льний. Но ведь эти подонки могли и
прорваться. Уж что-что, а драться они умеют, и жестокости им не занимать.
Первого декабря у Той Девушки никто не спросил, здорова ли она, как себя
чувствует. А вдруг бы у нее была гемофилия, и от пустяковой царапинки
девчонка истекла бы кровью? Да им-то что... Эти не пожалеют. Не пожалеют.
   С потолка стали медленно падать снежинки, постепенно превращаясь в
математические знаки - равенства, скобки, корни квадратные и кубические...
Начинался сон, похожий на бред.
   Как ни странно, я помню этот сон-кошмар от начала до конца. Там все
перемешалось!
   Афанасий Андронович, одетый в подобие скафандра из треугольников,
приказал прогреть моторы и обернулся ко мне.
   - Высаживаемся на этой планете. Видишь, она совсем лысая. Ты будешь
дикобразом, что-то вроде лунохода, понял?
   Я ничего не понял, но переспрашивать не стал.
   Надо мной раскрылся разноцветный купол парашюта.
   - Он летит балдеть с нами? - басом спросили снизу, из расщелины.
   - Как бы не так! Он объявил нам войну, - прокричали в ответ.
   - Подымите мне веки! - приказал бас. - Я хочу посмотреть на этого
шкета. Так, ясно... Сбить. С одного раза. Усекли?
   Я никак не мог понять, откуда говорят, где враги.
   В колчане, за спиной, оказались раскаленные иголки, и я стал пулять ими
в расщелину.
   Рядом погасили парашюты еще двое. Я думал, что это Андрей и Боря.
Обрадовался, обернулся. Одного я сразу узнал, по бакенбардам и смуглой
коже. Другой...
   Ну да, это был Володя Куликов.
   - Ближний бой, слышишь? - советовал мне один секундант, Володя.
   - Пистолетов пара, две пули... больше ничего, - подсказывал Пушкин.
   Дуэль. Дуэль. Дуэль.
   Но тут из расщелины, как из вулкана, вылетел объятый пламенем кусок
скалы и раздробил мне челюсть.
   Кровь текла и текла не останавливаясь. И кто-то кричал басом:
   - Бейте его, у него гемофилия!..
   Потом был берег моря. Из прозрачной полутьмы выплыло невозмутимое лицо
Рахметова.
   - Закурим, Федя, - предложил он и пожаловался. - Никак не могу бросить.
Силы воли не хватает.
   - А что у вас в дипломатке? - спросил я.
   - Сигареты. Все свое с собой ношу... Скажи честно, Федя, ты меня
уважаешь?
   - Не Федя я, не Федя!
   - А кто? - удивился он. - Разве не ты вл&пил мне снежком в нос?
   Я точно знал, что я не Федя, но никак не мог вспомнить, кто же, как
меня зовут. Ужасно мешал шум, нарастающий, как рев моторов при взлете.
   - Это море волнуется, - объяснил Рахметов. - Считай: раз, два, три... А
будет еще и двенадцать баллов. Выдержишь?
   И тут налетела туча, все закружилось, повалил снег.
   Любочка крикнула:
   - Здорово, да?
   Было здорово. Мы с ней играли. Надо было поймать снежинку и
рассмотреть, пока она не успела растаять.
   Любочка все время выигрывала: ее руки были холоднее.
   - Почему у тебя руки такие холодные? - крикнул я.
   И услышал голос мамы (уже наяву):
   - У тебя температура, сынок.
   - Мама, ты беспокоилась?
   Голоса у меня почти не было, но она услышала, поняла.
   - Места себе не находила. Но теперь все хорошо.
   Постарайся заснуть...
   Я хотел сказать, что догадывался о ее тревоге, потому что материнское
сердце - вещун. Но у меня не было сил.
   Томка где-то раздобыла кота, которого мы назвали Шейк. Пока я
выздоравливал, он меня всего замурлыкал. Такая нежная животная, ужас! А
дрессировке не поддается.
