. Что она
сделала вам плохого? - спрашиваю я.
   - А что хорошего? - в один голос спрашивают они.
   - Да и тебе тоже, - добивает меня Босов, - если вспомнить крыловские
времена...
   Андрей хохочет. Я обращаюсь к Матюшину.
   - Борис Михаилович (он любит, когда его по имени-отчеству), ну если бы
твоя Ангелина ушла, ты что бы,закукарекал?
   - Ангелина еще молодая женщина, - розовея, отвечает Боря. Взрослый мир
он упорно делит на "мужчин" и "женщин". Тоже пунктик.
   - Пенсия - это плата за слишком долгую жизнь, - философствует Андрей. -
Надеюсь, что я не дотяну. Особенно если учесть, что среди моих друзей есть
психованные вроде тебя, Град ты мой...
   - Как вы не поймете. - Я даже остановился, потому что эта мысль только
что пришла мне в голову, пригвоздила к тротуару. - Бабусе плохо. Она,
наверное, плачет. Вы, люди из КЮРа!..
   Они тоже притормозили, и Андрей медленно произнес, ни на кого не глядя:
   - Ее никто не любил. Ты тоже. Не притворяйся.
   Это правда.
   Эта правда привела меня в бешенство.
   - Разве может так быть, чтобы человека никто не любил? Никто на свете?
Где же справедливость?
   На этом два наших общих квартала кончились.
   - Где же справедливость? - снова спросил я их сегодня. - Почему мы не
замечаем людей вокруг?
   Тетю Машу, например. Мы даже не здороваемся с ней.
   - Какую еще тетю Машу? - изумились они.
   . - Техничку, касатики, - ехидно объяснил я. - Правильно Ангелина
назвала нас "равнодушными обывателями". Иногда и классный руководитель
правду скажет...
   - Ангелину Ивановну не трожь, - прорычал Боря.
   - Ну да, а когда человек отдал школе всю жизнь и...
   - Следила, чтоб мусора не было, - быстро вставил Андрей.
   - Я не о тете Маше. Вы отлично понимаете...
   - И я о Бабусе, - снова перебил меня Андрей. - Она следит, чтобы в
наших головах не было мусора.
   Но той же метлой она выметает и все остальное. Конечно, для нее это
"остальное" всего лишь мелкие художественные детали, второстепенные
подробности.
   Но для меня, извини...
   Нет, с Андреем не поспоришь. Задрав голову, я смотрю ему в лицо. Вот
кого коснулась - да чти там - схватила и тянет за шиворот к звездам
акселерация. До этого лета у Андрея было две брови. Наверное, они тогда
тянулись друг к другу, но лишь сейчас я заметил, что они аварийно
врезались, словно две черные "Волги", она в другую - только фонтаном
кустик волос посередине! Почему природа так несправедлива: одним и рост, и
брови, и ума палата, другим...
   Ничего не пойму. Но чувствую, что в нашем споре я прав.
   Рожков, Карапетяи и Шилин за что-то хотели поколотить Романа-Газету
(таким прозвищем он расплачивается за свою начитанность). Но Макешкина
встряла и расстроила им всю обедню.
   Для Макешкиной Роман Сидоров свет в окошке.
   Она смотрит на мир сквозь такое узкое оконце, что ей и этой узкой
полоски хватает. Макешкина в первый же день, как он появился, предложила
сидеть вместе:
   - Сидоров, хочешь со мной?
   Но он не захотел ни с ней, ни с кем - так и остался на последней парте
один.
   Роман-Газета для меня загадка. Он, можно сказать, все еще новенький,
хотя его перевели к нам из другой школы в конце восьмого класса. Он горд,
одинок и, как выяснилось, трусоват. От драк увиливал.
   Вообще-то с прошлого года я тоже против драк.
   Последний раз с разбитой мордой я появился в райкоме, когда меня
принимали в комсомол. На все вопросы я ответил четко: и про
демократический централизм, и про положение в Чили.
   - Дрался за честное дело? - спросили меня напоследок.
   - Не знаю, - ответил я.
   Меня приняли. Я и сейчас не знаю, честным ли было дело. У Ани Левской
лицо белое, как экран перед началом кинофильма. Я шепнул Минусу: "Руслан,
наша Анька на невесту похожа, вся белая..." Шепнул!
   А он как заорет на всю школу: "Невеста, невеста!" А та на меня смотрит,
красная, как кровь, которой через минуту я умылся, да еще чуть не плачет.
По кюровским понятиям я должен был дать ему по шее1 С другой стороны,
из-за девчонки в "Группе АБЭР" ссора:
   Минус мне губу разбил, я ему синяк поставил. Пришлось А и Б нас мирить.
