кую Полянку.
Там разыгрался такой листопад, что даже небо пожелтело. Я лег на листья и
слушал, как они меня засылают. Один лист упал на губы и черешком щекотал в
носу, но я не шевелился.
   Я думал о том, что сегодня у нас ОСЕННИЙ БАЛ, и я встречу там Любочку,
и Андрея с Борей, и всех наших ребят. В шуршащей тишине опять соединились
два столетия. И Пушкин прошептал мне:

   Во дни веселий и желаний
   Я был: от балов без ума...

   Я стал думать, почему Александр Сергеевич так любил осень. А листья
падали, шелестели, и я вдруг услышал строчку, которую знал всю мою жизнь и
сам сегодня писал в зале, над сценой. Но я не увидел - услышал ее,
шершавую, как падающий лист.

   оЧей оЧарованье Ч-Ч
   оЧей оЧарованье Ч - Ч
   Вообще-то над сценой желтыми листьями мы прикнопили поначалу всю
золотую строку: "Унылая пора!
   очей очарованье!" Но Афанасий Андронович усек первую часть: "Что за
унылое настроение? Это безответственно. Вы вступаете в пору расцвета, и я
думаю, что..."
   - Но это же Пушкин! - изумилась Любочка.
   - Спасибо за подсказку. - Директор иронически посмотрел на старшую
вожатую. - Я могу вам даже показать то место в хрестоматии, где это
напечатано.
   - Вот именно! - поддержал Андрей обе стороны сразу. - Вечно у этого
Пушкина нелады с цензурой... - Босов полез снимать первые два слова.
Любочка была в недоумении.
   - Ты меня прости, Андрей... - начал было я, но он меня прервал.
   - Ты тоже меня прости, Град ты мой. Но пусть Скафандр лучше редактирует
Пушкина, чем срывает наш вечер.
   Собирались ребята постепенно. У всех было какое-то тревожное и
приподнятое настроение. По лестницам бежали разноцветные, как листья в
роще, девчонки. Грозно и неудержимо перемещались группы десятиклассников.
   А восьмиклассницы смеялись так громко, что музыку заглушали.
   Весь вечер мы были втроем: Андрей, Борис и я.
   Шейк танцевали вместе. Я из танцев признаю только шейк. Тому, кто его
придумал, я бы какую-нибудь международную премию отвалил. Жалко, что ли?
За такой танец! Вся школа ходуном ходила, и Афанасий Андронович опасливо
косился то на нас, то на люстру, когда, заряженные ритмом, мы отплясывали.
   И во время других танцев А и Б не сидели на трубе-их приглашали, они
приглашали. Ничего, когданибудь и я дорасту до танго. Да здравствует
акселерация, которая бы касалась всех, по-честному! Девчонки ведь нашего
брата делят на две категории: высоких (с которыми не стыдно танцевать) и
всех остальных. А девочек моего роста на свете почти не осталось.
   Расписался я, а завтра химия. До завтра, дневник, до завтра! Главное
запишу завтра.



   Про Аню, Олю и Любочку.


   ОСЕННИЙ БАЛ был в разгаре, когда объявили "белое танго". Оля Савченко
пригласила Андрея, Борюкакая-то десятиклассница. А я наблюдал за Любочкой.
   Как она улыбается, как радуется успеху нашего вечера, как танцует.
"Очей очарованье!"
   И вдруг рядом с ней очутился Е. Е. Он небрежно наклонился и чуть ли не
дотронулся губами до ее уха.
   Она закрыла глаза и кивнула, дотронулась до его плеча-они уже
танцевали! Мне хотелось крикнуть: "Как же так? Ведь это белое танго!" И
тут я заметил рядом Аню Левскую. Не знаю, как и когда она тут появилась.
   Что-то сказала своим негромким голосом. Музыка в динамике ревела, и я
не слышал ее слов. Мне казалось, что она дрожит. И белые пятна возникли на
розовом лице, словно десяток Антарктид сразу. Не знаю, зачем она подходила.
