азвеселится -- "Ой, Томасина, щекотно!" -- и не заснет.
     И я терпела. Будь  это  мальчик, я бы давно сбежала, благодарю покорно!
Сбежала бы в лес или нашла других хозяев.  Я о себе позаботиться могу -- вид
у меня изысканный, но я сильна, здорова и очень  вынослива.  Как-то  на меня
наехал юный велосипедист. Миссис Маккензи выскочила из дома,  жутко  голося.
Мэри Руа плакала целый час, а на  самом деле  мальчик упал и расшибся, я  же
отряхнулась и пошла, куда шла.
     Ну, а еще у  нас был сам хозяин, и я бы много  о нем порассказала, одно
другого хуже. Ветеринар не любил животных, вы только подумайте!  Чуть что --
усыпит, так о нем говорили.  Да, не хотела  бы я к нему попасть... Ко мне он
ревновал;  хуже того -- он не  замечал меня. Нос  в потолок, баки  распушит,
весь  пропах микстурами...  Уф-фу! Когда он приходил вечером домой и целовал
Мэри Руа, мне просто плохо  становилось (как вы помните, я  все время была у
нее на руках).
     Конечно, я  вредила ему,  как  могла:  умывалась перед ним,  ложилась в
кресло, путалась под  ногами, линяла на  его  лучший костюм, прыгала ему  на
колени, когда он садился почитать газету, и старалась пахнуть посильнее. При
Мэри Руа он не смел мне грубить и делал вид, что меня не замечает, -- просто
вставал, словно хочет взять трубку, и стряхивал меня с колен.
     Словом,  причины сбежать у меня были, но я  оставалась,  потому  что  я
полюбила Мэри Руа.
     Наверное, дело в том, что девочки  и кошки похожи. В девочках тоже есть
тайна, словно они что-то знают, да не скажут, и они склонны к созерцанию, и,
наконец, они иногда смотрят на взрослых как мы -- пристально и непонятно.
     Если вы жили  вместе с девочкой, вы сами знаете, как они уходят куда-то
в  свой мир, как  они упорны,  как свободолюбивы, как не  пронять их глупыми
запретами.  Те же черты раздражают взрослых и в нас. Ни девочку, ни кошку не
заставишь  что-то сделать против воли, тем более --  себя полюбить. Да, мы с
Мэри Руа во многом похожи...
     И вот, я ради нее делала странные вещи. Я терпела, что она таскала меня
в школу  и дети гладили меня и тискали, пока не прозвонит звонок,  а потом я
бежала домой по своим делам.
     А  когда она возвращалась, я ждала  ее у дверей, обернув  хвост  вокруг
задних лап. Конечно, так  мне  было удобнее  фыркать  на  гнусную  собачонку
нашего соседа, но сидела я ради Мэри  Руа. Люди  говорили, что  по мне можно
сверять часы.
     Нет, вы подумайте! Я, Томасина, ждала у дверей какую-то рыжую девчонку,
даже не особенно хорошенькую.
     Иногда  я думала,  нет ли  между нами какой-то еще неведомой мне связи.
Очень  уж мы  были нужны друг другу, когда садилось  солнце и одиночество  и
страх являлись ему на смену.
     Средство от одиночества такое: прижаться щекой к щеке, мехом к меху или
мехом к щеке. Бывало, проснешься ночью от кошмара, слушаешь мерное дыхание и
чувствуешь, как  шевелится  чистый  пододеяльник.  Тогда не  страшно,  можно
заснуть.
     Я сказала сейчас, что Мэри  Руа не особенно  хорошенькая. Это  не очень
вежливо, она ведь считает меня самой красивой кошкой  на свете, но я имела в
виду, что личико у нее обыкновенное. А глаза -- необыкновенные, что-то в них
такое  есть, когда  на них,  вернее --  в них,  смотришь.  Я не всегда могла
подолгу  в них смотреть. Они ярко-синие, а когда она думает о чем-то, чего и
мне не угадать, -- темные, как залив в бурю.
