На  заднем дворе ветеринарной лечебницы стояла мусоросжигательная печь.
По  вечерам Вилли  Бэннок сжигал в ней грязные бинты, отбросы, а также  тела
умерших животных.  Она была новая, электрическая, и мистер Макдьюи  очень ею
гордился.
     От улицы  и  от  огорода,  вотчины миссис Маккензи,  дворик был отделен
забором.
     Конечно,  Мэри Руа запрещалось и заглядывать на больничный дворик, но в
огороде она играла.  Сиживали в  огороде и  отец  ее  с соседом-священником,
которому нравились  и  цветы,  и овощи, и зелень,  выросшие  в столь близком
соседстве со смертью.
     Сейчас, незадолго до ленча, миссис Маккензи  гладила наверху и не могла
услышать,  как  вернулась  и  как плакала  осиротевшая  хозяйка. К  тому же,
плакала Мэри  тихо, не кричала, не  рыдала, просто лились  по  щекам  слезы,
словно  ей  и положено теперь  жить плача, как  прежде  она  жила  смеясь  и
улыбаясь.
     Решительно и  мрачно Мэри  Руа  прошла  в  кухню, где  стояло  на  полу
нетронутое  молоко,  дожидаясь  исцеленной   Томасины,  вышла  в  огород   и
приблизилась к забору.  Он был выше  ее. Она  нашла  два ящика, поставила их
друг на друга и влезла на них. На заднем дворе больницы, венчая кучу мусора,
длинной  полоской золотистого меха лежала Томасина.  Глаза ее  были закрыты,
губы раздвинуты.
     С несвойственной ей расторопностью Мэри Руа  вгляделась  в  окна  обоих
домов. В  них  никого  не  было.  Миссис  Маккензи гладила,  распевая  гимны
(по-видимому, раскаленный утюг напоминал ей об адском пламени), отец и Вилли
трудились над собакой.
     Мэри  Руа легко и  быстро перелезла через  забор, подбежала  к мусорной
куче и схватила свою покойницу, как  шотландская вдова,  разыскавшая тело на
поле боя. Она положила ее на плечо, поставила другие ящики, влезла на забор,
отодвинула их ногой и спрыгнула. Потом,  прижимая  к  груди еще  не остывшую
кошку, она отворила калитку и побежала по улице.
     Хьюги, сын лерда, живший в большом поместье, в миле от берега, заслышал
плач  и  вышел к  ней, когда она, выбившись из  сил, опустилась на  траву  у
высокого дуба.
     -- Ой, Мэри! -- сказал он. -- Что с Томасиной?
     Мэри  подняла мокрое лицо и увидела, что ее друг и защитник стоит рядом
с  ней  на  коленях. А  он,  услышав  приторный  запах, сам  сообразил,  что
случилось, и осторожно начал:
     -- Может, оно и лучше... Может она была не-из-ле-чи-мо больна...
     Мэри взглянула на него с отчаянием  и ненавистью.  Мягкосердечный Хьюги
понял, что  так  говорить нельзя, но совершенно растерялся от криков, слез и
рыданий.  "Папа и не пробовал! -- кричала Мэри.-- Он плохой... Ты  плохой...
Все вы..." В конце концов она уткнулась лицом в мох и стада  скрести ногтями
землю.
     Хьюги не понимал, что можно так плакать из-за кошки -- у них в парке их
кишело сотни,  и он не отличал одну от другой. Но он слышал, что люди с горя
умирают, и  очень  испугался  за  Мэри.  Он  был достаточно взрослым,  чтобы
понять: не можешь утешить -- отвлеки.
     -- Вот что,  Мэри, --  сказал он. -- Мы ее как следует похороним. Прямо
сейчас! У  нас есть  атласная коробка,  туда ее и положим.  Устелем  коробку
вереском, он очень мягкий... Ты слышишь меня, Мэри Руа?
     Она его  слышала.  Рыдала она  все  тише  и  тише, хотя и не  поднимала
головы. А он, ободренный успехом, развивал свою мысль:
     -- Устроим шествие через весь город. Ребят  соберем много. Ты  наденешь
траур, пойдешь за гробом и будешь громко рыдать.
