сказывал нам новости.
     -- У лощины цыгане стоят, -- говорил он, -- там, за рекой. Ужас сколько
их! У них фургоны и клетки, чего только нету. Мистер Макквори к ним ходил.
     -- Жаль, меня не было! -- воскликнул Хьюги. -- Ну и что?
     -- Констебль сказал, пока они ничего плохого не сделали, пускай живут.
     Хьюги кивнул.
     -- А они что?
     -- Там был один, у него  кушак с заклепками. Он засунул руки за кушак и
смеется.
     -- Очень глупо, -- сказал Хьюги, -- смеяться над мистером Макквори.
     -- А другой, -- продолжал Джорди, -- в жилетке и в шляпе, отодвинул его
и говорит, что  они благодарят и  никого не обеспокоят.  Просто хотят честно
подработать. Мистер Макквори его спросил, что они будут делать со зверями...
     -- Ой!  -- воскликнул Хьюги, и  мы с  Мэри Руа тоже  заволновались.  --
Какие же там звери?
     Джорди подумал.
     -- Ну, медведь, дикий кот, обезьяны, лисы, слон...
     -- Брось! -- сказал Хьюги. -- Откуда у них слон?
     --  Да, слона вроде нет, а медведь есть, и кот, и орел, и  за все берут
шиллинг.
     -- Так... -- протянул Хьюги. -- Если мама даст денег,  надо  пойти.  Но
Джорди еще не кончил.
     --  У них будет представление.  Я хотел  Посмотреть,  что в  фургоне, а
большой мальчик прогнал меня хлыстом.
     Все это Мэри Руа пересказала отцу, когда он ее купал, а он слушал, что,
надо сказать, меня удивляет. Взрослые говорят с детьми и с нами очень глупо,
слащаво, унизительно. Но мистер Макдьюи действительно слушал Мэри, намыливая
ей уши  и спину. Наверное,  миссис  Маккензи шокировало,  что он купает Мэри
Руа, но я могу  засвидетельствовать, что  ни одна кошка не мыла  котенка так
тщательно. Ему это явно нравилось, и сам он становился приятней, хотя не для
меня, меня туда не пускали, я сидела в передней и смотрела под дверь.
     После ванны они ужинали, и  Мэри сидела  на  подушках, а потом шли в ее
комнату, и там он играл с ней или что-нибудь ей рассказывал. Она смеялась, и
верещала, и таскала его  за  бороду,  а  иногда  они  танцевали  и  играли в
лошадки. Нет, ни детей, ни котят так не воспитывают.
     В тот вечер  она очень  расшалилась и не хотела молиться. Он  всегда ее
заставлял, а она не хотела. Я и сама не люблю, когда меня заставляют.
     Он становился очень противным и рычал, задрав рыжую бороду:
     -- Ну, поиграли и хватит! Молись сейчас же, а то накажу!
     -- Папа, -- спрашивала она, -- зачем надо молиться?
     А он всегда отвечал одно и то же:
     -- Мама так делала, вот зачем.
     Тогда Мэри Руа говорила:
     -- Можно мне держать Томасину?
     Я отворачивалась, скрывая улыбку. Я-то знала, какой будет взрыв.
     -- Нет! Нет! Нет! Молись сию минуту!
     Мэри Руа  не хотела его рассердить, она правда верила, что когда-нибудь
он передумает и разрешит. Но он  страшно злился. В эти минуты он меня просто
ненавидел.
     -- Господи, -- начинала  Мэри Руа, --  спаси и помилуй  маму на небе, и
папу, и Томасину...
     Я дожидалась своего имени (дальше шли  мистер Добби, .и Вилли Бэннок, и
мусорщик Брайди,  большой  ее друг,  и многие другие) и начинала тереться  о
брюки мистера Макдьюи. Я знала, что ему это неприятно, но шевельнуться он не
мог,  пока она не скажет: "Аминь". Тогда я лезла под кровать, откуда меня не
достанешь.