     А  так --  нос  у  нее  курносый, много веснушек, брови и ресницы очень
светлые, почти их и не видно. Рыжие волосы она заплетает  в косы,  и ленты у
нее -- голубые или зеленые; ноги длинные, ходит животом вперед.
     Зато  пахнет  она  замечательно.  Миссис  Маккензи  обстирывает  ее,  и
обглаживает, и пересыпает белье лавандой.
     Миссис Маккензи вечно стирает, гладит, чинит и чистит ее одежду, потому
что ей  только так дозволено проявлять свои чувства к  ней. Сама она, дай ей
волю,. ласкала бы  ее и пестовала, как пестуем  мы  подброшенных  котят,  но
мистер  Макдьюи  ревнив  и  боится,  как  бы  Мэри  Руа  не  слишком  к  ней
привязалась.
     Я люблю  запах лаванды. Запахи еще больше, чем звуки, вызывают  хорошие
или дурные воспоминания. Сама  не помнишь, отчего когда-то обрадовалась  или
рассердилась, но, почуяв запах, снова радуешься или сердишься. Вот как запах
лекарств, исходящий от него.
     А лаванда -- запах счастья.  Учуяв его,  я  вытягивала коготки и громко
мурлыкала.
     Бывало,  миссис  Маккензи  погладит  белье,  сложит  и  не  закроет  по
забывчивости шкаф.  Тут я  нырну туда  и лягу, уткнувшись  носом  в  пахучий
мешочек. Вот это мир, вот это радость! Живи -- не хочу!

        3

     Джорди  Макнэб  шел  куда  глаза  глядят,  держа  свою  коробочку,  где
пострадавшая лягушка лежала на ложе из вереска и мха. Иногда, забывшись,  он
пускался в галоп,  но вспоминал о  печальном положении дел и снова переходил
на шаг или рысь.
     Он не знал, куда идет, он  просто хотел уйти подальше от взрослых. То и
дело он заглядывал  в коробочку, трогал свою лягушку пальцем и убеждался еще
раз, что у нее сломана лапка. Взять ее домой он не мог, ему бы не разрешили,
не мог и  бросить. Джорди впервые видел, как враждебен мир к тому, кто решил
взять на себя ответственность за другое существо.
     Он дошел до края города, где улицы обрывались сразу, и  начинались поля
и луга. Дальше лежал темный и таинственный лес, там жила Рыжая Ведьма; и тут
он понял, что уже давно думает о том,  чтобы пойти к ней, но пугается: очень
уж это опасно.
     Люди боялись ходить к той, кого прозвали Рыжей Ведьмой и Безумной Лори,
а больше  всех  боялись мальчики,  вскормленные на сказках и картинках,  где
носатые старухи летают на  метлах. Идти к ней не стоило, разве что  уж очень
понадобится.
     Но говорили о ней и  другое  -- что она никому  не вредит, живет одна в
лощине,  прядет шерсть,  беседует  с птицами и зверями,  лечит  их,  кормит,
выхаживает и  водит  дружбу с ангелами и  гномами, которыми,  как  известно,
лощина просто кишит.
     Джорди знал обе версии. Если правда, что олень приходит к ней  и ест  у
нее с ладони, птицы садятся ей на плечи, рыбы выплывают на ее зов  из ручья,
а в сарае за  ее домом живут больные звери, которых она подбирает в лощине и
в лесу, или они приходят к ней сами -- не отнести ли ей лягушку?
     Он  прошел по горбатому мостику и стал подниматься на лесистый холм, за
которым лежала  лощина. Кажется, ведьма  жила милях в  полутора  после седых
развалин  замка -- лес там был  особенно пуст, и  такому маленькому мальчику
было страшно идти туда, где в лесной тьме живет какая-то огненная колдунья.
     Джорди довольно долго шел  по  лесу и, наконец,  увидел домик колдуньи.
Тогда он остановился и, как подобает бойскауту, решил оглядеться.