     Мэри Руа приподнялась и посмотрела на него поверх Томасининого тела.
     -- У миссис Маккензи есть черная шаль, -- сообщила она.
     -- А я возьму у мамы накидку на  голову, -- подхватил Хьюги. -- И Джеми
будет играть на волынке! Он учился, очень здорово играет. Представляешь -- в
юбочке, в шапочке с лентами и дудит "Плач по Макинтошу".
     Мэри  Руа  слушала как  зачарованная. Глаза ее стали  круглыми,  словно
монетки, и слезы на них высохли.
     Хьюги говорил:
     -- Я тоже надену юбочку, накину плед на плечи, возьму кинжал и сумку...
Все будут на  нас смотреть и  приговаривать: "Вот идет вдова Макдьюи" -- это
про тебя, а про Томасину: "Упокой ее, Господи!"
     -- Правда, Хьюги?
     -- Еще бы! -- Он сам увлекся своей выдумкой. -- И мы поставим надпись!
     -- Какую такую надпись?
     -- Ну вроде могильного  камня. Сперва  ставят дощечку... если спешат...
-- Его  синие  глаза  загорелись,  и, запустив  пальцы  в  темные  кудри, он
медленно продекламировал:  "Здесь лежит Томасина... зверски умерщвлена... 26
июля 1957 года".
     Мэри Руа с обожанием глядела на него, а он говорил:
     --  Я скажу надгробное слово...  "прах во  прах возвратится..." похвалю
ее...  распишу, как ей хорошо на небе... Мы забросаем могилу  цветами. Джеми
опять залудит... и мы устроим поминки...
     Мэри обняла его, склонившись над Томасиной.
     -- Вот и молодец! -- сказал Хьюги, вытер ей лицо чистым платком и помог
высморкаться. Потом он аккуратно отряхнул ее фартучек от листьев и травинок.
     -- Я  ее возьму, -- заторопился он. -- Положу в коробку. Позову  Джеми,
соберу ребят. А ты беги, одевайся! Что за похороны без вдовы?
     Она послушно побежала к дому, улыбаясь и плача. Больше всего ее умиляла
фраза "Зверски умерщвлена".

        8

     Ветеринар Эндрью Макдьюи не видел похорон своей последней жертвы --  он
направлялся со своим другом,  священником, на другой конец города, к слепому
нищему.  Немного  раньше, часа в три, Энгус зашел в лечебницу, чтобы узнать,
как здоровье собаки-поводыря.
     --  Что  ж, --  сказал ему Макдьюи, предвкушая восторг и удивление,  --
глаза я твоему Таммасу спас. Через три недели собака будет в полном порядке.
     -- Вот и хорошо, -- ответил священник. -- Так я и знал.
     -- Мне льстит, что ты так веришь в меня... -- начал Макдьюи.
     -- Нет, -- простодушно перебил его отец Энгус, -- я не из-за тебя. Я...
     -- А я возьму у мамы накидку на голову, -- подхватил Хьюги.  -- И Джеми
будет играть на волынке! Он учился, очень здорово играет. Представляешь -- в
юбочке, в шапочке с лентами и дудит "Плач по Макинтошу".
     Мэри  Руа  слушала  как зачарованная.  Глаза ее стали круглыми,  словно
монетки, и слезы на них высохли.
     Хьюги говорил:
     -- Я тоже надену юбочку, накину плед на плечи, возьму кинжал и сумку...
Все будут на  нас  смотреть и приговаривать: "Вот идет вдова Макдьюи" -- это
про тебя, а про Томасину: "Упокой ее, Господи!"
     -- Правда, Хьюги?
     -- Еще бы! -- Он сам увлекся своей выдумкой. -- И мы поставим надпись!
     -- Какую такую надпись?
     -- Ну вроде могильного камня.  Сперва  ставят дощечку... если спешат...