     Когда Мэри ложилась и лежала, он забывал, что сердится, и лицо  у  него
становилось не доброе,  а просто глупое. Да. Потом он вздыхал, поворачивался
И медленно выходил из комнаты.
     А я сидела под кроватью.
     Мэри Руа звала:
     - Миссис Маккензи! Миссис Маккензи! Где Томасина?
     Чтобы  старушке было полегче, я подползала к самому краю. Она доставала
меня и клала на постель. Мистер Макдьюи все это слышал, но делал вид, что не
слышит.
     Так было и в этот вечер, только хвост у меня болел, точнее -- самый низ
спины, потому что я упала и ушиблась на пристани, у статуи Роб Роя. А наутро
меня убили.

        5

     В четверг мистер Макдьюи  уехал по вызову на ферму в седьмом часу утра,
чтобы вернуться к  началу приема, к одиннадцати, а после обеда, если  нужно,
посетить нескольких  больных. Однако он  прошел с утренним обходом  по своей
ветеринарной больничке, в  сопровождении верного  Вилли. В  этот день он еще
острее, чем  обычно,  чувствовал, что обход этот  -- карикатура  на то,  что
делал бы он в клинике Эдинбурга  или Глазго.  Он знал, что там  каждое  утро
хирург идет по палате с ординаторами,  сестрой и сестрой-хозяйкой, проверяет
температурные листки, подходит к больным, кого послушает,  кого посмотрит, с
каждым пошутит, каждого  ободрит,  и у  людей  прибавится  сил для  борьбы с
болезнью. В этом ему отказано; вот и он отказал в любви своим пациентам.
     Пациенты сипели в  чистых клетках, где Вилли по десять раз на дню менял
бумагу  или  солому, перевязанные, сытые,  мытые  и  ненужные своему  врачу.
Должно быть, они  это  чувствовали  и  старались  при  нем не мяукать  и  не
скулить.
     Закончив  обход,  Макдьюи  взял свою  сумку,  в которую  Вилли, знавший
всегда,  на  какой ферме кто  чем  болен,  уже сложил  шприцы, мази, клизмы,
порошки, вакцины, микстуры, пилюли, иглы, бинты, вату и пластырь;  вышел  из
дому, сел в машину и уехал.
     Вилли  подождал, пока он исчез  за углом, и побежал  к  зверям, которые
встретили его радостным лаем, воем,  мяуканьем, кудахтаньем, щебетом и всеми
прочими звуками, выражающими любовь животного к человеку.
     Макдьюи  унаследовал   своего  помощника  от  прежнего  ветеринара.  Из
семидесяти лет, которые Вилли прожил на  свете, пятьдесят он отдал животным.
Он был  невысок, голову его украшал серебристый  венчик волос, а карие глаза
светились беспредельной добротой.
     Для зверей  настал радостный час. Собаки встали на  задние  лапы, птицы
били крыльями, кошки терлись о прутья решетки,  высоко подняв хвосты, и даже
самые больные как-нибудь да приветствовали своего друга.
     -- Ну, ну! -- приговаривал Вилли. -- По одному, по очереди!
     Первой он вынул толстую таксу, и та, визжа от счастья, принялась лизать
ему лицо. Потом пошел от клетки к клетке, оделяя каждого тайным снадобьем --
любовью.  С  теми,  кто покрепче, он играл, слабых  гладил, чесал, трепал за
уши,  попугая погладил  по  головке,  всем  уделил  нежности,  пока  всех не
успокоил, и тогда приступил к обычным процедурам.
     А  доктор Макдьюи ехал среди каменных и оштукатуренных домов,  высоких,
узких, крытых черепицей и спускавшихся рядами к  серым водам  залива. Его не
радовал ни запах моря, ни запах леса,  он  не  глядел  на чаек, и даже синяя
лодка на  тусклом  зеркале  воды не порадовала его. Он свернул к  северу, на
Кэрндоу-роуд, миновал горбатый мост через речку и стал подниматься на холмы.
     Он  сердито  думал о  том,  как  неправ его друг священник, считая  его
холодным  человеком, когда вся  его жизнь --  в любви  к маленькой Мэри Руа.
