сказал Макдьюи.
     -- Ну и не  надо,-- мягко отвечал  Педди  и  глубоко вздохнул.  Макдьюи
вышел  и  тихо закрыл  за собой  дверь. А  маленький священник долго сидел у
стола и думал о том, правильно ли он говорил и как это трудно узнать.

        22

     Три мальчика  сидели  рядком  на  неудобной  скамейке,  ожидая  приема.
Макдьюи узнал их и выглянул в дверь (надо сказать,  вид  у него  был гораздо
менее  сердитый, чем  раньше). То были Джорди Макнэб,  Джеми  Брайд  и Хьюги
Стирлинг. Ему  стало интересно,  зачем они  пришли,  и,  отпустив последнего
пациента, он отослал Вилли в палату, открыл дверь и крикнул:
     -- Заходите, ребята!
     Они  вошли важно, встали по росту, словно три органных  трубы, и  Хьюги
сказал за всех:
     -- Как Мэри Руа? Лучше ей? Можно нам ее навестить?
     -- Мэри  Руа очень больна, -- серьезно отвечал Макдьюи. --  Зайти к ней
можно. Попробуйте ее  развлечь. Вы молодцы, что вспомнили о ней и спросили у
меня разрешения.
     --  Мы не знали,  что ей  так худо, --  сказал Джеми Брайд. --  Я ее не
видел с похорон... -- И осекся под суровым взглядом Хьюги.
     -- А кошка у нее есть? -- спросил Джорди.
     С таким маленьким Хьюги обошелся мягче -- он положил  ему руку на плечо
и сказал:
     --  Брось,  Джорди! Сам увидишь.  --  И  обратился  к ветеринару:  -- Я
слышал, она не разговаривает. Это правда, сэр?
     -- Она потеряла  речь,  --  ответил  Макдьюи. --  Мы  надеемся, что это
временно. А вы к ней пойдите, расскажите ей что-нибудь занятное...  Может...
может, она с вами заговорит. Тогда  кто-нибудь из вас прибежит и мне скажет,
ладно?
     -- Хорошо, сэр, -- сказал Хьюги. -- Мы с папой ходили на яхте и чуть не
утонули. Я ей расскажу, она посмеется.
     Все  трое  не  двинулись с  места,  и Макдьюи  понял,  что,  как  он  и
подозревал, они пришли не только к Мэри Руа.
     -- Сэр, -- сказал Хьюги Стирлинг. --  Можно с вами поговорить  об одном
деле?
     Макдьюи долго раскуривал трубку, потом проговорил сквозь облако дыма:
     --Да.
     -- Сэр,  --  начал Хьюги,  -- мы ходили  вчера  смотреть  цыган.  Это я
виноват, я их повел. И деньги были мои.
     -- Мы тоже виноваты, -- прервал Джеми Брайд. -- Мы сами пошли.
     -- Они  медведя бьют! -- закричал  Джорди, и накопившиеся слезы хлынули
из его глаз.
     -- Так-так, -- сказал Макдьюи, хотя и не все понял.
     -- Понимаете,  -- снова вступил Хьюги, -- нам  не  разрешили идти. Дома
очень рассердятся, если узнают.
     -- И правы будут, -- заметил Макдьюи. -- Детям туда нечего ходить.
     -- Нет, понимаете,  там было представление! -- объяснил Хьюги. -- Как в
цирке.  Они  скачут  на  лошадях,  там лисы  выступают,  медведи. Я-то видел
медведя  в зоопарке, когда ездил в Эдинбург, я и  в  цирке  был,  но они вот
никогда не видели живого медведя. А тут моя  тетя, леди Стюарт, подарила мне
полкроны, и еще у меня был шестипенсовик. Вот мы все и  пошли. Там билеты по
шиллингу.
     -- Лучше б я не ходил! -- вставил Джеми.
     -- Медведя  бьют!  --  заголосил  Джорди. -- Он упал  и заплакал! И  он