--  Его синие  глаза загорелись,  и,  запустив пальцы  в  темные  кудри,  он
медленно  продекламировал: "Здесь лежит Томасина... зверски умерщвлена... 26
июля 1957 года".
     Мэри Руа с обожанием глядела на него, а он говорил:
     -- Я  скажу надгробное слово... "прах  во прах возвратится..."  похвалю
ее... распишу,  как ей хорошо на небе... Мы забросаем  могилу цветами. Джеми
опять залудит... и мы устроим поминки...
     Мэри обняла его, склонившись над Томасиной.
     -- Вот и молодец! -- сказал Хьюги, вытер ей лицо чистым платком и помог
высморкаться. Потом он аккуратно отряхнул ее фартучек от листьев и травинок.
     -- Я ее возьму, -- заторопился он.  -- Положу в  коробку. Позову Джеми,
соберу ребят. А ты беги, одевайся! Что за похороны без вдовы?
     Она послушно побежала к дому, улыбаясь и плача. Больше всего ее умиляла
фраза "Зверски умерщвлена".

        8

     Ветеринар Эндрью  Макдьюи не видел похорон своей последней  жертвы  -он
направлялся со своим  другом, священником, на другой конец города, к слепому
нищему.
     Немного раньше, часа в три, Энгус зашел  в лечебницу, чтобы узнать, как
здоровье собаки-поводыря.
     -- Что  ж, --  сказал ему Макдьюи, предвкушая восторг и  удивление,  --
глаза я твоему Таммасу спас. Через три недели собака будет в полном порядке.
     -- Вот и хорошо, -- ответил священник. -- Так я и знал.
     -- Мне льстит, что ты так веришь в меня... -- начал Макдьюи.
     -- Нет, -- простодушно перебил его отец Энгус, -- я не из-за тебя. Я...
     Макдьюи сердито рассмеялся.
     --  А, Боженька!  Ясно...  Знал  бы  ты, сколько  раз мы  теряли всякую
надежду! Собака  просто чудом осталась жива... -- И он остановился, услышав,
какое слово произнес.
     Энгус Педди весело кивнул.
     -- Я о чуде  и  просил. Знаешь,  у нас судят по  плодам.  А  в тебе  я,
конечно, не сомневался. Пойдем скажем Таммасу, а?
     -- Иди скажи сам. На что я тебе?
     -- Он тебя просил: "Спасите мои глаза". Ты их спас.
     -- Вот как? А ты вроде только что говорил...
     --  Нет,  это  ты  говорил. Ничего, не ты  первый  путаешь  Бога с  Его
орудием. Пойдем, Эндрью, тебе полезно увидеть, как Таммас обрадуется.
     Перед  уходом  они  зашли  поглядеть  на  собаку. Она  лежала на чистой
соломе, задние лапы ее были  в гипсе,  передние --  в  бинтах.  Но глаза  ее
глядели  зорко,  острые ушки торчали вверх, и, завидев  гостей,  она  забила
хвостом по полу.
     -- Какая красота... -- сказал священник.
     -- Не  балуйте ее,  а  то привяжется, --  обратился ветеринар  к  Вилли
Бэнноку, хлопотавшему неподалеку. -- Она приучена к одному человеку.
     Таммас Моффат жил  на другом  конце города.  Проходя  узкими  улочками,
Энгус Педди услышал знакомые звуки и приостановился.
     -- Странно...  -- сказал  он. -- Где-то  играют "Плач  по Макинтошу", а
сегодня нет никаких похорон.
     --  Померещилось  тебе, -- сказал Макдьюи,  и они  пошли дальше. Старый
Таммас жил на втором этаже оштукатуренного дома, крытого толем.
     На тротуаре  играли  дети;  на  трубе  сидела  одноногая чайка, белая с
серым; на пороге
     стояла старуха в чепце, с метлой и совком.
     -- Таммас дома? -- спросил отец Энгус.
     -- Дома, -- отвечала старуха, -- вроде не выходил.
     --  Спасибо. Мы  к нему поднимемся, если разрешите. Доктор  принес  ему
добрую весть насчет собаки.