   С тех пор я с Русланом не дрался. И ни с кем. Вообще решил: никогда
больше драться не буду. Никогда.
   На уроке истории возникла такая мысль: что, если написать "Историю
нашего класса в драках и войнах"?
   Начать можно с того же Руслана Филиппова, который, правда, пришел к нам
во втором, но зато сразу взял класс в ежовые рукавицы. Начальная школа -
это Минус с его культом грубой физической силы. Потом была эпоха военных
союзов, которые возникали и лопались чуть ли не на каждой перемене.
Одновременно с этим шла длинная серия драк "один на один".
   Каждую четверть, каждое полугодие мы точно знали, кто в классе
сильнейший. Мы с Борей сначала считались слабаками, потом Матюшин рванулся
вперед.
   Андрей же в шестом и в начале седьмого даже Минусу мог врезать. Потом
мы -объединились в "Группу АБЭР"
   и уже редко кому уступали. "Англичане", "французы", "шведы" - все
отведали силу нашего кулака.
   В седьмом вдруг обнаружилось, что воюем мы...
   из-за девочек. Зимой было целое ледовое побоище на катке - за право
нести портфель Оли Савченко, которая считалась первой красавицей (хотя я
не помню никаких разговоров на эту тему - просто считалось, и все).
   Девчонки изо всех сил делали вид, что они против драк, но я не очень
верю в их искренность. А вот кто уж был по-настоящему, всей душой за
мирное сосуществование - так это наш директор. Он то и дело брал к себе в
кабинет заложников, пока ребята не шли каяться, чтобы выручить товарищей.
   Урока нет, каждый занят чем хочет. Андрей с Борей. гоняют мяч на
баскетбольной площадке. Макешкина скатывает, нет, сдирает, опять нет -
списывает у меня алгебру. Когда я научусь литературно выражаться?
   Бывает, что и я перерисовываю задачки по химии у Ани Левской. Она
всегда краснеет за меня и говорит чуть ли не шепотом: "Эдик, давай я тебе
лучше объясню". Не потому шепчет, чтоб никто не услышал, а просто у нее
голос такой. Она вообще тихоня. Мышка-норушка.
   Химию я вчера не успел сделать, потому что битый час просидел перед
зеркалом. Все старался понять: какой я? Как выгляжу? Каким меня видят со
стороны?
   И каким видит меня одна...
   Нет. Чего трепаться! Кто хочет увидеть, все увидит.
   Пишу на литературе. Собственно, у нас классное сочинение - что-то про
"луч света" и "темное царство".
   Эх, знал бы Добролюбов, какое это сложное физическое явление -
обыкновенный луч обыкновенного света! Квант и волна одновременно? Черт
ногу сломит - в современной физике. Запродал бы ей душу, если б не
математика.
   Так вот, делаю вид, что пишу сочинение. Но я уже его закончил и строчу
в дневник. Сегодня я совершил открытие, которое в истории современной
шпаргалки по праву будет называться "градовский з^кон левой руки". Суть
его такова: всякий шпаргалящий (кроме левши) действует одной левой. У
всех, кто списывает, левая рука в парте. И работают они считанные
мгновения, когда учительница отвернется. Скоро Мария Степановна отвернется
от нас совсем...
   Не подхожу к ней и не здороваюсь, но каждый день вижу. Мне даже химия
начинает нравиться, потому что химкабинет находится рядом с пионерской.
   Попробовал ее нарисовать - не получается. Не умею. Она летит по
коридорам - кончик вытянутого носа впереди. А какой угол наклона! Как она
не падает? Потому и не падает, что летит. Как фигуристка, которая тем
устойчивее, чем выше скорость.
   Сбывается предсказание моей покойной бабушки:
   "У тебя все не как у людей..."
   А иногда я сомневаюсь: разве все у человека должно быть как у людей?
Все-все?
   Афанасий Андронович сегодня лично проверил наши прически. Зашел на урок
и осмотрел все головы. Снаружи, конечно. Мимо моей прошагал - не
остановился.
   Видимо, парикмахерша сработала мне "канадку" на уровне мировых
стандартов, и на затылке горит Знак качества. Вот Роман-Газете и
Карапетяну не повезло.
   Под нож их вихры! Вернее, под ножницы.
   Потом Ангелина Ивановна стала нас пересаживать "из стратегических
соображений", как она выразилась.
   Нам, смертным, не дано было при этом знать, о чем думает классный
руководитель. Мы глухо роптали.
   Один Боря был спокоен. Что бы Ангелина ни сделала, все для него о'кэй.