   В перерыве между танцами и концертом играли в "ручеек". Оля Савченко
схватила меня за руку и, пока тащила через длинный тоннель, все смеялась,
смеялась и вдруг спросила (глаза ее очутились совсем рядом):
   "Я тебе звонила. Почему ты на факультатив по литературе не ходишь?" Я
не успел ответить, потому что чья-то рука (это был Роман-Газета) вырвала
Олину из моей.
   Раньше мне казалось, что Оля похожа на первую букву своего имени: так
же чист овал прекрасного лица и так же пусто внутри. Один хохот. А теперь?
   Вот какая "девушка" мне звонила.

   ОСЕННИЙ БАЛ, ОСЕННИЙ БАЛ:..

   Произошло вот что.
   Любочка взяла мою руку.
   После этого я потихоньку "вытек" из "ручейка", чтобы никто к моей руке
не прикасался. И эту свою руку держал за спиной. И уже забыл и про Аню, и
про Олю, и даже про братьев-агентов.
   А она два раза танцевала с Е. Е.
   Опять учеба. На большой перемене мы выскочили во двор. Если не
проветриться, то извилины прилипают одна к другой, и мысли в них
окончательно запуты"
   ваются.
   Но побегать не удалось. К воротам подкатило такси, из него вылез
толстый однорукий дядька с орденскими планками на пиджаке.
   - Это школа? - спросил он весело и сам себе ответил:-Она! Конечно, она.
   - Что вам угодно? - вежливо поинтересовался Андрей.
   - На школу угодно посмотреть, - радостно ответил инвалид. - На вас,
хлопцы.
   - Вы здесь учились? - догадался я.
   - Учился? - Он удивленно уставился на меня, словно услышал несусветную
чушь. - А что, пожалуй, учился. И коридор помню, и класс. Правда, в классе
у нас одни лежачие были. Палата тяжелых. Как-то, помню...
   По-вашему сказать, урок перевязки. Сестричка только вошла, а тут налет,
бомбежка. Фашист ведь не разбирал - госпиталь, не госпиталь. Фугаска в том
квартале как рванула-у нас все окна повышибало. Вон там, на втором
этаже... Или на третьем? Нет, кажется, на втором...
   - Это... тогда? - Боря осторожно дотронулся до пустого рукава.
   - Нет, хлопцы. Здесь я в сорок втором лежал. Потом еще четыре ранения.
А руку... руку я уже под Берлином похоронил в мае сорок пятого, в аккурат
на Первомай. Не дожила рука до Победы, да... Теперь вот полсотни стукнуло.
Взял отпуск - дай, думаю, прокачусь по своим фронтовым дорогам. Старых
друзей помяну... В этом госпитале... дружок мой умер от ран.
   Девятнадцать ему было, как и мне. Петя ГригорьевПетр Максимович. Не
слыхали?
   Мы пожали плечами.
   - Наверное, не слыхали. А геройский был хлопец.
   Ну, бывайте! Поехал солдат дальше-на Ворошиловград, на Краснодон...
   Он еще раз посмотрел на школу и, не оглядываясь, пошел к такси. За
нашими спинами прозвенел звонок.
   - Пора в палату, - сказал Андрей. - Лечиться от невежества. Вот уж не
знал, что наша старушка школа была госпиталем...
   - Дурак ты, - неожиданно отозвался Боря. - И мы тоже хороши. Мужчина за
нас кровь проливал, а мы его даже не пригласили войти... Не путем.
   Разве мы обязаны знать всех, кто воевал и погиб за наш город? Их много,
всех разве упомнишь. Но на следующем уроке мне казалось, что вместо парт в
классе стоят больничные койки и умирающий Петя Григорьев просит: "Пить,
пить..."
   Сегодня первое ноября. Скоро праздник и каникулы.
   Но я не очень радуюсь: заболела мама.