     Они пошли вверх по узкой, темной лестнице, священник впереди, ветеринар
-- сзади. Все было  тихо,  только снизу доносился шорох  метлы, а  сверху --
хлопанье крыльев.
     На полпути священник остановился.
     -- Эндрью... -- сказал он.
     -- Что там? -- откликнулся ветеринар.
     Но священник не объяснил, что остановило его.
     --  Ладно,  сейчас  увидим, --  сказал он, тяжелыми  шагами  добрел  до
площадки и постучал в дверь. Ответа не было. Он подождал и тихо вошел.
     -- Господи...--сказал он. Слепой сидел лицом к двери. Голова у  него не
упала, он как будто прислушивался, ждал шагов, когда явилась смерть.
     Макдьюи рванулся  к нему, припал ухом к груди, схватил  руку. Сердце не
билось, и пульса не было, хотя рука еще не остыла.
     -- Все, -- сказал ветеринар. Священник кивнул.
     -- Да, да... Я знал... -- проговорил он.
     -- Я же спас его глаза! -- крикнул Макдьюи. -- Где твой Бог?
     И тут  отец  Энгус рассердился. Он выпрямился, круглое лицо  вспыхнуло,
глаза за очками сверкнули гневом.
     -- Не смей! -- воскликнул он. -- Будь она проклята, твоя наглость!
     -- Проклинать вы горазды! -- не уступил Макдьюи. -- А ты мне ответь!
     -- Он -- Бог, а не твой слуга! -- кричал Энгус Педди, наверное, впервые
в жизни. -- Ты что, хочешь, чтобы Он тебе льстил? Восхищался твоей работой?
     -- Нет, ты скажи, --  орал  Макдьюи, -- за что  вот  этому  благодарить
твоего Бога?
     Они препирались прямо над мертвым телом, а старый нищий словно судил их
гнев,  и прощал  его  как  истинно человеческую  слабость. Священник  первым
пришел в себя.
     -- Таммас стар, -- сказал он.  --  Он умер мирно. Он  умер надеясь.  --
Отец Энгус поднял голову, и его кроткие глаза глядели так виновато, что друг
его вздрогнул. -- А ты прости меня, Эндрью.
     -- Да и  я хорош, -- сказал Макдьюи. -- Разорался над мертвецом, обидел
тебя...
     -- Нет, не меня!  --  живо откликнулся  отец Энгус. --  Я  не то имел в
виду. Ну что ж, мы оба перенервничали, хотя я-то еще на лестнице знал.
     С необычайной, нежной осторожностью он закрыл слепому  глаза  и накинул
ему на голову плед. Вдруг он почувствовал, что еще что-то неладно.
     -- Мэри сидела в приемной,-- сказал он. -- Вроде, кошка у нее заболела.
Что там было потом?
     Макдьюи с поразительной четкостью увидел все, о  чем начисто забыл.  Он
даже ощутил сладкий  запах эфира и услышал, как беспомощно  колотят в  дверь
маленькие кулаки.
     -- Пришлось усыпить, --  сказал он. -- Видимо, менингиальная  инфекция.
Так верней. Все равно бы не выжила.
     Мирное лицо Энгуса Педди стало и растерянным, и суровым.
     -- Господи, -- проговорил он. -- Господи милостивый!..

        9

     Похоронная  процессия двигалась  через город  к  лесу. Прямо  за  фобом
-большой коробкой, обитой изнутри атласом,  --  шла Мэри Руа, а  в  гробу на
подстилке  из  вереска лежала,  свернувшись как  живая,  сама  Томасина.  Ее
накрыли вместо флага куском пледа.
     Кто-то зааплодировал, но Хьюги дал знак, что еще рано.
     -- Она  не творила зла, не царапалась и не  кусалась. Если  она  ловила
мышку, она приносила ее Мэри Руа. Она все время мылась. Мурлыкала она громче
всех, вообще  --  хорошая была  кошка. Останки ее -- перед нами,  но душа ее
вознеслась  на небо, и  сидит там одесную  Отца 6,  и будет ждать Мэри  Руа,
чтобы не расставаться с ней во веки веков. Аминь.