Правда, он признавал, что больше он никого не любит.
     Священник утверждал, что  нельзя любить женщину и  не полюбить ночь,  и
звезды, и воздух, которым она дышит, и солнце, согревающее ее волосы. Нельзя
любить девочку и не полюбить полевые цветы, которые она приносит с прогулки,
и дворнягу или кота, которых она таскает на руках, и даже ситец, из которого
сшит ее передник. Нельзя любить море и не любить  горы; нельзя любить летние
дни и  не любить  дождь; нельзя любить  птиц и не любить  рыб; нельзя любить
людей --  всех или немногих -- и не полюбить зверей полевых и зверей лесных;
нельзя любить  зверей и не  полюбить траву, деревья,  кусты, цветы, вереск и
мох.
     И  уже  не  так  возвышенно,  запросто,  как  бы  мимоходом,  священник
прибавлял, что не может понять, как же  это любят хоть  что-нибудь на свете,
не  любя Бога.  Ветеринар, конечно,  сердито фыркал на  него и говорил,  что
лучше уж ему вещать в поэтическом стиле.
     В  четверть  одиннадцатого,  объехав фермы, доктор  Макдьюи подкатил  к
заднему крыльцу своей больницы,  кинул Вилли сумку, коротко сообщил, где что
было, вымыл руки, слушая ассистента, надел чистый халат и вышел в  приемную,
сердито выпятив бороду.
     Он   увидел   местных  жителей  в  темных  косынках,  платьях,  плащах,
комбинезонах  и  нарядных  курортников,  в  том числе --  роскошную  даму  с
печальным  шпицем  на  руках.  Вид  их,  как  всегда, разозлил  его.  Он все
ненавидел -- и этих людей, и этих зверей, и свое дело.
     Однако он внимательно  окинул их взглядом и с удивлением обнаружил, что
с самого края, на кончике стула сидит его дочь Мэри Руа.
     От злости он побагровел. Ей  было запрещено  и заглядывать в  больницу.
Хватит  с него одной беды. Сердито  всматриваясь в нее, он понял, что  на ее
плече лежит не коса, а кошка, которую она обнимает, прижавшись подбородком к
ее темени, как любящая мать. Тут Вилли зашептал ему на ухо:
     --  Томасина  наша  расхворалась.  Не   может  ходить.   Мэри  Руа  вас
дожидается.
     -- Вы знаете  не  хуже меня, --  сказал  Макдьюи, -- что я  ее  сюда не
пускаю. Что ж, если пришла, пусть ждет очереди.
     И  он пригласил  в кабинет миссис Кэхни, как вдруг на  улице послышался
шум и дверь широко распахнулась.
     В  приемную  вошли  толпой  какие-то  дети и тетки,  вытирающие руки  о
фартуки, и мужчины, а завершали  процессию  преподобный Энгус Педди под руку
со слепым Таммасом Моффатом, продававшем обычно на углу карандаши и сапожные
шнурки, и сам мистер Макквори. Констебль нес залитую кровью собаку по  имени
Брюс, которую купили Таммасу Энгусовы прихожане.
     -- Переехали ее, сэр, -- сказал Макквори.
     -- Она еще жива, -- тревожно подхватил Педди. -- Попробуй ее спасти!
     -- Где мой Брюс? -- твердил Таммас. -- Где он? Он убит? Что мне делать?
Что со мной будет?!
     Энгус Педди взял его за руку.
     -- Успокойся, Таммас, собака твоя жива, мы у доктора Макдьюи.
     -- Мистер Макдьюи? -- запричитал слепой. -- Мистер Макдьюи? Мы у вас?
     --  Несите  ее в  кабинет,  -- приказал Макдьюи,  и Вилли взял собаку у
констебля. Врач взглянул на нее и сердито поморщился.
     -- Это вы, мистер Макдьюи? -- повторил  слепой и вдруг,  протянув руку,
произнес: -- Спасите мои глаза.