   Да, да, мама! И больше никакой Риммы Николаевны. Никогда!
   Вчера она пришла с работы очень поздно, Томка уже дрыхла. Мама и мне
приказала: "Иди спать". А сама, не раздеваясь, прошла в кухню. Я видел,
как она пошатнулась у стола и тяжело, как старые люди, опустилась на.
стул. Я спрятался за дверью. Мама тяжело положила руки на стол, уронила на
них голову, и я услышал, как мелко-мелко задрожала посуда (из-за которой
мы с Томкой поссорились, кому мыть). Мама рыдала, тяжело дыша и давясь
слезами. Я вспомнил, что последние дни она почему-то очень нервничала. И
нам с Томкой перепадало. Но чтоб так рыдать...
   Я растерялся. Не знал, как мне быть. Почему-то в голове вертелась
дурацкая заповедь: "Мы не выносим женских слез".
   Мама всегда была сильной. Я помню, как в детстве она целовала своими
прохладными губами ушибленное место и шептала; "Ты же не будешь плакать,
Эдик, правда? Ты у нас мужчина, да?"
   Я кинулся к маме. Не помню, что я говорил, как помог ей снять пальто.
Она все шептала: "Сынок, я тебя испугала, да? Тихо, мы Тамару разбудим..."
   Она уже не плакала, только иногда всхлипывала (и тогда так была похожа
на Томку!). Я узнал, что у мамы умер больной, паренек, которому она
недавно сделала операцию. Еще вчера он спросил: "Римма Николаевна, я
доживу до паспорта?" А ночью... "ОН мог умереть, но мы его спасли, -
сказала мама. - И теперь, когда мы его спасли, он умер..."
   Утром мы с Томкой быстренько помыли посуду, и я предложил ей после
школы вместе сварить борщ. Она зыркнула глазами, но ничего не сказала.
   Я решил: с сегодняшнего дня ни у кого никаких прозвищ. Надо, чтоб все
по-честному. Подло предать человека. А разве изменить его имя не
предательство?
   Значит, теперь будет так:
   Римма Николаевна - мама, мамочка.
   Бабуся - Мария Степановна.
   Фантомас, Женьшень - Евгений Евгеньевич.
   Скафандр - Скориков Афанасии Андронович.
   Андрей и Боря - я их иначе и не называл.
   Андрей и Боря - Матюшина Борисом Михайловичем. Так он не против, ему
даже нравится.
   Роман-Газета - Рома Сидоров.
   Минус - Руслан Филиппов.
   У каждого человека свое имя. Как хорошо!
   Был последний урок, и наша троица решила не расставаться. Прошли общие
два квартала, Андрей предлагает: "Ал„ ко мне? Батя на БАМ укатил, в
творческую командировку. Героических современников лепить.
   Правду жизни искать. Мать на работе. Так что..."
   Так что долго убеждать нас не пришлось. По дороге говорили о войне.
Давно она закончилась, и нас вроде бы никак не коснулась. А стали считать
- только мы трое потеряли в Великой Отечественной двух дедушек убитыми и
одного пропавшим без вести. Еще нас поразило, что погибшие деды наши были
моложе наших родителей, и представить их (знакомых нам по фотографиям)
старыми невозможно. Дедушки без отчества!
   Проклятая война. Мне так не хватает бабушки, а уж что такое дед, я и
представить себе не могу...
   Если б я не знал от Андрея, что у его "бати" есть в городе своя
мастерская, можно было бы подумать, что в нее-то мы и попали. На столах,
тумбочках, подоконниках, книжных шкафах, даже на холодильнике-глина, гипс,
дерево. Торсы, ноги, головы. Словно разорванные в сражении человеческие
тела. Люблю этот дом.
   Здесь всегда пахнет боем.
   В середине гостиной огромный палас. Как тут было не побеситься? Моя
дипломатка полетела в угол, Борин портфель за ней, и мы схватились. Два
раза чистыми приемами он положил меня на лопатки, но в третий...
