ут".
     Мария Александровна старалась заглянуть сквозь страх  в  сердце,  чтобы
оно подсказало хороший исход, укрепило надежду.
     Вошла  во  двор  Петропавловской  крепости.  Посыпанные  ярким   песком
дорожки, нарциссы в своей  первозданной  белизне,  синие  чашечки  крокусов,
изумрудная зелень травы радовали глаз.
     "Как красиво здесь, - с чувством  благодарности  подумала  она.  -  Как
успокаивают, наверно, узников даже короткие прогулки".
     А  потом  взглянула  на  это  глазами  Саши   и   обмерла,   ужаснулась
жестокости. Ведь сделано  это  не  из  человеколюбия,  а  со  злым  умыслом.
Показать, как хороша  жизнь  на  воле,  что  можно  бесконечно  наслаждаться
цветами, солнцем,  воздухом,  если  отступишься  от  своих  убеждений,  если
смиришься со злом на земле; показать в  контрасте  жизнь  на  воле  и  сырой
каменный мешок в крепости. И Мария Александровна перестала видеть краски.
     Через двойной ряд железных решеток на нее смотрели  прекрасные  горячие
глаза сына; белым высоким лбом он  прижимался  к  ржавому  переплету,  чтобы
быть ближе к матери. Побелевшими пальцами судорожно вцепился в решетку.
     - Мужайся, Саша! Ты должен жить. Борись за жизнь.  Человек  все  может,
пока он жив.
     - Бороться за то, чтобы влачить существование в этом каменном мешке?  -
горько усмехнулся Саша.
     - Из каменного  мешка  можно  вызволить,  из  могилы  -  никогда,  -  с
отчаянием убеждала она сына.
     "Мужайся!" - сказала она себе. И снова  хождения  по  высоким  судебным
инстанциям,  в  департамент  полиции,  оскорбительные  предложения  охранки,
бесстыдная спекуляция на чувствах матери.
     "Мужайся!" - повторяла она, и  просила,  и  требовала,  и  разжигала  в
сердце своем искру надежды, и не давала  ей  угаснуть,  и  она,  эта  искра,
помогала ей бороться.
     8 мая Мария Александровна ехала в конке, держала на коленях  аккуратный
узелок с бельем для Анны - ехала к ней на свидание в тюрьму.
     Сидела и придумывала милые семейные мелочи, о которых  расскажет  Анне,
чтобы она не чувствовала себя одинокой, расскажет, как мужественно  держится
Саша и что  есть  надежда,  безусловно  есть,  даже  не  надежда,  а  полная
уверенность, что Саше сохранят жизнь и что все со временем уладится.
     И Мария Александровна сама верила в такой исход.
     В конку вошли студенты; они были возбуждены,  перекидывались  какими-то
междометиями, смысл которых был понятен только им.
     Рядом  с  Марией  Александровной  сел  юноша,  сунул  в  карман  шинели
сложенный листок бумаги, поставил локти на колени и закрыл лицо руками.
     Мария Александровна видела, как на сукне шинели, словно на  промокашке,
расплывались пятна. Студент плакал. "И у него тоже горе, - подумала  она.  -
Не  надо  плакать,  юноша,  у  молодости  впереди  много   радости".   Марии
Александровне хотелось утешить его.
     Конка остановилась.
     Послышался веселый голос мальчишки, вскочившего на подножку.
     - Правительственное сообщение! Государственные преступники казнены!
     - Казнили! Каких людей казнили... - проскрежетал зубами студент.
     Сердце матери метнулось.
     "Сашу повесили!.. Сашу казнили!.. Нет, нет, не может быть".
     - Что это кричат мальчишки? - прошептала она и с мольбой посмотрела  на
студента, чтобы он не подтвердил страшной догадки.
     Студент вынул из кармана листок и молча протянул его.
     "Сегодня... в Шлиссельбургской  крепости...  -  прыгали  буквы  и  жгли
сухим огнем глаза, - подвергнуты смертной казни государственные  преступники
Шевырев... Ульянов..."
     - Ульянов...
     Мария  Александровна  разгладила  на  коленях  листок,   свернула   его
вчетверо и отдала юноше.
     - Совсем казнили? - спросила она.
     Студент отнял руки от лица, посмотрел на женщину тяжелым  недоумевающим
взглядом, пожал плечами.
     В конке стало душно.
     Мария Александровна поднялась и пошла к выходу.  Ей  казалось,  что  ее
горе может поранить других.
     "Это ошибка, - подсказывал ей какой-то внутренний голос. - Иди  бодрее.