     Слова эти  вошли в  сердце Макдьюи и повернулись  там, словно  нож. Они
напомнили ему,  что он впустую  прожил сорок с лишним  лет. Он отдал бы  еще
сорок,  только  бы  спасать,  лечить,  любить  людей,  а  не  собирать,  как
Шалтай-болтая, собаку из осколков.
     Энгус Педди понял,  что с ним. Ему  еще в школе Эндрю рассказывал,  как
хочет стать великим хирургом. Ему одному в университете довелось видеть, как
он плакал, когда отец приказал ему стать ветеринаром.
     -- Таммас хочет сказать... -- начал священник, но врач остановил его:
     -- Я  знаю,  что он хочет сказать.  Собаки  почти  нет,  незачем  бы ей
мучиться. Но я спасу его глаза. -- И он обернулся к очереди: -- Идите, идите
отсюда. Завтра придете. Я занят.
     Все ушли по одному, унося своих питомцев. Ветеринар сказал священнику:
     -- И ты иди, незачем тебе ждать. И Таммаса уведи. Я  вам сообщу... -- И
вошел в операционную, закрыв за собой дверь.
     Уходя, Педди заметил притулившуюся в углу Мэри Руа и подошел к ней.
     -- Здравствуй, -- сказал он -- Что ты тут делаешь?
     Она доверчиво подняла на него глаза и ответила:
     --  Томасине  плохо. Она  не может ходить.  Я  хочу  показать  ее папе.
Священник кивнул,  рассеянно погладил кошку по рыжей головке и почесал ее за
ухом, как всегда. Он очень страдал из-за  Таммаса;  страдал  он и за Эндрью.
Кивнув еще раз, он сказал:
     -- Ну, папа ее вылечит, -- и догнал в дверях констебля Макквори.

        6

     В тот страшный день я  проснулась, как  всегда, очень  рано и собралась
приступить  к ритуальным действиям -- зевнуть, потянуться, выгнуть спинку  и
выйти погулять. Люблю  погулять с утра, когда никого нет. К пробуждению Мэри
Руа я всегда успеваю вернуться.
     Но уйти мне  не удалось.  Не удалось  мне  и  двинуться,  лапы меня  не
слушались. Более того:  и видела я плохо, все  как-то рассыпалось, а когда я
пыталась вглядеться, просто исчезало.
     Вдруг почему-то я очутилась на руках у Мэри Руа.
     --  Что ты  все спишь?  -- говорила  она.  -- Ой,  Томасина, я тебя так
люблю!
     Мне  было  не до  чувств. Я  заболела.  Сказать и показать я ничего  не
могла, лапы и глаза меня не слушались, и я не видела Мэри, хотя лежала у нее
на  руках.  В такие минуты  с людьми замучаешься, никакого чутья!  Кошка  бы
сразу поняла -понюхала бы, почуяла, приняла усами сигнал.
     А  страшное  утро  шло.  Явилась  миссис  Маккензи,  и  пока  Мэри  Руа
одевалась,  я лежала на  кровати,  а потом Мэри  отнесла  меня в столовую  и
положила на кресло. Я там лежала, она завтракала, а  миссис Маккензи болтала
с мусорщиком. Наконец миссис Маккензи налила мне молока и позвала меня.
     Но я не двинулась. Я могла шевельнуть только головой и кончиком хвоста.
И есть я не  хотела. Я хотела, чтобы они поняли, что со мной, и помогли мне.
Мяукала я изо всех сил, но получался писк.
     Мэри Руа  обозвала меня  лентяйкой, отнесла к блюдечку, поставила, и  я
упала на бок.
     -- Томасина, пей молоко! -- сказала Мэри Руа тем самым голосом, которым
миссис Маккензи заставляет ее есть. -- А то не возьму к ручью.
     Я  очень  люблю  лежать среди  цветов  у ручья и  смотреть,  как форель
копошится на  дне, поводя плавничками.  Рыбу  я не  ловила, хотя поймать  ее
легко.  Когда какая-нибудь  из  них снималась  с  места  и плыла  туда,  где
потемнее и  поглубже, я шла за ней,  глядя  в воду. Дети где-то бегали, я от
ручья не уходила. А  сейчас я  поняла, что, может  быть, не буду там  больше
никогда.