   И вторая зверюга моя ластится и мурлычет. Кормит меня, все норовит
погладить и утешает: "До свадьбы заживет"...
   - Эдя, - говорит вчера, - давай я не буду тебя больше называть "Бредя
съел медведя"?
   - Давай, - говорю. Может, она тоже решила от прозвищ отказаться?
   Но бдительности не теряю. От нее всего жди.
   Какой был праздник! Не могу заснуть. Все вспоминается вчерашний
счастливый день. День Советской Армди.
   Около полудня под окнами прогорнил Федя. Стоят под салютом мои пионеры
- человек десять. Строгие, торжественные, только что от Вечного огня.
   Орлята!
   Ввалились в комнату - аж стены стали розовыми.
   От галстуков, от удовольствия.
   - Стою в почетном карауле, - рассказывает Федя, - рука устала, дрожит.
А тут бабушка какая-то подходит, уставилась на меня, что-то шепчет. Не
могу ж я перед ней опозориться! Держу салют из последних сил. А бабушка
вдруг земной поклон...
   - Не тебе же она кланялась - Вечному огню, - уточняет кто-то.
   - А я дядечку видела, офицера, - делится Света. - Инвалид, с палкой.
Вся грудь в орденах! А в глазах слезы...
   - Мы хорошо стояли, Эдик, - уверяет Антропкина. - Каждому, кто заступал
на пост, напоминали:
   "Смотри, чтоб Володе Куликову не было стыдно за нас..."
   Благодарю их. Умницы. Правда, я ожидал, что добровольцев (мы только
таких в почетный караул брали) будет больше...
   - Так здесь только представители! - ликует Антропкина. - А там весь
отряд был. До единого человека!
   - Ну да? - не верю я.
   - А Федя сказал, если кто не придет, то он морду набьет, - радостно
сообщила Света (если б я не отказался от кличек, назвал бы ее Света Живой
Уголок).
   - Федя, ты меня любишь? - опросил я возмущенно. Он знает, что это
значит.
   - А мы тебя все любим. - Нагло так смотрит мне в глаза. - Ты только
выздоравливай.
   - Да, - засуетилась Антропкина. - Тебе от Любочки привет и вот...
   Записка!
   Так я рад был им, а тут еле дождался, пока уйдут.
   Выдумал, что голова болит. Не хотел при них читать.
   Внимание, записка! Вклею ее тут, на видном месте.
   "Эдушка, когда же ты появишься? Тут у нас хорошая творческая группа
собирается - готовить вечер к 8 Марта. Одни юноши. Тебя очень не хватает.
   С праздником! Л.".
   Меня очень не хватает? Меня очень не хватает...
   Меня очень не хватает! Я носился по комнате, прыгал на диване, а Шейк,
наверное, подумал, что это я из-за него так развеселился, и стал со мной
играть.
   - Выздоровел? - Мама заглянула в мою комнату.
   - Знаешь, мамочка, как-то нас привели в барокамеру... Ну, в кабинет к
директору. И там Андрей сказал: "Может, у нас вообще не хватает?.." А вот
я сейчас понял, что я нормальный. И радуюсь.
   - Радуешься, как ненормальный, - улыбнулась мама. - Там два агента тебя
спрашивают. Отстреливаться не будешь?
   - Бросай оружие! Входи по одному!
   Я запускал в них подушками. Но они вошли с поднятыми руками. Щадят
больного.
   После долгого перерыва состоялось тайное заседание "Группы АБЭ". Я
предложил принять в наши ряды Романа. Боря не возражает. Андрей пока
против. Ладно, подождем. Второе дело - наших девочек надо порадовать.
Танками, пушками, ракетами, которыми они задарили нас к празднику, можно
было бы до зубов вооружить целый полк, а то и дивизию. Конечно, это намек,
что, кроме Мужского, есть еще и Другой День в году...