Аня ждет свиданья... Не попади под лошадь.  Не  сгибайся.  Опусти  вуаль  на
лицо,  чтобы  людей  не  поражала  смертельная  бледность.  Иди   спокойнее,
задохнешься. Горе придет потом. Только слабых оно  сбивает  с  ног,  сильные
несут его бремя долго, всю жизнь... Аня ждет в тюрьме... Какое счастье,  что
она в тюрьме, ограждена от мира, не узнает сразу. Ее  можно  подготовить..."
Вспомнила - Саша болел брюшным тифом, а она, мать, не была рядом с  ним,  не
знала. Сердце матери должно было подсказать,  что  болен  сын,  должна  была
поехать к нему... Нет, упреки потом... Сашенька, мальчик мой родной!..  Нет,
нежных слов не нужно, они разорвут сердце..."
     По улице шла пятидесятидвухлетняя женщина в траурной одежде.  В  трауре
по мужу, который пора уже было снять. Шла легко  и  стремительно.  Вошла  во
двор  тюрьмы.  Молча,  коротким  движением  протягивала  пропуск,  и   двери
раскрывались без обычных казенных расспросов. Глаза у этой  женщины  темные,
повелительные, и, не покажи она пропуска,  кованые  ворота  распахнулись  бы
перед ней - матерью...
     Яркий  свет  брызнул  в  глаза,   нарушил   тишину   и   вернул   Марию
Александровну к действительности.
     - Ильич! Ленин! Владимир Ильич!
     Разом сдвинулись с места стулья, большевики окружили Владимира  Ильича.
Крепкие  рукопожатия,  улыбки,  радостные  возгласы  и  жадные  внимательные
взгляды, какими обычно встречают доброго, близкого друга.
     Владимир Ильич поздоровался с товарищами, подошел  к  столу  и  раскрыл
папку.
     - Я надеюсь, мы проведем досуг  с  пользой,  -  заметил  он  и  поискал
глазами мать. Улыбнулся ей, дружески кивнул сестре.
     Петропавловская  крепость  слабой  тенью  мерцала   на   стене.   Юноша
спохватился, выключил фонарь, и тень крепости исчезла.
     Председатель для  порядка  постучал  карандашом  по  столу.  Коричневые
ногти на руках выдавали профессию кожевника.
     - Слово для реферата о положении дел  в  партии  имеет  Владимир  Ильич
Ульянов-Ленин, - объявил он.
     И Владимир Ильич сразу приступил к докладу.
     О тяжелом кризисе рабочего  движения  и  социал-демократической  партии
говорил он. Многие  организации  разбиты,  интеллигенция  бежит  из  партии,
уныние и апатия проникли в среду пролетариата.
     Мария  Александровна  не  ощутила  пессимистических  ноток   в   голосе
Владимира Ильича. Ее внимание привлекло слово "кризис". Обычно  этим  словом
врачи характеризуют перелом в болезни.
     - Кризис продолжается, но конец его  близок.  -  Владимир  Ильич  вышел
из-за стола. Он говорил в полный  голос,  подчеркивал  каждую  мысль  жестом
руки.
     Все,  подавшись  вперед,  словно  стараясь  быть   ближе   к   оратору,
внимательно  слушали.  Нет,  не  просто  слушали  -  вместе  с  ним  думали,
определяли свое место в нелегком партийном деле.
     Сидевший неподалеку от  Марии  Александровны  юноша  в  начале  доклада
готовился что-то записывать в блокнот, но так и застыл с карандашом в руке.
     Мария Александровна поняла, что записать  краткое  содержание  реферата
было трудно. В каждой  фразе  -  большая  мысль.  Точный  и  строгий  анализ
положения и горячая  вера  в  силы  рабочего  класса,  в  его  революционную
партию - вот ощущение от всех высказанных мыслей.
     Голос Владимира Ильича становился громче, пламенел.
     "Как громко говорит он, вредно ему так волноваться", -  подумала  Мария
Александровна, глядя, как на виске сына бьется набухшая синяя жилка.
     - Только упорная революционная борьба пролетариата,  только  совместная
борьба миллионов могут подорвать и уничтожить царскую власть.
     В  ушах  матери  прозвучали  слова  Саши  на   суде:   "Я   убежден   в
необходимости террора..." И она вспомнила его горячие слова  о  том,  что  в
русском народе всегда  найдется  десяток  людей,  преданных  своим  идеалам,
сочувствующих несчастью своей родины настолько,  что  для  них  не  является
жертвой умереть за свое дело. А вот другой ее сын убежден  и  убеждает,  что
это дело рук миллионов. "Только совместная борьба  миллионов",  -  повторила
про себя мать.