     Я лежала на боку и даже не могла позвать на помощь.
     Ну,  наконец-то!  Мэри  Руа  приподняла  меня, я  снова  упала,  и  она
испугалась.
     -- Миссис Маккензи, Томасине плохо. Идите к нам!
     Миссис Маккензи прибежала  и  опустилась на  колени. Она тоже  пыталась
меня поднять, я падала, и она сказала:
     -- Ох, Мэри, хворает она! На лапках не стоит!
     Мэри Руа схватила меня и запричитала:
     -- Томасина! Томасина! Томасина!
     Глупо, сама понимаю, но я замурлыкала. Миссис Маккензи обняла нас обеих
и сказала так:
     -- Ты не плачь, у нас папа доктор, он ее мигом вылечит!
     Мэри Руа сразу замолчала. Слезы у нее сразу высохли,  и она  улыбнулась
мне:
     -- Слышишь? Мы пойдем к папе, и ты сразу поправишься!
     Признаюсь, я не  разделяла ее надежд и совсем не мечтала попасть в руки
к рыжему злому человеку, который меня терпеть не мог. Но меня не спрашивали.
Если бы  я  могла, я бы  забилась куда-нибудь.  Миссис Маккензи отвела нас в
соседний  дом.  Я  сразу учуяла  тот гнусный  запах,  который  всегда шел от
хозяина, и совсем сомлела.
     Очнулась я на руках у Мэри Руа. Все было четко и ясно, я все видела. То
ли я стала  выздоравливать,  то ли мне полегчало перед смертью. Как бы то ни
было, чувства мои стали острее.
     Я услышала голос хозяина. Людей в приемной уже не было, мы сидели одни,
и Мэри Руа прижимала меня к груди.
     --  Мэри Руа!  -- кричал  хозяин. -- Что ты  тут делаешь? Сказано тебе,
сюда ходить нельзя!
     Мэри не испугалась.
     -- Папа, -- решительно отвечала она, -- Томасине плохо. Миссис Маккензи
говорит, что ты ее вылечишь.
     -- Какая еще Маккензи? Зачем она суется в чужое дело? И вообще,  я всем
сказал: прийти завтра. Сегодня я занят. Иди-ка ты домой.
     -- Нет, -- сказала  Мэри Руа. -- Я  не пойду. Томасине плохо, папа. Она
падает и не ест. Вылечи ее.
     --  Мэри  Руа,  --  снова начал мистер Макдьюи. -- У меня очень  важная
операция.  Я  должен  спасти  собаку-поводыря. Как,  по-твоему, что  важнее:
какая-то кошка или слепой человек?
     --  Кошка,  --  твердо  отвечала  Мэри. Мистер  Макдьюи  задохнулся  от
удивления  и злости. Но потом почему-то успокоился и  посмотрел на  нас так,
словно никогда не видел.
     --  Ладно, неси ее  ко  мне. Тут у меня  маленький  перерыв. Только  не
тыкайся  в  нее  лицом, пока я  ее не  осмотрел.  Тебя  потерять  мне  бы не
хотелось.
     Мы вошли в кабинет. Под яркой лампой на белом столе что-то лежало.
     -- Не смотри туда! -- сказал мистер Макдьюи.  -- И не  ходи! Давай сюда
кошку, а сама жди в приемной.
     И взял меня. Мэри в последний раз погладила меня и сказала:
     --  Не горюй, Томасина! Папа даст  капли, и ты  выздоровеешь. Знаешь, я
больше всего на свете люблю папу и тебя.
     Мистер Макдьюи закрыл дверь. На белом столе лежала собака, вся в крови,
с открытым ртом, и глаза у нее были такие, что мне, хоть она и пес, стало ее
жалко. Вилли Бэннок в залитом кровью фартуке давал ей  сосать губку. У стола
стояло ведро, из него шел страшный запах. Я  пожалела, что  со мной нет Мэри
Руа.