     Слово это ясно показывало, что теперь речь окончена. Дети  захлопали  и
закричали. Хьюги скромно поклонился и добавил:
     -- А теперь Мэри Руа бросит первую горсть земли.
     Но Мэри задрожала и воскликнула:
     -- Нет! Не могу! Я хочу домой!
     По правде, и Хьюги хотел домой. Кроме того, он заметил слезы в глазах у
дамы и рыцарственно сказал:
     -- Хорошо. Не бросай. -- И повторил: -- Могильщик, делай свое дело.
     Могильщик тоже хотел домой. Хьюги нарвал  цветов, рассыпал их по свежей
могиле и приказал Джеми:
     -- Играй веселое.
     Джеми покорно заиграл, Хьюги взял под руку Мэри Руа, и дети исчезли.
     Полоумная Лори  легко и робко подбежала к могиле и быстро опустилась на
колени. Она увидела дощечку с надписью:
     "Здесь покоится Томасина. Родилась 18  января  1952, зверски умерщвлена
26 июля 1957. Спи спокойно, возлюбленный друг".
     Лори  улыбнулась,  но   вдруг,  перечитывая  надпись,  испугалась  слов
"зверски умерщвлена". Она почуяла зло.
     Она  встала,  постояла, вернулась, снова опустилась на колени.  Кто там
лежит? -- думала она. Кто кого умертвил? Чем  тут можно  помочь? Ее  дело --
живые, мертвым ничего не нужно.  А все  же... И она никак  не могла встать с
колен.

        10

     Ветеринар Эндрью Макдьюи открыл деревянную калитку, направился к дому и
вдруг, на полпути, остановился, словно  что-то забыл. Он пошарил в карманах,
пошарил в памяти, но не вспомнил, что же  его остановило. Только войдя в дом
он понял, что  к нему  не вышла навстречу  рыжая  девочка с рыжей  кошкой на
плече.
     Ни в передней, ни в коридоре не раздался топот маленьких ножек, и никто
не крикнул: "Папа!" Однако запах  еды  немного развеселил  его; он  пошел  к
себе, помылся, почистился  и спустился в столовую, где его ожидало  странное
зрелище.
     Мэри Руа  сидела  за  столом, накрытом  на двоих. Она была в трауре, то
есть  в шали миссис Маккензи, а голову ее  покрывала, падая на плечи, как  у
Мадонны, темно-лиловая вуаль.
     За дверью, в кухне, суетилась  миссис Маккензи. Заслышав его шаги,  она
выглянула  в столовую, но Мэри  Руа не шелохнулась: она сидела тихо, глядя в
пол и сложив руки на коленях.
     -- Здравствуй! -- весело окликнул ее Макдьюи. -- Что за костюм у  тебя?
Королева  ночи?  Ничего, красиво, только  мрачновато,  а  у  меня и так  был
трудный день. Сними-ка, и поужинаем.
     Она  подняла  голову и  посмотрела,  не мигая,  на  него, сквозь  него,
куда-то вдаль.
     Миссис Маккензи снова заглянула в дверь.
     --  Мэри,  --  встревожено  позвала  она.  --  Что  ж  ты  с  отцом  не
здороваешься?
     Две слезы  поползли  по щеке Мэри Руа. Если бы она  расплакалась,  отец
обнял  бы  ее, ласкал бы, гладил,  утешал и, быть может,  она оттаяла бы  от
привычного  тепла.  Но слез  больше не  было:  детское  лицо  разгладилось и
застыло, выражая омерзение.
     -- Миссис Маккензи! -- крикнул ветеринар. -- Эй, миссис Маккензи, что с
ней?
     Миссис Маккензи вошла в комнату, нервно вытирая руки о фартук.
     -- По  кошке  тоскует,  --  пыталась  она  объяснить. --  Худо  ей  без
Томасины.
     Он, не понимая, уставился на нее.