   "А в тебе, сынок, силенка просыпается", - пыхтя и отряхиваясь, похвалил
он меня. Но я чувствовал: врет.
   Просто поддался.
   Мы, не сговариваясь, кинулись на Андрея. Наша древняя мечта: свалить
эту колокольню. И на сей раз ойа рухнула!
   Мы лежали на цветастом узорчатом паласе, потные и радостные. Андрей
оправдывался: "Маленькая нехудожественная деталь. Я почти не
сопротивлялся. Батю жалко. Вернее, его шедевры. Вы же гунны. Вам же ломать
и топтать-высшая радость..."
   Врет! Мы его честно победили.
   - Вот и батя твой укатил на БАМ, - делая стойку на руках, сказал Боря.
- Не пора ли и нам отчаливать?
   Мы с Градом кое-что придумали...
   - На БАМ? - Андрей от неожиданности даже сел. - Да туда один билет
больше сотни стоит!
   - Без денег вообще никуда не сунешься, - важно изрек Борис, снова
растягиваясь на паласе рядом со мной. - Кроме того, на БАМе, я слышал,
"сухой закон".
   Это мне не подходит. А насчет денежек не беспокойся - вкалывать будем.
Мне новая мачеха кое-какую работенку обещала. Она диспетчер на
грузотоварной станции. С двумя такими бугаями, как вы, можно миллион...
   - Да заткнись ты со своим миллионом! - прервал Андрей. - Куда ехать-то?
   - Может, покатимся по военным дорогам? - робко предложил я. - За тем
солдатом, одноруким. В Краснодон, например, а? Это же тот самый Краснодон,
где молодогвардейцы! И не так далеко: полтыщи верст...
   - Идите вы, ребята! - резко сказал Боря. И добавил спокойнее: - Идите.
Идите куда хотите. Я же - только на юг. Побалдеть. К морю и солнышку.
   - К девочкам, - подзадорил Андрей, даже не глянув в мою сторону.
   - К женщинам, - не сморгнув, продолжил Боря.
   Это они явно на меня работают. Понимаю, что шутка.
   Но какое все же царапающее слово-"женщина". Раньше я этого не замечал.
   - При детях, - упрекнул Андрей Борю, - веди себя прилично.
   - Значит, в Краснодон! - Я вскочил первым. - Чего разлеглись, лентяи?
Подъем!
   На юг ли, на север ли, но мы поедем. Обязательно поедем.
   Главный вопрос-финансовый. Так считает Боря, а он наш казначей. Где
взять тугрики? Иены? Кроны?
   На худой конец и рубли сойдут. Но где их взять?
   Сначала Матюшин вытряс из нас трудовые сбережения. С лета не осталось
почти "ни фига", как сказал бы Андрей. Но он ничего не сказал, он только
присвистнул.
   Решили экономить на буфете. Чуточку на кино (один посмотрел-всем
рассказал). А главное-работать и зарабатывать. Вчера уже разносили
праздничные телеграммы. Живая копейка забренчала в нашем общем кармане. А
Боря обещает слитки высшей пробы, которые добываются, как он утверждает,
из песка.
   "Цель оправдывает поиск средств" (А. Босов). Значит, пошли искать.
Вперед, за длинным рублем!
   Куда? На станцию, конечно. Каникулы не каникулы, праздники не
праздники-поезда идут, вагоны надо разгружать.
   - Что надо? - угрюмо спросил тучный мужчина, оглядывая нас от кед и
джинсов до кепок. - Паспорта есть?
   Боря молча протянул свой паспорт.
   - Нам бы рубликов. И если можно, подлиннее. Вот таких. - Андрей
размахнул своими ручищами в стороны.
   Толстяк тоже, видно, был с юмором - послал нас на "стеклышко". Ручаюсь,
никто из класса, да и в школе не представляет себе, что это такое -
"стеклобой"!