   Только бесшумно испарились агенты, звонок в дверь.
   Открываю.
   - Здравствуйте, Ангелина Ивановна! Что он там еще натворил? - спрашиваю.
   - Ну, раз шутишь, значит, все в порядке. Нет, нет, - говорит она моей
маме, - я на минутку. Просто беспокоилась, вот и заглянула...
   Бестолковая голова, ничего в людях не понимаю.
   Никогда бы не поверил, что грозный наш классный руководитель, кроме
команд, подобных реву тепловозного гудка, может негромко и застенчиво
молвить: "Просто беспокоилась, вот и заглянула..."
   И еще была гостья.
   - Если ты насчет химии, то я догоню, - говорю, - Мне Боря помогает.
   - Да ты хоть бы предложил девочке сесть, - упрекает мама.
   - Садись, девочка. В ногах правды нет. - Тут я вспомнил про записку. -
А верно, что меня там не хватает? Или уже забыли, что есть такой на свете?
   Анюта здорово краснеет. Без всяких переходов, порозовений там
каких-нибудь. Словно лакмус в кислоте.
   Раз - и сразу пунцовая. Наверное, тонкая кожа. Но отливает кровь от
лица постепенно, вот и образуются белые пятна, как маленькие Антарктиды...
   - А чего это ты подходила ко мне на ОСЕННЕМ БАЛУ? - вдруг вспомнил я. У
меня бывает так: ни с того ни с сего вдруг задаю дурацкие вопросы.
   - Не помню, давно было, - сразу ответила Анюта.
   До чего люблю, когда она краснеет! - У тебя щека не болит? - Она
подошла совсем близко. - Можно дотронуться?
   - Вот еще! - Я отпрянул. И, подумав, спросил; - А тебе в ноябре не
хотелось до моей лысины дотронуться?
   - Ничуть. А откуда ты знаешь?
   - Как там литературная общественность поживает? - Я перевел на другое.
Мне так захотелось взять ее за руку, что я ужаснулся: а как же Любочка?
   - Наверное, и тебя будут выдвигать в Любимцы за второе полугодие, -
оживилась она. - Женьшень сказал, что у тебя самое интересное вольное
сочинение за эту четверть и самое лучшее по Толстому.
   - Ну нет, я буду голосовать за Сидорова. И сам его выдвину.
   На прощание Анюта подарила мне книгу "Болдинская осень". Откуда она
знает, что я в Пушкина влюбился?
   - Роману привет, - перед самой дверью сказал я. - Пусть заглянет.
   Она кивнула и побежала вниз, легко прыгая через ступеньку.
   - Кто это? - спросила мама.
   - Одна девочка, - объяснил я. - А что?
   - Да так. - Мама посмотрела мне в глаза. - Красивая девочка.
   Это Левская красивая? Никогда бы не сказал.
   Ну, фигурка. Ну, походка. Ну, ножки. Ну... Стоп. А то я стану настоящим
циником.
   Плохо быть больным, но до чего хорошо - выздоравливающим! Все к тебе
ходят, вс„ тебе дарят.
   Сколько там натикало? Ого! Второй час. А не пора ли тебе, Эдушка, на
боковую? Спокойной ночи.
   Романа я очень ждал, а он пришел последним. Я и через Анюту его
приглашал, и через Томку. Думал, что скажу ему: "Рома, я всегда мечтал о
брате. Ты - мой брат".
   Перебирал в памяти все, что знаю о нем. Как однажды делали уколы, а он
ушел со второго урока и больше в тот день не появился. И я подумал: ну и
трус!
   Вспомнил, что он и летом ходил наглухо застегнутый.
   Теперь только я понял, почему он заставлял меня "руками работать",
когда собирал свой первый мопед марки РоСи-1. В классе, несмотря на ум, он
все еще остается "новеньким". У нас таких не жалуют. Никто, кроме Иры
Макешкиной, его по-настоящему не признал.