     Домик  был длинный,  двухэтажный, и трубы, словно кроличьи уши, торчали
из него.  Зеленые ставни  были закрыты, и  казалось,  что домик  спит. Сзади
стояло  здание  повыше, тоже  каменное,  по-видимому  --  бывший  амбар  или
коровник. Перед  самым домиком, на  полянке, рос  огромный дуб, и ветви  его
нависали  над крышей.  Дубу  было  лет  двести. С  нижней  ветки  свешивался
серебряный колокольчик, а из колокольчика свисала длинная веревка.
     Теперь,  не двигаясь,  Джорди  слышал сотни  шорохов, тихое, но звонкое
пение и непонятный перестук. "Колдунья  колдует!" --  подумал  он и чуть  не
пополз обратно, но пение зачаровало его,  хотя перестук казался все страшней
и непонятней.
     Голос звучал чисто и звонко. Мелодии этой Джорди никогда не слышал,  но
сейчас,  сам не зная почему,  закрыл глаза рукой  и заплакал. Птицы над  ним
угомонились, и в траве мелькнул белый кроличий хвостик.
     Джорди Макнэб пополз к дубу. Он положил коробочку у его подножья и тихо
потянул за  веревку. Лес огласился  нежным звоном,  перестук умолк, в домике
что-то зашумело. Джорди кинулся прочь и засел в кустах.
     Он  услышал  заливистый лай и увидел черного скотч терьера, выбегающего
из амбара. Сотни птиц взлетели в воздух, хлопая крыльями. Две  кошки -- одна
черная,  другая тигровая -- чинно вышли из домика, подняв хвосты, и  уселись
на  траву.  Из чащи показалась  косуля, взглянула на домик темными глазами и
юркнула обратно. Солнце сверкнуло на ее мокром носу.
     Сердце у Джорди сильно забилось. Он приподнялся было, чтобы убежать, но
любопытство победило страх.
     Дверь  распахнулась,  но  Джорди,  к  своему разочарованию,  увидел  не
ведьму,  а  девушку, даже  девочку, совсем простую, в бедной юбке  и  кофте,
толстых чулках и клетчатой шали.
     Ведьмой она  быть не могла, потому что ведьмы уродливы или прекрасны, а
все же Джорди  почему-то  не  отрывал от нее глаз. Нос  у  нее  был какой-то
умный,  рот  веселый, и глядя на  нее хотелось улыбаться. Сама она улыбалась
нежно  и  мирно, а серо-зеленые глаза  смотрели  куда-то вдаль.  Волосы  ее,
распущенные по  спине, как  у деревенских девиц, были просто красные, словно
раскаленное железо.
     Она  отбросила со лба красную  прядь, будто смела  паутину с  мыслей; а
Джорди лежал  на  животе, притаившись,  и любил ее всем сердцем.  Он забыл о
колдовстве и чарах, просто любил ее и радовался ей.
     Вдруг  она  издала  звонкий  клич  в две ноты,  словно  снова  зазвенел
колокольчик, и из леса вышел олень. Он пошел к ней по лужайке, а она глядела
на него своим отсутствующим взглядом и  нежно улыбалась  ему. Остановившись,
он опустил  голову  и  посмотрел  на нее так лукаво, что  она рассмеялась  и
крикнула:
     -- Это опять ты звонил? Проголодался?
     По-видимому, олень не проголодался,  или испугался Джорди,  но он вдруг
убежал в лес. Зато гуськом вышли коты и стали тереться об ее  ноги. А собака
понеслась к коробочке, понюхала ее и залаяла.
     Хозяйка подбежала  к ней  легко, как олень. Она  опустилась  на колени,
сложив  руки  в подоле,  заглянула  в коробочку, взяла  ее  и вынула  бедную
больную лягушку.
     Лягушка  лежала у  нее на  ладони,  лапка  свисала сбоку. Она осторожно
потрогала ее, поднесла к щеке, сказала: "Ангелы тебя принесли или гномы? Ну,
ничего! Я  тебя полечу как  смогу",-- вскочила  и вошла  в дом, захлопнув за
собой дверь.