   Как это надоело! Взрослые мы? Не знаю. Но не дети уже, не дети.
Понимаете, не дети!
   Или все же дети?
   Дома ссора. Томка сварила свой первый борщ. Настоящая бурда. Я бы,
может, и промолчал, да мама ела и нахваливала, а Томка меня сдуру спросила:
   - Ну как?
   - Ничего, - сказал я. - На собаку плеснешь - шерсть облезет.
   Томка в рев и в другую комнату!
   Что я такое сделал? Сказал правду - ни больше ни меньше. Куда там!
Римма Николаевна стала меня воспитывать: "Это же первый борщ, понимаешь,
первый!
   Как же ты мог? Ведь это безжалостно, жестоко. Неужели ты такой
бессердечный? Неужели в тебе ни капли доброты к родной сестре? Ты ведь не
такой".
   Дальше я слушать не стал - хлопнул дверью. Ушел в читалку. Для отвода
глаз взял "Войну и мир", включил настольную лампу. А сам думаю и вот -
пишу.
   Иногда кажется, что дневник помогает мне разобраться в самом себе.
Иногда он меня мучает. Когда-нибудь сожгу на большом костре. Разведу
громадный костер - и полыхай, мое прошлое! Гори огнем!
   Что-то я совсем расклеился. Ни с чего стал психовать. Хотя я знаю с
чего - да что об этом писать!
   Воля ни к черту, надо взять себя в руки.
   "Ведь ты не такой..." Только это и слышу. Как мне нужен сейчас человек,
который сказал бы: "Эдик, ты вот какой!" Как нужен! Товарищ Градов,
слышите ли вы меня там, в Москве, это я к вам обращаюсь. Слышите?
   - Люди, тихо! Люди!
   - Не выступай!
   - Сам раэвыступался!
   У нас комсомольское собрание. Андрея Босова бюро обязало выступить,
проявить активность, и он мямлит что-то: мол, жизнь в классе была бы
хорошая, да девочки уж очень грубы (это он по результатам нашего давнего
"социологического обследования"!). И выдвигает теорию, что мы, парни,
оказываем облагораживающее влияние на...
   - Ну и нахал! - перебивает его с места Оля Савченко.
   - Вот, слышите, - не теряется Андрей. - Что и требовалось доказать.
   Мы с Борей аплодируем, и Андрей подсаживается на нашу парту третьим. За
учительским столом председатель и секретарь собрания, но Ангелина Ивановна
подает голос с последней парты и сразу возвращает нас к реальной
действительности.
   - Вы о шпаргалках хотели поговорить...
   О шпаргалках хочет поговорить, оказывается, Макешкина- Она предлагает
внести в проект решения пункт о недопустимости списывания, которое приняло
такие угрожающие размеры, что... А я думаю: где же у тебя совесть,
Макешкина? Намедни не ты ли у меня перерисовывала алгебру?
   - А давайте объявим мораторий на шпаргалки? - предлагает Роман-Газета.
- Хотя бы на неделю.
   А там посмотрим. Слышите, люди?
   Но люди слышат, что звенит звонок с шестого урока, и ропщут:
"Закругляйтесь. Скорее. В кино опаздываем".
   Ангелина Ивановна помогает нам проголосовать, и собрание закрыто.
   И я понял: как выгодно нам быть (или казаться)
   детьми! Какой с нас спрос, если нас стригут как хотят, рассаживают как
пожелают, готовят и ведут за нас собрания? И только твердят нам по сто раз
на день: "Вы уже не маленькие!" С нас же ничего не спрашивают!
   И еще я понял. Все время мы говорим: "Слушайте, люди!" А каждому,
наверное, хочется, чтобы к нему обратились: "Слушай, человек!"
   Это собрание я запомню. Потому что в конце его, перед самым звонком,
пришла старшая пионервожатая и объявила, что в школе создается вожатский
добровольческий отряд. Но о ней я писать не буду.
   Не буду.
   Возле учительской я случайно услышал, как Ангелина Ивановна ласково
прогудела: "Так это вы и будете наш новый коллега? Рады вам, добро
пожаловать в наш коллектив".
   Я его не рассмотрел, потому что пришлось повернуться спиной, чтобы
подслушивать дальше. Мне было интересно, и я нагло подслушивал.
   - Уж не знаю, как вам покажутся мои из девятого "бэ", - нежно ворковала
Ангелина. - Они не из краснобаев...
   - Надеюсь, у меня не отмолчатся, - сочным баритоном ответил незнакомец.
- Постараюсь устроить им такую жизнь, чтобы захотелось говорить каждому...