   И Андрей, к сожалению, тоже. Они с Романом недолюбливают друг друга...
   В "Медицинской энциклопедии" я все-таки вычитал, что гемофилия в наше
время лечится, что она ослабевает к 20 и совсем проходит к старости. А
больному нужен "щадящий режим". Нужен - значит, будет.
   Я его очень ждал. А все получилось не так. Скованно и плохо. Только про
уроки и говорили.
   Врачи еще не разрешили (и мама-врач тоже), но я не выдержал, удрал
сегодня в школу. Ну и отстал я!
   По всем предметам гонят в хвост и в гриву!
   Появился в классе, и на секунду стало тихо. Я прошел, не
останавливаясь, мимо своего стола и направился в самый конец кабинета
(была физика). Легонько толкнул Романа в плечо.
   - Подвинься, не один сидишь.
   - Вот новости. Так просторно было. - Он подвинулся, и, я чувствовал, с
радостью.
   Все снова занялись своими делами: кто зубрил формулы, кто списывал
задачку, кто... Одна Ира Макешкина смотрела в нашу сторону. То ли с
завистью, то ли...
   Странно смотрела.
   Левская зачастила в наш дом: два раза была! Черт те что!
   - Чего ты повадилась? - грубо спросил я, открыв дверь.
   Она растерялась.
   - Я не к тебе. Я к Тамаре.
   - Привет. - Томка тут как тут, сияет. - Я тебя жду-жду. У меня новая
выкройка, хочу себе макси сшить, а юбка не получается. Идем, посмотришь.
   Я думал, Анюта только в химии дока.
   Прислушался. Какие-то бабьи у них разговоры. Причем больше Томка
трещит, а та иногда слово вставит своим тихим голосом.
   - Тебе, Анечка, артист этот, что пел вчера по телевизору, понравился?
Такой кудрявый-кудрявый. Я прямо влюбилась.
   - Чересчур кудрявый. А голос хороший. Но мужчина не может, не должен
быть таким кудрявым и сладким до слащавости...
   - Да что ты, подружка! - перебила сестра. - В этом вся красота, а ты -
"голос". - Она заговорила почти шепотом, но я прислонил ухо к двери и все
слышал. - Знаешь, Анечка, я боюсь, что длинная вырасту.
   Сейчас эта акселерация прямо беда. А ну если вымахаю с Босова, как же
мне тогда туфельки на платформе носить?
   - Да мода переменится, - успокоила большая дурочка маленькую, и они
расхохотались. Куда как весело.
   Черт, не дают уроки учить!
   Вечером я пожаловался маме (с тех пор, как Томка стала моей пионеркой,
я стараюсь ее не колотить).
   - Она же не к тебе ходит, а к Тамаре, - удивилась мама.
   - Анечка ко мне ходит, а не к тебе, - отрезала сестричка. - На что ты
ей сдался.
   - Не рычи на меня, - попросил я.
   Стал уже думать, как отвадить Анюту, но она больше не появляется. Ни
позавчера не была, ни вчера, ни сегодня.
   - Пас!
   - В левый глаз!
   Обыграли мы соседний отряд в футбол. А здоровые были лбы -
пятиклассники. Я попросил своих мальчишек остаться. Девчонки-болельщицы
тоже не хотели уходить, но Федя прикрикнул: "Что вам, красную карточку
показать!" Кое-как мы от них отделались.
   - Надо к Восьмому подготовить концерт для одного человека, - сказал я.
- Кто доброволец?
   - Для какого человека? - спросил вратарь.
   - Для хорошего человека.
   - Афанасия Андроновича? - спросил левый крайний.
   - Дурак ты, что ли! - возразил центральный нападающий Федя. - Концерт
для женщины. - И спросил с лукавым простодушием: - Для Любочки?
   Не знаю, кто кого учит ехидству: он Томку или она его.