     Дом  снова спал,  сомкнув веки.  Оба  кота и собака ушли к  себе, птицы
угомонились, одна белка на дереве, над Джорди, еще скакала по ветвям. Джорди
почувствовал легкость  и  свободу, которых не знал  до сих пор.  Он встал  и
пошел домой через темный лес.
     Закончив прием, доктор Макдьюи кивнул Энгусу Педди, переждавшему всех.
     --  Заходи, -- сказал он. -- Прости, что  задержал. На этих идиотов все
время  уходит.  Ну,  что  с  ней?  Перекормил  конфетами?  Сколько  же  тебе
повторять? Он и не заметил, что причисляет к идиотам своего друга.
     -- Правда  твоя, Эндрью,  --  виновато ответил священник. -- Но что мне
делать? Она так умильно служит на задних лапках.
     Ветеринар нагнулся, понюхал собаку, потрогал ее брюхо и поморщился.
     --М-да,--сказал  он. --Еще хуже  стало... Что же ты, Божий человек,  не
можешь себя обуздать? Зачем пса перекармливаешь?
     --  Ну какой я  Божий человек!  --  возразил Энгус  Педди. -- Я  -- Его
служитель,  знаешь -- из служащих, которые добирают сердцем, где  не хватает
ума.  Лучшие люди идут в  армию,  в политику, в  адвокаты, а Богу  достаются
такие, как я.
     Макдьюи весело и нежно посмотрел на него.
     -- По-твоему, ваш Бог любит все это подхалимство? -- спросил он.
     -- По-моему,  --  парировал  Энгус,  -- Он  ошибся  только  раз:  когда
позволил нам  представить Его по нашему образу  и подобию. Хотя нет,  это мы
сами придумали, это же нам лестно, а не Ему.
     Макдьюи залился лающим смехом.
     -- Ах,  вот  что!  --  обрадовался он.  -- Значит, человек наделил Бога
своими пороками и теперь,  когда  молится, ориентируется  на  них. Священник
погладил собаку по голове.
     -- Когда  Бог  наказал  Адама,  --  медленно  произнес  он, -- мы стали
братьями  не Ему, а  вот ей. Довольно смешной приговор. Бог шутит редко,  но
метко. Эндрью Макдьюи не ответил.
     -- А ты, -- продолжал священник, уводя спор с опасного пути, -- даже не
веришь  в это родство. Я вот  люблю ее, беднягу, и  жалею, как самого  себя.
Скажи, Эндрью,  неужели  ты  их  не полюбил? Неужели  у тебя не  разрывается
сердце, когда она на тебя жалобно и доверчиво смотрит?
     Нет, -- отвечал Макдьюи.  -- Я хоть и собачий, но доктор. Если у  врача
будет разрываться  сердце  из-за каждого пациента или родственника, он долго
не протянет. Не намерен расходовать чувства на этих тунеядцев.
     Преподобный Энгус Педди пошел на него с другого фланга.
     -- Неужели ты не мог, -- спросил он, -- помочь собачке Лагган? Зачем ты
ее усыпил?
     Макдьюи стал красным, как его борода, а глаза его потемнели.
     -- Что, вдова жаловалась? -- сказал он.
     --  А  если  бы  и  жаловалась?  Нет,  она ничего  не говорила,  только
мучилась. Я видел ее глаза, когда она  шла к дверям. Теперь она одна на всем
свете.
     -- Да все равно она осталась бы одна недели через три, ну, через месяц,
от  силы --  через год. И вообще,  я  достану ей  собаку. Меня  вечно просят
пристроить щенка.
     -- Ей эта собака нужна, --  сказал священник. -- Она  ее любит,  они --
семья,  как вот мы с Цесси. Разве ты не видишь, что с любовью легче  прожить
тут, на земле?