   Я пошел прочь. Он нам "устроит жизнь"! Самодовольный баритонщик!
Ничего, мы ему тоже устроим. Нас голыми руками не возьмешь. Мы через
каторгу М. С.
   прошли. Она нас пытала "вопросами для самостоятельной работы" - мы
молчали. Ничего не добьется и этот.
   Последний урок Бабуси. Она всем сказала что-нибудь хорошее на прощанье.
"Тебе, Эдуард, желаю немножко больше серьезности", - это мне. Думаю, что
немножко больше серьезности мне не помешает.
   - Ну вот, дети. И вы отдохнете от меня. И я от вас - на заслуженный
отдых, - сказала она и отвернулась к доске.
   Позвонил Матюшин.
   - Сходняк у меня на хате через тридцать минут.
   Побалдеем. Путем?
   Послушала бы Римма Николаевна такую речь!
   Не тем путем идет Боря. Но сегодня мне надо с ним до говориться, как
устроить достойную встречу тому, с баритоном. Хотя бы с Борей договориться.
   - Куда ты? - спрашивает Томка.
   - К Боре, - честно отвечаю я. И привираю: - Задачку не могу решить по
химии. Так маме и скажешь. Если задержусь, значит, в кино пошли.
   - Кино про любовь?
   - Да, "дети до шестнадцати". Тебе неинтересно.
   - Почему это неинтересно?
   Но я уже не слушаю, убежал. Бегу и думаю: "Ну, сестры пошли! Не
позавидуешь ни учителям, ни родителям..."
   Ритуал приветствий у нас давно отработан.
   - Пароль?
   - Пан или пропан. Отзыв?
   - Изопропанбутан.
   - Свой, - облегченно вздыхает Боря. - "Хвоста"
   не привел?
   Не люблю я эту коммунальную квартиру с одним телефоном на всех. Отец и
сын Матюшины ютятся в небольшой комнатушке, куда мы и спешим скрыться.
   - Балдежную кассету достал, - хвастается Боря и ставит на стол
старенький магнитофон, тяжелый и неуклюжий, как кость какого-нибудь
бронтозавра. Бо^ря в тренировочном костюме, от всей его приземистой фигуры
веет мощью, бицепсы так и играют, квадратный подбородок застыл, и только
ресницы простодушно хлопают, словно след детства, забытый на мужском лице.
Он нажимает кнопку. Шейк, как соскучившийся по хозяину пес, бросается мне
в ноги. Я ору и дергаюсь во все стороны сразу. Красота, кто понимает! А
кто умеет, так еще красивее. Смотреть на Борю одно удовольствие. Недаром
скульптор Босов, отец нашего Андрея, хочет лепить Матюшина. Говорит, что
Борис очень пластичен в движениях. Истинная правда.
   Внезапно музыка обрывается, и мы слышим, как кто-то стучит кулаком в
стену. Соседи возмущены.
   Их тоже можно понять: квартира-то коммунальная.
   Кому-то наша музыка кажется "дикой", а я убежден, что дикость - жить и
не танцевать шейк.
   Пока Боря склеивает ленту, я смотрю на его руки.
   Действует он ловко и сноровисто, словно не он работает, а коричневые
язычки двух обрывков сами прилипают друг к другу. Готово! Боря выключает
магнитофон и достает откуда-то бутылку портвейна.
   - Не дают балдеть громко - придется втихую, - сокрушается он. - Тебе
плеснуть, сынок?
   Я отрицательно качаю головой и достаю сигарету.
   Делаю вид, что все в порядке вещей. Андрей мне намекал недавно, что
Боря к бутылочке прикладывался, но при мне... Я молчу, потому что боюсь,
как бы Матюшин не отрезал по-босовски: "Град, выпади!" А "сынка" я
как-нибудь переживу.
   Боря одним духом выпивает почти полный стакан и тут же наливает еще. Не
закусывает. Все делает как его отец. Плохо мне без папы, но иметь
отца-пьяницу... Не знаю, что лучше.
   - Балдей. - Он снова протягивает мне стакан.
   Я снова отказываюсь. - Ах да, я и забыл, что ты у нас девушка
непорочная. Ну тогда отвернись, а то плохому научишься. - Он пьет,
смеется, краснеет, загорелое лицо его цветом напоминает теперь
магнитофонную пленку.
   - Борис Михайлович, что случилось? - спрашиваю я.
   - Все нормально, - медленно выговаривает он.
   У Бори всегда "все нормально", но я чувствую, что сегодня это не так.