   - Потом скажу для кого. Кто доброволец? - повторил я.
   Цикламены растут прямо под снегом (в горах он не везде растаял). Берешь
фиолетово-сиреневый цветок, а он холодный-холодный. И пахнет снегом,
сыростью и весной.
   Сначала заброска не совсем удалась. "Группа АБЭ"
   попала в обитаемые места, где ничего не было, кроме следов наших
предшественников. Зато потом нам повезло, мы набрели на фиолетовую
полянку. Закричали как безумные, набросились как голодные. С жадностью. В
полчаса корзина была полна. Если раздавать по цветочку (как пропуск на
ВЕСЕННИЙ БАЛ), то на всю школу хватит - и учительницам и девчонкам.
   - Тетя Маша, - приглашаю, - идемте в зал, мы вам небольшой сюрприз
приготовили.
   - Только мне ваших сюрпризов перед праздником не хватало, - бурчит,
подымаясь по лестнице, наша техничка. - У меня еще на втором этаже не
мет„но...
   Ты, касатик, скажи...
   Но тут я распахиваю двери актового зала (Любочка на один урок выпросила
для нас ключи)...
   Сбоку на занавесе мои микромирята уже успели прикрепить булавками
небольшой плакат:
   С ПРАЗДНИКОМ, ТЕТЯ МАША!
   - Начинаем концерт для тети Маши, посвященный Международному женскому
дню, - объявляет Федяконферансье. Да, в футбол он куда лучше играет! А тут
он все бьет мимо ворот: смотрит куда-то в угол, хмурится, бледнеет. Но я
вижу, как зачарованно слушает песенки и стихи тетя Маша, как неловко она
аплодирует после каждого номера, застенчиво поглядывая в мою сторону... Ей
нравится! С такими же благодарными глазами я встречаюсь, когда помогу
какой-нибудь старушке сесть в трамвай или перейти людный перекресток.
   Мы дарим тете Маше свежие цикламены.
   - Спасибо, милые, за уважение. - Она, наверное, тоже волнуется и
поэтому хмурится, как наш конферансье. - Если мелу или чего, то приходите.
А сейчас мне звонок давать, и на втором этаже у меня не мет„но...
   Девчонки вызываются ей помочь, просят веники.
   А мы с мальчишками быстренько убираем сцену.
   Концерт окончен. После звонка здесь будет урок пения.
   Я прилизал свою бывшую лысину (волосы стали виться на концах еще
больше!), сунул в плащ букетик цикламенов и...
   И вспомнилась мне Пушкинская Полянка перед ОСЕННИМ БАЛОМ. Пожелтевшее
от листопада небо.
   "оЧей оЧарованье..."
   Я свернул в рощу.
   Эти пионеры делают меня таким примерным, таким пай-мальчиком, что
последнее время сам себя не узнаю.
   Где моя былая взбалмошность? Где мысли о вихрах?
   Где жажда научиться небрежности, наконец?
   Я поднял сморщенный мокрый лист. Не тот ли, что осенью щекотал меня
черешком в носу? От него исходил легкий запах сырости, как от цикламена,
но с каким-то табачным оттенком.
   Эх, не курю!
   Я присел на корточки, закрыл глаза, надеясь услышать Пушкина. Думал,
вспомнится что-нибудь грустное, а загремело "К Чаадаеву". И несколько раз
плясала, ликовала в памяти последняя строфа. Как лозунг, как выкрик - на!
Я это шестикратно повторенное, рифмами громыхающее НА расколдовал:
   Товарищ, верь: взойдет оНА,
   Звезда пленительного счастья,
   Россия вспрянет ото сНА,
   И НА
   Обломках самовластья
   НАпишут
   НАши
   ИмеНА!
   Помчался в школу поделиться с Андреем. Он понимает толк в таких вещах,
хотя ни за что сразу не согласится, будет спорить. Еще я подумал: как
хорошо, что Мария Степановна заставляла нас учить Пушкина наизусть. Хоть
мы, дурошлепы, и не понимали многого, но теперь из нашей памяти этих строк
не вытрясешь.