заплакал  сам,  а  Хьюги  вынул платок,  вытер ему  щеки и нос и обратился к
Макдьюи:
     -- Да,  сэр, они  били медведя. Они очень злые. Они  и медведя  бьют, и
лошадей, и собак, и обезьянку. Наверное, они рассердились, что народу пришло
мало  и  все  одни деревенские.  Медведь  у  них совсем тощий,  он  не может
плясать, и они его бьют цепью.
     Макдьюи кивнул.
     -- Это не все, сэр,  -- продолжал Хьюги. --  Там у них звери в клетках.
Они  должны были нам  показать  и не  показали, очень рассердились, что мало
народу, а  мы сами  пошли  и посмотрели.  Темно было, не разглядишь,  но эти
звери выли и плакали. И пахло у них очень плохо.
     Макдьюи снова скрылся в облаке дыма.
     -- Так, -- сказал он. -- Чего же вы хотите от меня?
     -- Чтобы вы послали туда полицию 15, -- отвечал Хьюги.
     -- Похвально, -- заметил ветеринар. -- Только что ж вы прямо не пошли к
Макквори? Это по его части. Мальчики переглянулись.
     -- Констебль  Макквори сказал, -- сообщил Хьюги, -- что если он  увидит
нас около табора, он с нас шкуру спустит.
     --  М-да, --  сказал  Макдьюи. -- Значит,  все должен  сделать я. А что
именно?
     -- Мы  думали, сэр,  -- с облегчением заговорил Хьюги, --  что вы  туда
пойдете как доктор, все  разведаете, и  они вас  испугаются,  или вы скажете
полиции...
     --  Да  у  меня времени  нет,  -- не  сразу  ответил Макдьюи.  --  Мэри
больна...
     -- Мы бы с ней посидели! Понимаете, если мы напишем в полицию анонимное
письмо, медведь не дотянет.
     Джорди снова зарыдал:
     -- Он его цепью ударил в нос! У него кровь текла!
     Макдьюи стал сердито выбивать трубку. Джорди собрал все свое мужество и
добавил потише:
     -- Медведь  хромой. Из-за этого  он и плясать  не хочет.  У  него  лапа
раненая.
     Макдьюи вздохнул.
     -- М-да, картинка неутешительная...
     -- Значит, вы пойдете, сэр? -- живо спросил Хьюги.
     Макдьюи  очень   не  хотелось  вмешиваться.   Кто   их  знает,  что  им
померещилось...  Там  дымно,  темно, и  все  кажется страшнее, чем есть.  Но
коротенькие фразы Джорди и  Джеми врезались в  его сознание,  и он как будто
видел сам  беспомощных,  замученных зверей. Он  вспомнил,  что именно Джорди
принес ему хромую лягушку, а он его выгнал; и ему показалось, что он в долгу
и перед ним, и перед Лори.
     -- Я подумаю, -- сказал он.
     Хьюги понял, что в переводе со взрослого  это значит: "Я  пойду",  хотя
Макдьюи еще и сам того не знал.
     Мальчишки вышли, и Хьюги сказал, задержавшись в дверях:
     -- Спасибо, сэр. Мы правда пришли из-за Мэри. Но раз уж мы были тут, мы
и про это спросили. Джорди очень плачет, сами видите.
     Макдьюи положил ему руку на плечо и сказал с неожиданной нежностью:
     -- Тебе спасибо, Хьюги. Ну, беги!
     Когда они исчезли, он долго курил и думал, что же  с ним такое. Думал и
Джорди Макнэб.  В его  переводе фраза ветеринара  означала: "Я  забуду".  Не
только Макдьюи вспомнил о лягушке и о доме, где жалеют всех беззащитных.

     ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

        23

     Все у нас  изменилось. Никто  мне не служит, даже Лори, моя собственная
жрица.
     Я печальна -- это я, воплощение радости, гордости и силы! Я не скачу, и
не пляшу, и  не взлетаю на дерево. Иногда я даже  сомневаюсь, богиня ли я, и
не  знаю, кто я  такая. Мне мерещится какая-то странная, другая жизнь, но  я
никому  о ней не  говорю.  Даже Макмердоку  и Вулли. Кто  я  теперь?  Где я?
Почему?
     Зовут меня  Талифой -- я не  знаю,  что  это значит,  но Лори  это  имя
понимает  и  улыбается, произнося  его.  То ли  дело,  когда  меня  называют
богиней!
     И Лори изменилась. Она реже  слушает голоса, чаще смотрит на тропинку и
ждет, когда зазвонит колокольчик.
     Я-то знаю,  кого  она ждет и  высматривает, и еще больше хочу  погубить
Рыжебородого.
     Погибель  ему я  создаю,  когда Лори сидит  и ткет, а я  лежу  у печки,
подобрав  лапы, и гляжу  на  нее  сквозь  приоткрытую дверь. Дело в том, что
занятия наши подобны друг другу.
     Станок стоит в пустой,  беленой комнате.  За окном  -- лес  и ручей,  и
однажды я видела, как из лесу вышла косуля и положила на подоконник  голову.
Лори остановилась на минуту, и они поглядели одна на другую так нежно, что я
чуть  не  лопнула  от  ревности.  Я  не  могу  вынести,  когда  Лори  служит
кому-нибудь, кроме меня.
     Днем, пока светло, солнце  заливает  комнату, и  всеми цветами сверкают
мотки пряжи,  которые ей приносят фермеры, чтобы  она соткала пледы и плащи.
Цвета   прямо   поют  и  пляшут,  а  ярче  всего   сверкают  медные  волосы.
Сосредоточенно глядя на  нитки,  моя Лори  ткет  пестрые  полоски, пальцы ее
летают, а я лежу у печки и сплетаю нити погибели моего рыжебородого недруга.
     Творить чью-то судьбу  --  все равно что ткать. В основу  характера  --
гордыни, жадности, привычек, нетерпимости, тоски, веры, любви и ненависти --
мы  вплетаем нити случая, нити  чужих жизней, встреч  с чужими, со своими, с
молодыми и старыми,  с виновными  и невиновными, нити случайных слов и  слов
сердитых, о которых  потом жалеют,  нити  забытьи вещей, забытых дел, дурных
настроений.
     Это  нелегко. Последний  раз я  сплела погибель смертному четыре тысячи
лет назад. А сейчас мне мешают какие-то  силы. Их  особенно много  в комнате
Лори.
     Лори  ткала,  пальцы ее сновали,  и  вдруг, схватившись  за  раму,  она
посмотрела в отчаянии и страхе и крикнула:
     -- Кто же я? Что со мной? Что с моим сердцем?
     Меня охватила черная ревность, такая жестокая, что я выпустила  нить. Я
побежала к  Лори и потерлась  о ее  ноги. Она  рассеянно  погладила меня, но
смотрела все так же вдаль; и я рванулась к печке, села спиной к двери.
     Птицы  умолкли;  Питер, наш  шотландский терьер,  заскулил и  затрясся;
Вулли и Макмердок распушили хвосты и ушли куда-то; Доркас не  умывала котят,
но  нетерпеливо била  их  лапой,  когда  они  пытались от  нее  отойти. Небо
покрылось тучами; я знала, что стемнеет рано.
     Я гордо встала и подняла хвост. Все это сделала я. Я знала, что этой же
ночью мне уже не придется делить Лори ни с кем.
     Вдруг в  сгущающейся  полумгле зазвонил колокольчик -- так громко,  что
эхо прокатилось по всей лощине.  Галка вскрикнула и улетела, тревожно хлопая
крыльями. Питер жутко залаял, а потом заскулил. Застучали Лорины шаги. А  я,
Баст, богиня и владычица, почувствовала, что снова мешают какие-то силы.
     Я осторожно высунулась из-за угла.  Никого не было, Лори стояла  одна и
озиралась. Я  вышла  и приблизилась к ней.  Тогда Питер стал  громко лаять и
копать  лапами  у ее ног. И  все  мы увидели, что под камнем  лежит какая-то
бумажка.
     Лори опустилась на колени, схватила ее и стала читать  вслух, -- трудно
было разобрать каракули, становилось все темнее.
     "По-жа-луй-ста, пойдите к цыганам и сделайте там  что-нибудь.  Они бьют
зверей. Они бьют медведя, который  больной. Если  вы не  пойдете,  он умрет.
Пойдите, пожалуйста. Пре-дан-ный вам Джорди.
     Р.5. Это я принес лягушку".
     Лори долго стояла  на коленях, читала и перечитывала. Потом поднялась и
посмотрела вдаль.
     У меня  вся  шерсть  поднялась  дыбом. Этого  я  не вплетала!  В чем  я
ошиблась?  Что забыла?  Что спутала?  А может  быть, все дело в  том,  что я
вплетала в основу нити злобы, а Лори -- нити любви?
     - Идите сюда! -- позвала нас Лори. - Поужинаем, мне далеко идти.
     - Лори, не  ходи! -- закричала я. -- Там  гибель и  смерть.  Я  вынесла
приговор. Останься со мной. Там тебе нечего делать.
     В доброе старое время мои жрицы поняли бы. Но Лори сказала:
     -- Ты что, проголодалась, Талифа? Идем, идем, а то я спешу, я нужна.
     Я  чуть не  заплакала от злости  и  отчаяния. Лори ушла  в  мой  храм и
вернулась в темном плаще, который она сама сшила. В руке у нее был фонарь, и
лицо  ее казалось бледнее,  а волосы -- тусклее.  Мы сидели и ждали  ее, как
верные  подданные.  Собаки  скулили,  прикатился ежик,  развернулся,  сел  и
сморщил нос.  Мы,  кошки и  коты,  сидели со свойственным  нам достоинством,
обернув хвосты вокруг лап, но по усам можно было понять, что мы встревожены.
     -- Не бойтесь, -- сказала Лори. -- Нечего бояться. Ждите меня. Помогу и
вернусь к вам.
     Она прибавила еще раз: "Не бойтесь", -- и пошла по дорожке.
     Стадо совсем тихо. Желтый свет фонаря  падал к  ее ногам. Я тихо шла за
ней  до  поворота, а там вскочила  на  камень. Желтый свет  фонаря помелькал
среди  деревьев и исчез. "Что будет с Лори?--  думала я.-- Что будет с  моей
местью Рыжебородому? Что будет с нами, если она падет и на Лори?"
     Всей божественной  силой я пожелала Лори вернуться, спастись  от цыган,
чьи  судьбы  я сплела  с  судьбой Недруга. И вдруг мне показалось, что я  не
богиня,  а