     Как много изменилось за четверть века. Саша тоже шел  к  великой  цели,
но шел еще ощупью, многое тогда ему  было  не  видно.  Володя  идет  широким
шагом, уверенно, словно в руках у него яркий фонарь, который далеко светит.
     Мария Ильинична уже давно поглядывала на мать; она догадывалась,  какие
мысли ее тревожили.
     Владимир Ильич кончил доклад, закрыл папку, так ни разу и  не  заглянув
в нее.
     Все поднялись и вполголоса  запели.  И  Мария  Александровна  по-новому
вдумалась в слова песни:

                        Никто не даст нам избавленья,
                        Ни бог, ни царь и не герой...

     Владимир Ильич подошел к матери:
     - Ты не устала? Я понятно говорил?
     Мария Александровна молча кивнула головой, не в силах ответить.


"ЛУННАЯ" СОНАТА

     Над Вологдой  опустилась  темная  августовская  ночь.  Один  за  другим
гаснут огни в окнах.  Настороженную  тишину  изредка  нарушает  хриплый  лай
дворняжек...
     Дробно застучала колотушка. Это ночной сторож вышел на  улицу.  Идет  и
заглядывает в редкие  освещенные  окна.  Вот  сидит  за  работой  кружевница
Груша.  Пальцы  ловко  перебирают   бахрому   звонких   кленовых   коклюшек,
перекалывают на валике булавки с разноцветными головками, и на темном  сукне
вырисовывается кружево, похожее  на  изморозь.  Быстро  работают  неутомимые
руки, нога покачивает люльку с ребенком.
     - Эхма! - вздыхает сторож. - Солдатская жена  теперь  Груша,  кормилица
семьи. А кому нужно ее кружево?
     Идет дальше. Постукивает гайка,  привязанная  на  веревочке,  о  доску.
Раз-два! Раз-два!
     А здесь и стучать не надо. В этом доме  провожают  новобранцев.  Сторож
прильнул к окну. На скамейках чинно сидят парни. Возле каждого две  женщины:
с одной стороны девушка, с другой - мать. Пиликает гармоника, заунывно  поют
прощальную девушки, голосят, припав к плечу сыновей, матери.
     Идет сторож. Неумолчно и грозно  стучит  его  колотушка,  словно  хочет
разогнать всех воров на земле.
     Подошел к бревенчатому дому, укрытому липами и зарослями бузины,  зажал
гайку в кулак, заглушил  колотушку.  Окна  в  доме  плотно  завешаны  белыми
занавесками, и весь дом по вечерам звенит музыкой. Музыка диковинная,  а  до
самого сердца добирается, и  хочется  забросить  свою  колотушку  в  заросли
бузины и стоять у окна всю ночь и слушать, слушать...
     Мария Александровна сидит у  старенького  пианино.  Взяли  это  пианино
напрокат у местного купца.  Стояло  оно  в  купеческой  гостиной,  "к  стене
примкнуто", немое, беззвучное, служило вместо полки для всяких безделиц,  на
крышке его красовался тульский самовар.
     ...Спокойная, ласковая музыка, словно  кто-то  в  тихий  вечер  поет  у
немолкнущего ручья, и чудится  -  ветер  осторожно  перебирает  шероховатые,
прямые, как струны, стволы высоких сосен.
     Анна Ильинична прислушалась.
     - Лунная  соната...  Мамочка  играет  для  нас,  чтобы  нам   спокойнее
работалось, чтобы показать, что она занята и не требует нашего внимания.
     Мария Ильинична оторвалась от шифровальной таблицы и вздохнула:
     - Всегда для нас, всю жизнь для нас. И ничего для себя. Мне так  больно
сознавать, что мы не смогли ей обеспечить даже спокойную старость.  Чего  ей
стоило пережить последний арест Володи! В  восемьдесят  лет  ехать  за  мной
сюда, в Вологду, в добровольную ссылку.  Чем  и  когда  мы  отплатим  за  ее
подвиг?
     - Я всегда думаю, что мамочке пришлось в  жизни  труднее,  чем  нам,  -
говорит Анна Ильинична. - Сколько одних дорог в  тюрьмы  она  протоптала.  Я
как-то подсчитала - она пережила девятнадцать наших арестов. Недаром  Володя
говорит, что в тюрьме сидеть  легче,  чем  стоять  возле  тюрьмы.  Но  будем
надеяться, что это было последнее испытание для  нее.  Скоро  кончится  твоя
ссылка... А Россия уже бурлит...