     Мистер Макдьюи стал ощупывать меня. Как ни странно, руки у него были не
злые, а нежные.  Он прощупал живот, и бока, и спинку, и нашел больное место.
Помолчал, пожал плечами и сказал Вилли непонятные слова "мозговая инфекция".
Помолчал еще и добавил: "Надо усыпить". Это я поняла и похолодела от страха.
     --  Ох,  --  сказал  Вилли Бэннок.  --  Мэри  разгорюется.  Может,  она
ушиблась? Вы дайте мне посмотреть...
     --  Глупости!  -- оборвал его хозяин. --  Мало нам этого  пса? А Мэри я
другую подыщу.
     Он пошел к дверям и встал так, что я не  видела Мэри. Но я слышала, как
он сказал:
     -- Твоя кошка очень больна.
     -- Я знаю, папа, -- сказала Мэри Руа. -- Вот и вылечи ее.
     -- Не уверен, что смогу, -- сказал он. -- Если она и выздоровеет, у нее
будут волочиться задние лапы. Попрощайся с ней.
     Мэри Руа не поняла.
     -- Я не хочу с ней прощаться. Дай ей капель. Я отнесу ее домой, уложу и
буду за ней ухаживать.
     Собака на столе закряхтела и тявкнула. Мистер Макдьюи  посмотрел на нее
и сказал:
     -- Пойми ты, когда люди  болеют, они иногда вылечиваются, а иногда нет.
Животных можно раньше усыпить, чтобы они не мучились. Так мы и сделаем.
     Мэри Руа кинулась к двери, пытаясь прорваться ко мне.
     -- Папа, папа!  --  закричала она. -- Не надо! Вылечи ее!  Я не  дам ее
усыпить! Не дам, не дам, не дам! Вилли сказал:
     -- Собака дышит лучше, сэр.
     -- Не  капризничай и  не глупи, -- рассердился Макдьюи.  -- Ты  что, не
видишь, она еле жива! А мне сейчас и без твоей кошки...
     Мэри  Руа заплакала. Шея у мистера Макдьюи  стала  такого же цвета, как
волосы.
     -- Мэри Р-руа! -- загрохотал он. -- Домой!
     -- Разрешите, сэр, -- сказал Вилли, -- я посмотрю кошечку...
     Мистер Макдьюи обернулся к нему.
     --  Не суйтесь,  куда не просят! Берите эфир и  делайте, что приказано!
Пора кончать, собака ждет.
     Пора кончать! Меня  кончать!  Кончать  мою  жизнь,  мои мысли, чувства,
мечты, радости, все! Я слышала, как Мэри Руа пыталась прорваться  ко  мне, а
помочь ей не могла. Ах, будь я здорова, я бы прыгнула на него сзади, он бы у
меня поплясал...
     -- Вы разрешите... -- сказал Вилли.
     -- Папа, не надо, папа пожалуйста-а! -- кричала Мэри Руа.
     --  Не плачь так  сильно, Мэри Руа! -- взволновался Вилли Бэннок.  -- У
меня прямо сердце разрывается. Ты мне поверь, я ей плохо не сделаю.
     Какое-то время я не слышала ничего, потом раздался незнакомый голос:
     --  Папа!  Если  ты  убьешь  Томасину,  я  никогда  не  буду   с  тобой
разговаривать.
     -- Хорошо, хорошо! -- отмахнулся он. -- Иди, -- и быстро запер дверь. Я
услышала, как Мэри Руа колотит кулаками и кричит:
     --  Папа! Папа! Не  убивай Томасину!  Пожалуйста!  Томасина-а-а! Мистер
Макдьюи сказал:
     -- Скорей, Вилли, -- и наклонился над собакой.
     Вилли подошел ко мне, налил сладковатой жидкости на тряпку и прижал эту
тряпку к моему носу. Я  все хуже слышала, как колотит в дверь  Мэри Руа. Еще
раздался отчаянный крик:
     -- То-ма-си-и-на-а-а-а-а!
     И стало темно и тихо. Я умерла.

        ЧАСТЬ ВТОРАЯ

        7