     Макдьюи  снова не ответил.  Он  любил свою жену,  и  ее у него  отняли.
Любовь  --  опасная  ловушка,  без любви куда спокойней. Да,  но он и сейчас
любит Мэри Руа. Проще быть бревном или камнем и ничего не чувствовать.
     -- ...Непременно должен быть ключ, -- говорил Энгус.
     -- Какой ключ?
     -- Наверно,  любовь и  есть ключ к  нашим отношениям  с  четвероногими,
пернатыми и чешуйчатыми тварями, которые живут вокруг нас.
     -- Ах, брось! -- фыркнул Макдьюи. -- Все мы запущены в огромную нелепую
систему. Мы встали на ноги, а они нет. Тем хуже для них. Священник посмотрел
на врача сквозь очки.
     -- Смотри-ка, Эндрью! Я и не знал,  что ты  так продвинулся. Значит, мы
кем-то запущены...  Кем  же,  интересно? Ты ведь не  так  старомоден,  чтобы
верить в безличную силу.
     -- Ты, конечно, скажешь, что Богом!
     -- А кем же еще?
     --  Антибогом.  Очень  уж  плохо система  работает. Я  бы  и  то  лучше
управился. Макдьюи подошел к полке и взял скляночку. Мопс принял  лекарство,
громко  рыгнул и  встал  на задние лапы. Люди  посмотрели друг  на  друга  и
засмеялись.

        4

     Я сторожила  мышиную норку, когда Мэри Руа пришла за мной и потащила на
пристань,  встречать  пароход  из  Глазго. Уходить мне  не хотелось, я долго
прождала мышей и чувствовала, что они вот-вот появятся.
     Норка была важная, у самой кладовой. Мышиная  служба -- наш  долг,  и я
всегда выполняла его неукоснительно, сколько бы  времени и сил  ни уходило у
меня на то, чтобы Мэри Руа лучше и счастливей жилось.
     Люди постоянно  забывают, что мы работаем,  а без работы портимся.  Им,
видите ли, надо делать из нас игрушки. Даже когда мы приносим им мышь, чтобы
тактично напомнить о своей профессии, они, по глупости и гордыне, считают ее
подарком, а не оправданием нашего у них житья.
     Вы, наверное, думаете, что сидеть у  норки легко. Что ж, посидите сами.
Станьте на четвереньки и не двигайтесь час за  часом,  глядя в одну  точку и
притворяясь, что вас нет.  Мы -- не собаки,  чтобы понюхать и уйти. Мы звери
серьезные,  и у  меня,  к  примеру,  на работу уходит очень  много  времени,
особенно если норок несколько и есть  основания  полагать, что у  них -- два
выхода.
     Заметьте, главное -- не в том, чтобы мышь поймать. Мышь всякий поймает.
Главное -- ее выкурить из  дому. Мы ведем  с  ними войну  нервов, а  для нее
нужны время, терпение и ум.  Ума и терпения  у меня хватает, но времени было
бы  побольше,  если  бы от  меня  не ждали много другого.  Да, работа у  нас
нелегкая...
     Вот для  примера: садиться у норы надо в разное время суток. Мышь -- не
дура и быстро запомнит,  когда  вы приходите. Значит надо сбить ее  с толку.
Выбрать  же  время вам поможет кошачье чутье. Вы  просто узнаете,  что  пора
идти, это накатит на вас, как в мечтании, и вы пойдете к норке.
     Придете, принюхаетесь, сядете и станете смотреть. Если мышь у себя, она
не  выйдет, а если вышла -- не войдет. И то, и это  ей плохо. А вы сидите  и
смотрите. Попривыкнув, вы  сможете думать, размышлять, вспоминать свою жизнь
или жизнь далеких предков и, наконец, гадать, что будет на ужин.
     Потом  закройте  глаза  и  притворяйтесь,  что  заснули.  Это --  самое
трудное, так как  теперь вам  остаются только уши и  усики.  Именно тут мышь
попытается мимо вас проскользнуть. А вы откроете один глаз.