     Большая народная беда разразилась над миром. Идет война.  Каждый  день,
каждый час, каждую минуту кто-то гибнет на этой  войне,  становятся  вдовами
жены, сиротеют дети.
     В стремительной опасности находился в первые дни войны Владимир  Ильич.
Война застала его на  территории  Австро-Венгрии,  в  деревне  Поронино.  По
ложному доносу он был  арестован  австрийской  полицией  как  агент  царской
России. В условиях военного времени ему угрожала смертная казнь.
     Сестры решили не говорить об этом матери и крепились изо всех  сил,  не
показывали виду.
     Мария Александровна узнала сама из газет...
     А   вскоре    царская    Россия    предприняла    наступление    против
австро-венгерской  армии,  и  Владимиру  Ильичу  грозила   опасность   стать
пленником царской армии. Это означало верную гибель...
     Но мать выдержала испытание этих двенадцати страшных дней.
     Теперь Владимир Ильич в Швейцарии,  в  безопасности.  А  сердце  матери
щемит и болит за всех сыновей, что отправляются каждый день  на  эту  бойню.
Против войны восстали все ее дети: и Володя, и Аня, и Митя, и  Маняша.  Если
бы ей было не восемьдесят лет,  она,  мать,  тоже  сумела  бы  сказать  свое
гневное слово против войны. Но иссякают силы. Годы дают себя знать.
     Мать вкладывает свои думы в музыку. Чем она еще может поддержать  своих
дочерей?
     А в соседней комнате Анна Ильинична и  Мария  Ильинична  заняты  важным
делом. Они сидят и  свертывают  серые  листки  в  маленькие  тугие  комочки,
засовывают их в спичечные коробки.  Эти  большевистские  листовки  расскажут
рабочим, крестьянам, солдатам и их женам, во имя чьих интересов ведется  эта
грабительская  война.  Газета  "Правда"  разгромлена  царской  полицией.  Но
партия ни на один день, ни на один час не теряет  связи  с  народом.  Растет
горка коробок на столе. В них слова жгучей правды.
     - Это для железнодорожных  мастерских,  -  говорит  Мария  Ильинична  и
отодвигает груду коробок в сторону. - Теперь ты готовь  для  чугунолитейного
завода, а я разберу и расшифрую почту, напишу письмо Володе.
     Как хорошо спорится работа  под  музыку,  какую  силу  и  бодрость  она
вселяет!
     ...Звучит вступление к "Патетической" сонате Бетховена.  Гневный  голос
человека, уверенного в своей правоте, уверенного в  своей  силе,  пламенеет,
крепнет. Мудрый голос оратора захватывает слушателей, зажигает их сердца.
     В мелодию врывается стук, требовательный, грубый...  Как  хорошо  знает
мать этот стук в ночи!  Он  никогда  не  предвещал  ничего  хорошего.  Свои,
товарищи, стучат тихо, стучат условно в окно.
     Встревоженное лицо Марии Ильиничны выглянуло из комнаты. Мать шепчет:
     - Уничтожайте что можно, я их задержу.
     На полуслове обрывается голос оратора в сонате, тонет  в  гуле  гневных
голосов, рушится как лавина, бушует как пламя большого пожара.
     Мария Александровна откинула  крышку  пианино...  Гул  гнева  растет  и
ширится. Синие жилки вздулись на руках. Пот мелким бисером покрыл лоб.  Руки
матери заряжают великой энергией  каждую  струну.  Никогда  еще  это  старое
пианино с прожженной самоварными углями крышкой не пело так сильно.
     Дом содрогается от грубого стука сапог в дверь.
     Пот заливает лицо матери.
     Гудит от никогда не переживаемого торжества  маленькое  пианино,  чутко
отзывается каждая струна на пальцы матери, звучит ее  гневом,  протестом  ее
сердца.
     Входная дощатая дверь сорвана с петель. Теперь уже стучат в комнату.
     А пианино поет торжественно, мощно; кажется, в доме  поют  все  вещи  и
стены. Но вот руки, обессиленные, никнут. Мать вытирает платком  лицо,  идет
открывать дверь.
     - Кто там?  -  спрашивает  спокойно,  словно  только  что  поднялась  с
постели.
     - Открывайте! Ишь, разыгралась! Скорей! Не то высадим и эту дверь.
     Мария Александровна откидывает крючок.
     Пристав и пятеро полицейских врываются в комнату, словно  в  осажденную
крепость.