   Может, мы вообще учимся впрок, чтобы потом понять, зачем?
   Небрежные юноши вроде того курсанта, которого Оля Савченко небось опять
пригласила на бал, - такие, наверное, не бегают, как простые пацаны, по
улицам. Но я все время сбивался на припрыжку. С мелкотой поведешься - и не
такого наберешься. Среди моих гавриков есть только один человек, который
старше меня лет на сто девяносто шесть, - Антропкина. Иногда я перед ней
робею. Вот Федя свой человек.
   И Света. И...
   И я не пошел на весенний бал. Что мне там делать? Кто виноват, что я
еще не вышел из пионерского возраста? У меня рост не тот. Для шейка сойдет.
   Но шейк, один шейк? Это уже было. И потом Любочка не танцует шейк. А
как она дотронулась до моей руки, я помню еще с ОСЕННЕГО БАЛА...
   Перед самой школой я свернул совсем в другую сторону.
   - Не какие-нибудь спекулянтские, сами собирали, - сказал я, протягивая
букетик Марии Степановне.
   Я боялся этой встречи. Мне казалось, что она меня забыла, как Людмила
Бориславовна, которая путала меня с каким-то Вадиком, Но Мария Степановна
пригласила в дом, только очень удивилась.
   - От тебя, Эдуард, никогда не ожидала...
   Все-таки она считала меня циником. Я еще раз порадовался, что не
рискнул в восьмом классе прочитать тот отрывок из "Онегина", про ножки.
Вряд ли бы теперь она стала со мной говорить и угощать чаем.
   Лицо у нее было доброе, помолодевшее, и я вдруг ляпнул:
   - А я вас Бабусей называл. Извините.
   Какой я болван все-таки! Скажу, а потом уже подумаю. У нее даже ложка с
айвовым вареньем застыла на весу.
   - Очень своеобразно ты понимаешь Восьмое марта, - рассмеялась она,
видя, что я обомлел от собственной глупости. - Но ведь я и есть бабушка,
Эдуард. - Она достала из шкатулки фотографию. - Смотри, какая красавица.
Внучка моя, Аннушка. Скоро годик. Я ведь из-за нее и вас покинула так
внезапно.
   Обстоятельства...
   Она отхлебнула из чашки.
   - Ну, как вы нового учителя встретили?
   - Хорошо. В траур вырядились.
   - Ну да, - не поверила Мария Степановна. - Уж до такого цинизма... А
как он вам теперь?
   Почему-то я был уверен, что она задаст этот вопрос.
   И тут же применил свой давно отработанный прием.
   - Ништяк!
   Попал в десятку! Мария Степановна стала терпеливо объяснять, как это
ужасно и некультурно "засорять свой лексикон жаргонными словечками". Фи! И
конечно, забыла свой вопрос. У старших всегда так...
   Зато другой ее вопрос был для меня полной неожиданностью:
   - Как там Аннушка? Что значит какая? Левская, конечно. Ты, наверное,
заметил, как она к тебе относится? Не обижай ее.
   - Эдик, где же ты был? - спросила Анюта, повязывая мне перед уроками
галстук. - Такой весенний бал получился! Все тебя ждали...
   Хорошенькое "все"! Одна она и поинтересовалась.
   - К Пушкину ходил.
   - К Пушкину? Расскажи, а?
   Вот Анюта. Другая бы ни за что не поверила.
   А этой подробно доложи, что пили с гениальным поэтом, о чем беседовали.
   - Я вас как-нибудь познакомлю, - пообещал я и взял ее за руку. -
Слушай, а как ты ко мне относишься?
   Лицо у нее вспыхнуло, как стоп-сигнал на крутом неожиданном повороте, и
руку она выдернула, как из печки.