     Поверьте, на  мышь  это  действует ужасно. Не знаю,  в чем тут  дело --
может, она пугается,  что вы  умеете  одним глазом спать, а другим смотреть.
Сделайте  так несколько  раз,  и у  нее будет нервный  срыв.  Семья  ее тоже
разволнуется, они побеседуют и решат покинуть дом.
     Так решают мышиный вопрос ответственные кошки и коты. Сами  видите, тут
нужен навык, ум, а  главное -- время. Я держала дом в большом порядке,  хотя
мне приходилось, кроме того,  обнюхивать все  комнаты и вещи,  часто мыться,
беседовать  с  соседками  и  смотреть за Мэри Руа. И никакой  благодарности.
Миссис Маккензи причитала: "Ах ты лентяйка, лентяйка! Мыши  опять побывали в
кладовой!  Что, не можешь мышку поймать?" По-видимому, это юмор, но я и ухом
не вела.
     Итак, сидела я у норки, когда этот Хьюги пришел, посвистывая, к нам,  и
хозяйка  моя, в голубых носках  и голубом передничке, взяла меня  и потащила
через весь город на набережную. Я еще никогда не встречала парохода.
     Хьюги -- сын нашего лерда4. Ему лет десять, но на вид он старше,  очень
уж высок. Живет он в поместье, недалеко от нас, и очень дружит с Мэри Руа.
     Не знаю, как вы,  а  я мальчишек  не люблю. Они  плохо  моются,  шумят,
никого не жалеют. Но Хьюги не такой. Он и вежлив со мной, и ничем не пахнет.
     С  Мэри  он  часто гуляет, а  мало  кто из  мальчишек станет  гулять  с
девочкой. У Хьюги, как и у нас,  нет ни братьев, ни сестер. Он часто заходит
к нам,  и мы втроем играем. Он,  по-видимому,  достаточно  меня ценит. Оно и
понятно -- голубая кровь. После  лаванды  я  больше всего люблю  запах моря:
лодок, канатов, ящиков,  а главное -- дивный  запах рыбы, крабов  и  зеленых
водорослей.  Особенно  хорошо  пахнет море  с  утра,  когда  солнце  еще  не
разогнало туман и все пропитано влагой, покрыто росой и солью.
     Итак, мы пошли с Хьюги и Мэри на приморскую площадь, где  стоит Роб Рой
5. Я обрадовалась, там  было  много интересного,  только  пароход вдруг  так
взвыл, что я шлепнулась с плеча Мэри Руа и ударилась.
     Вы  спросите, почему  же я не  упала на  все  четыре лапки. Не  успела,
слишком внезапно он взвыл.  Я на  него глядела,  он мне понравился, откуда я
могла знать,  что он загудит?  Пыхтел он  так спокойно,  двигался  чуть-чуть
назад, потом вперед, люди на нем что-то восклицали, и вдруг -- пожалуйста.
     Я бы могла и не упасть, но тогда бы  пришлось вцепиться Мэри Руа в шею.
Так что я оглянуться не успела, как очутилась на земле.
     Мэри Руа поняла меня, погладила, и Хьюги погладил, но сказал смеясь:
     -- Ее гудок перепугал. Привыкай, Томасина, тебе придется много плавать!
     Кажется,  они  с  Мэри  Руа  собирались  отправиться   в   кругосветное
путешествие на яхте, а она сказала, что без меня не поедет.
     Мэри  стала  меня успокаивать,  обнимала, и  второй гудок  меня уже  не
испугал. Я смотрела, как несут на берег мешки, потом  -- как идут пассажиры,
разглядывала ярлыки на чемоданах и совсем успокоилась.
     Многие вели за  руку детей. Мэри Руа, Хьюги и  подошедший  к нам Джорди
Макнэб глядели на них. Были и собаки, штук  пять, и  корзина с котятами, над
которой  кричали  чайки.  Таксисты  гудели,  приманивая  пассажиров.  Джорди
рас