Он хочет налить еще, но я выхватываю бутылку. Он не пытается ее вырвать,
только бормочет:
   - Я могу один пол-литра... Спорим? - Руки его бессмысленно болтаются в
воздухе.
   - Можешь, можешь. Что случилось?
   - Не бойся, все нормально. - Боря встает и, покачиваясь, идет к окну. -
Двух мачех пережил - переживу и эту...
   Вот оно что. У Матюшина-старшего два пунктика: пить и жениться. И
мачехи Боре попадаются какие-то непутевые и неласковые. Хорошо хоть долго
не задерживаются. Интересно, как бы я реагировал, если бы Римма Николаевна
привела нам кого-нибудь в "папы"?
   В отчимы то есть. Томка, кажется, не против. Но я...
   К счастью, товарищ Градова поглощена своей больницей по макушку.
Кажется, так.
   - Борис Михайлович, я хочу с тобой насчет нашей литературной мачехи...
Представь, это мужик. Обещал нам устроить веселую жизнь...
   - Ну и пусть. - Боря совсем повесил голову.
   - Как это пусть? А Бабуся? Давай хоть траурную неделю объявим, что ли?
   - Давай, - безучастно повторяет Боря. Он думает о своем.
   Я снова закуриваю. Все-таки я болван. Даже друзей своих не знаю. Вот
Борис Михайлович Матюшин.
   Он всегда казался мне человеком с одним неизвестным.
   Сама простота. Земля. Душа на ладони. Иное дело Андрей - там
неизвестных тысяча. Уравнение, которое решения не имеет. Для меня, во
всяком случае.
   Что же получается? Андрея для меня загадка. Роман-Газета - загадка. И
вот еще одна - сидит и хлопает ресницами.
   - Знаешь что, - неожиданно и зло говорит Боря. - Если жить честно,
ничего не добьешься. Видишь, как мы живем? Видишь? А у соседей посмотрел
бы - машина, гараж, дача...
   - Если б твой отец бросил пить...
   - Ты моего отца не трожь! Он правильно говорит:
   "Вся сила в деньгах. Есть деньги - все есть, нет их - ничего нет".
   - С тобой все ясно, Борис Михайлович. Ты окосел.
   В эту минуту я решил, что не буду пить. Никогда.
   - Разболтался я. - Боря шумно вздохнул. - Не путем это. Знаешь, все
надоело. И дом и школа - все.
   Давай дадим деру, а? Рванем на море? Андрея мы уговорим, он согласится.
Давай?
   - А деньги?
   - А руки зачем?
   - От трудов праведных не наживешь палат каменных. Ты же так считаешь?
   - Нам палаты и не нужны. Нам на автобус и чтоб с голоду не сдохнуть. Ну
как?
   Я задумался. Мне так живо представилось море.
   Бежишь по гальке, раскаленной, словно белые угли, и ныряешь в
зеленоватую прохладу. Море тебя обнимает и выталкивает - подыши, мол.
Ветерок пахучий - соль, водоросли, сосны. А если еще и волна в кудряшках,
как у Ани Левской...
   - Даешь море! - заорал я как сумасшедший. - И ставь на прощаньице шейк
- назло соседям и всем мачехам на свете!
   Быстро, быстро они забыли Бабусю. Неужели и я забуду? Неужели мы все
предатели? Мы же совсем не вспоминаем первую учительницу Людмилу
Бориславовну, а как ее любили! Я вчера пошел к ней на перемене: она со
своей малышней возится, меня и не заметила. На следующей перемене я опять.
А подойти неловко, скован, как рыцарь доспехами. Она наконец меня
заметила: "А, Вадик!.. Ну да, Эдик. Прости. У меня сейчас мальчик есть,
очень на тебя похож. Мой Вадик такой же беспокойный, каким был ты..."
   Я всегда считал, что отец меня предал. Нас с Томкой. С Риммой
Николаевной - это их дело, взрослое.
   Там не разбери-поймешь. Мне хотелось бы и разобраться, и понять. Но ей
больно говорить об этом, и я не суюсь
   А теперь получается, что и мы с Томкой отца - тоже? Как ему живется?
Почему он поздравляет нас с праздниками, а мы его нет? Может, ему плохо
сейчас?
   Мы не знаем.
   Уеду, уеду к отцу! Брошусь ему в ноги. "Папочка, - скажу, - прости".
   Кто меня там ждет!
   Пришел этот. Лысый! "Группа АБЭ" встретила его достойно: все мы явились
в трауре. Черная рубашка, черный костюм, черные ботинки и черные носки.
Потрудился я, попотел и побегал, по своего добился. Правда, Андрей звонил
вечером: "На фига мы вырядились, к