     --  Схоронили ее ребята, -- продолжала миссис  Маккензи.  --  Много  их
собралось, и Джеми у них играл похоронный марш...
     -- Ладно, -- прервал ее Макдьюи. -- Дети всегда что-нибудь выдумают. Вы
мне скажите, почему моя дочь мне не отвечает?
     Миссис Маккензи собрала все свое мужество.
     -- Она сказала, что не будет с вами говорить, пока вы кошку не вернете.

        11

     Имя мое --  Баст 7. Я богиня, царившая в  Бубасте. Зовусь  я владычицей
Востока  и звездой  утренних  небес.  Я сокрушила змея Апопа*  под священной
сикоморой 8.
     Отец мой -- Ра-Солнце,  мать моя  -- Хатор-Луна; Нут, богиня  небес, --
сестра мне, а брат мой -- Хонсу, изгоняющий злых духов.
     Мне поклонялись в храме  за 1957 лет до  того, как пришел на землю  Бог
Христос. Я жила, умерла и воскресла.
     Все теперь иначе. Храм мой -- маленький домик, и жрица у меня  -- одна.
Зовут ее Лори, и она не так прекрасна, как прежние мои двенадцать жриц: кожа
у нее бесцветная, глаза -- светлые, не темней моих, волосы -- медные слитки.
Но она добра и почтительна и хорошо поет мне хвалу.
     Я--в  другой  стране, и времена теперь  другие.  Прошло 3914 лет. Снова
1957 год, четвертый год царствования великой  властительницы Елизаветы II из
9-й династии. Живу я на севере. Здесь в лесу, у ручья, вернулось мое Ка 9  в
мое  тело. Обитатели храма не  верят  в меня и  смеются,  когда  я зову себя
богиней. Даже имя мое изменилось -- жрица зовет меня Талифой.
     Я удивляюсь, что она не распознала моего могущества -- ведь  и она одна
из тех,  кто им наделен. Живет она скорее в моем  мире,  чем в человеческом.
Она  лечит  и  утешает  лесных  зверей.  Она  беседует  с маленьким  забытым
народцем,  с  которым когда-то дружили  люди,  и  с  этими новыми  богами --
ангелами, архангелами, херувимами и серафимами.
     Кроме того, она ткачиха.  Ей дают  шерсть, она  прядет ее, ткет  ткани,
шьет  одежду и отдает ее фермерам.  Они ей платят, а  она  покупает  то, что
нужно для ее лечебницы, и сама трет и варит какие-то лекарства для зверей.
     На ее земле летом 1957 года и воскресла я, великая богиня Баст.
     Помню день, когда мое  Ка снова вошло в мое тело, и Лори перенесла меня
в храм.
     Она посадила меня на камень и представила местным обитателям. Обитатели
эти  -- просто звери, вернее  --  звери и птицы: три кошки, несколько котят,
галка,  белка и две собаки. Кошки  зашипели на меня,  собаки залаяли,  галка
закричала, белка залопотала.
     -- Что ж вы? -- сказала Лори. -- Как не стыдно! Гостью обидели. Простой
кот (как выяснилось, звали его Макмердок) выгнул спину, а другой  кот,  тоже
простой, но черный (Вулли), подошел ко мне.
     --  Кто  ты такая?  --  спросил  он.  --  Видишь,  нас  тут  много,  не
повернешься. И без тебя тесно.
     Я честно ответила:
     -- Имя мое Баст-владычица. Отец мой -- Солнце, мать -- Луна. Его имя --
Ра, ее -- Хатор, Меня почитают все люди, и зовусь я звездой Востока.
     Котята  перестали  ловить  свой хвост и кинулись к  матери, полосатой и
пушистой кошке по имени Доркас.
     -- Не  слыхал!  -- фыркнул Вулли.  -- Что-то жирно для  облезлой  рыжей
котихи...
     Я возгорелась божественным гневом, ощерилась, зашипела, но они хохотали
-заливались.  Галка  хлопала  крыльями,  cобаки  катались