   Я как увидел платформу с битыми банками, бутылками и прочими склянками
- внутри похолодело. Как же мы справимся?
   - Ну, за лопаты, маменькины сынки! - радостно скомандовал Боря. - Вот
это работенка для мужчин.
   Наши лопаты заскрежетали, сбрасывая "стеклобой"
   на землю. Пыль поднялась такая, как будто эта платформа недавно
проехала через "черную бурю". Мы отплевывались и, блестя зубами, работали,
как негры.
   Полчаса спустя, когда первые водянки уже вспыхнули на моих непривычных
ладонях, прибежала какая-то миловидная тетка с рукавицами.
   - Как фигурка, оцени! - Я слышал, как Андрей шепнул это Боре, и видел,
как тот порозовел настолько, что сквозь пыль и грязь было заметно.
   - Это Михалыч вас сюда загнал? - Она всплеснула руками. - Совести у
него нет. Михалыч, эй, Михалыч!
   Явился толстяк, который ставил нас на работу.
   - Ого, сколько бутылок побили, - одобрительно хохотнул он, глядя на
зеленоватые посверкивающие кучи внизу. - Считай, на полбанки заработали.
   - Нам не на полбанки, - неприязненно кинул я.
   - Да у тебя совесть где, Михалыч? - запричитала женщина. - Это ж дети.
Их на песок, и то страшно.
   Они сами недавно в песочницах возились. А ты что сделал, бесстыжие твои
глаза!
   И тут я проколол пятку. Наступил на разбитую банку, и стекло прошло
сквозь подошву кеда и носок. Я прихрамывал, но не жаловался. Да и не очень
болело. Пятка у меня за лето закалилась, обмозолела, стала твердой, как
вторая подошва.
   Михалыч заметил, снял нас со "стеклышка".
   - Ты, маленький, вижу, ногу поранил. Зеленкой помажь. - И ехидно
добавил, глядя в лицо Андрею: - Заработали вы столько копеек, что,
пожалуй, рубль наберется. Длинный рубль, хватит ногу товарищу забинтовать.
Довольны?
   Так бесславно кончился наш первый большой трудовой день.
   - А хорошая тетка, - сказал я Боре, когда мы по очереди мылись под
краном. - Рукавицы нам принесла.
   - Это не тетка. Это моя ма... мачеха...
   На другой день мы явились снова.
   - Во детишки пошли! - удивился Михалыч. - Нужны вам деньги!
   - Нам не деньги, нам на автобус, - объяснил Боря. - На поездку.
   - Катились бы на папины-мамины... Ну, ладно. Раз вы такие настырные,
даю полувагой песка. Вон лопаты.
   Только чтоб габарит мне зачистили как следовает, шабашмонтаж!
   Мы так обрадовались, что не стали вникать в последние его слова. Но и
сейчас, пять дней спустя, у меня все еще правая рука прямо отваливается от
этого проклятого "габарита".
   Ну, по порядку.
   "Полувагон" я понял, как "полвагона". Подходим - махина на колесах, и
сбоку беленьким - 60 т.
   Привет!
   - С нами все ясно, - говорю. - Живыми нам не уйти. Истлеют наши
косточки в этом песке. А Боря говорил: "слитки"...
   - Не ной, - оборвал меня Матюшин. Он так и сиял: вот дело по плечу!
Конечно, мне бы такие плечи.
   Пооткрывали мы люки - треть песка сама собой рухнула на полотно и
рядом. Полезли на верхотуру.
   Да, песочек - не "стеклышко". Тут его на тридцать три детства хватит. И
работать можно босиком.
   К обеду у меня на месте нежных вчерашних водянок образовались горячие
живые ранки. У Андрея тоже. Рукавицы не спасали. Боря только посмеивался:
у него ладони мозолистые, как у меня пятки.
   Посмотрев на мои руки, Боря сдвинул брови, на миг они соединились, как
у Андрея.