     - Почему не отпирали?
     - Увлеклась игрой, не слышала вашего стука.
     - Нам Марию Ульянову, - потрясает пристав бумагой.
     Только на секунду задумалась мать.
     - Я Мария Ульянова, - отвечает она, и в голосе слышится еле  скрываемая
радость.
     Пристав озадаченно смотрит на маленькую старушку с белой головой.
     - Паспорт!
     - Сию минуту. Сию минуту.  -  Мария  Александровна  выдвигает  один  за
другим ящики комода, достает ридикюль, роется в нем.
     - Ну, чего там шаришь? Подавай паспорт! - торопит пристав.
     - Я прошу с вдовой действительного статского  советника  обращаться  на
"вы", - строго предупреждает Мария Александровна.
     Пристав поднес паспорт к лампе, внимательно его просматривает.
     - Гм...   да...   Мария   Ульянова...   Восемидесятый   год...    Вдова
действительного статского советника. Это ваша комната?
     - Да, я живу в этой комнате.
     - А куда ведет вторая дверь?
     - Там живут посторонние, - отвечает спокойно Мария Александровна.
     - Вы ссыльная Мария Ульянова? - уточняет озадаченный пристав.
     - Да, я Мария Ульянова, нахожусь здесь в добровольной ссылке.
     - Как бы не так - "добровольной"! - язвит пристав. - По приговору  суда
за  революционную  деятельность  сослана  в  Вологду  на   три   года...   В
"добровольной"... Вот что, госпожа Ульянова, нам с  вами  возиться  некогда.
Скажите прямо, где нелегальщину прячете? Нам все известно.  И  какие  газеты
получаете, и что с самим Лениным  в  переписке  состоите,  и  что  здесь,  в
Вологде, крамолу  сеете  и  являетесь  руководителем  социал-демократической
организации. Как видите, запирательство излишне. Подавайте бумаги.
     Мария Александровна идет к этажерке, набирает пачку  газет,  подает  их
приставу.
     Пристав перебирает "Речь", "Русское слово" и  в  раздражении  смахивает
газеты на пол.
     - Я не шутки  пришел  сюда  шутить!  Эти  газеты  высочайше  дозволены.
Давайте нелегальные.
     - Вот все газеты, что я получаю.
     Пристав расшвыривает сапогами газеты.
     - Это все дребедень. На черта они мне! Давайте большевистские.
     - Я таких газет не выписываю.
     - Тогда одевайтесь, пойдемте с нами.
     Мария  Александровна  подходит  к  вешалке.  Надевает  шляпку  и  долго
прилаживает ее, раздумывает, удалось  ли  дочерям  уничтожить  самые  важные
бумаги.
     - Живей, живей! Грехи бы  в  церкви  замаливала,  а  она  фортепианы...
крамолу сеет...
     - Милостивый государь, -  гневно  говорит  Мария  Александровна,  -  вы
забываетесь!  Я  буду  жаловаться  на  ваше  поведение  генерал-губернатору,
начальнику  жандармского  управления.  Вы  действуете  незаконно.  -   Мария
Александровна решительно села. - И пешком я не пойду. В мои восемьдесят  лет
я не могу ходить пешком.
     - Живо за извозчиком! - приказывает взбешенный пристав полицейскому.
     Мать перехватывает  подозрительный  взгляд  пристава  на  дверь  второй
комнаты и садится за пианино. Играет финал  сонаты.  Чуть  затаенная  музыка
издалека ширится, растет. Громовые раскаты вплетаются  в  стройную  мелодию,
один  сильнее  другого...  Руки   срываются...   силы   сдают...   И   опять
торжественно звучит мелодия.
     - Лошади поданы, - докладывает полицейский.
     - Кончайте вашу музыку, -  ворчит  пристав.  -  Поехали  в  тюрьму.  Вы
арестованы.
     Мария Александровна встает.
     Из комнаты выходит Анна Ильинична.
     - Вы с ума сошли!  Неужели  вы  не  видите,  что  перед  вами  глубокая
старушка? По какому праву? - говорит она гневно.
     - Мое дело казенное, - отвечает пристав.  -  У  меня  есть  предписание
арестовать ссыльную Марию Ульянову и доставить ее в тюрьму.
     - Как отчество Марии Ульяновой? - спрашивает Анна Ильинична.
     Пристав разворачивает предписание:
     - Мария Ильина...
     - А перед вами Мария Александровна. Посмотрели бы паспорт.
     - Смотрел, смотрел, - бормочет про