   - Горе, а не работник, - ругнулся Матюшин. - Недобытчик. Гони за
пирожками!
   Притащил я пятнадцать штук-враз умяли. На воздухе аппетит!
   Приходил Михалыч, интересовался:
   - Ну, шабашники, идут дела? Уморились? Вы мне еще габарит будете
зачищать. И чтоб люка, люка захлопнули как следовает...
   "Шабашники"... Знал бы, зачем нам деньги, прикусил бы язычок.
   - Если бы ему на бутылку сунуть, сразу бы подобрел, - решил Боря. - Ну,
жизнь. Кругом блат. Работу, и то по знакомству дают. А честно жить -
копались бы мы в том "стеклышке"...
   Я не знал, что ему возразить.
   - Учиться надо, - сказал Андрей. - А сейчас мы кто? Раз-но-ра-бо-чи-е.
То есть рабочие, которые не умеют ничего и потому делают все. Разное. Куда
пошлют. Так что да здравствует техника! Смерть лопате!
   - Ты сначала спасибо ей скажи, лопате, - обиделся Боря. - Разве не на
ней мы собираемся путешествовать? Град, а Град! Давай все же махнем на
море?
   Заладил: море, море...
   Осеннее солнышко пригревало. На меня напала такая великая лень, что не
только работать - языком ворочать не хотелось. Андрей тоже, кажется,
разомлел.
   Он сильный, но не такой выносливый, как Боря.
   - Ну вы, гвардейцы труда! - вдруг заорал Матюшин. - За лопаты! Даешь
пятилетку в четыре года!
   Мы постепенно втянулись. В вагоне песка оставалось не так уж много, но
теперь его приходилось бросать в люки от дальнего борта. Все же мы почуяли
конец и озверели. Тяжело дыша, поливая песок своим горячим потом, мы
кидали, кидали, кидали... И, совсем выбившись из сил, упали, как
подкошенные, на громадные кучи песка. Шабаш!
   Дело было к вечеру. Борина мачеха опять прибежала, подбодрила нас:
   - Ну теперь захлопнуть люки, зачистить габарит, и...
   - Может, завтра? - хрипло спросил Андрей, сплевывая песок. Я с надеждой
прислушался.
   - Нет, мальчики, - мягко сказала она. - Нельзя.
   Оборот вагонов. Да тут же немного осталось...
   Этого мы сделать не могли. Мне хотелось только одного: не двигаться,
спать. А ребята больше моего наворочали. Сил нет, а надо. Люк, зараза,
тяжелый, как чугунная плита. Раз поднимем - обрывается, другойне
защелкивается. Хорошо, Борина мачеха помогла.
   С горем пополам захлопнули все.
   Но самое жуткое оказалось впереди. "Габарит". Зачистить его-значит
отбросить песок от путей, чтобы вагоны могли свободно пройти. Да мы еще,
дураки, сыпали как попало, радовались... А теперь из-под вагона (там
работаешь лежа или согнувшись в три погибели) и от вагона целые горы песка
откидать?! Я бы завыл, но в глотке пересохло.
   И тут заговорили ребята, поменявшись ролями.
   - Отваливаем, ребята. Этому конца не будет. Я как всю Сахару лопатой
перепахал. Не путем это все.
   Но сказал-то не Матюшин, а Босов!
   Матюшин же сказал:
   - Вот сейчас-то и ясно будет, что мы за люди. Да и что осталось? Мелкая
художественная деталь-габарит.
   Если нам вместе навалиться...
   - Боречка, плюньте, - вдруг решила мачеха. - Я вам любые деньги дам...
   - Вставай, Град! - грозно рявкнул Боря.
   - Не могу...
   - Можешь. Подумаешь, трудности! Краснодонцы не такое перенесли.
   - Не могу...
   - Можешь. И ты, Андрей, можешь. Мы не халтурщики какие-нибудь. Все
честь по чести. Видите, вечереет. Чер