а мог бы назвать Клее одну из своих работ: "Конечно, ему не задают трудных вопросов, а обращаются с ним как с ребенком, - нельзя иначе, такой он крошечный. "Как же тебя зовут?" - спрашивают его. "Одрадек", - отвечает он. "А где ты живешь? - "Местожительство неизвестно", - отвечает он со смехом; но только этот смех, каким можно смеяться, не утруждая легких. Он напоминает шорох упавших листьев. Обычно беседа кончается на этом".
     1959

   Примечание
       1 Вальтер Беньямин (1892-1940) - немецкий философ, социолог, литературный критик, оказавший влияние на Т. В. Адорно. - Прим. перев.
    Впервые опубликовано А.В. Михайловым в переводе с немецкого языка под названием "Из наследия Теодора Адорно. Антон фон Веберн" в журнале "Советская музыка". 1988. № 6.








  Moments musicaux
   Статьи 1928-1962 гг.
   Предисловие
    После того как автор данного издания впервые включил в два тома своих работ о музыке ряд ранних статей, казалось естественным дать обзор его музыкально-критической продукции, собрать исследования ранних лет, которые не вошли ни в одну из опубликованных им книг. Все они печатались в журналах, и большинство из них стало труднодоступным или вообще недоступным. Статьи расположены не хронологически, а тематически. Изменения внесены лишь в тех случаях когда автору было слишком стыдно за прежние недостатки. Автор исходил в отборе статей из того, оказала ли данная статья в свое время известное влияние, а также, не содержатся ли в ней впервые разработанные позже мотивы, имеющие значение первой формулировки. Такие моменты легко теряют свою остроту. И наконец, книга содержит кое-что из того, что было типично для автора, когда он возглавлял венский журнал "Анбрух".
    Большинство написанного автором о музыке задумано им уже в молодости, до 1933 г. Многие статьи того времени утеряны за годы эмиграции. Некоторые из них были сохранены Рудольфом Корманицким в Вене. С участием, которое автор ощущает как незаслуженное и которое его поэтому особенно трогает, Корманицкий собрал все относящееся к данной теме, доступное ему, начиная с 20-х годов, и передал это автору. Публично высказанная благодарность выражает лишь малую долю того, чем автор ему обязан.
    Об отдельных статьях следует сказать следующее: Статья "Стиль позднего Бетховена" написана в 1934 г., опубликована в 1937 г. Этой работе следует, вероятно, уделить некоторое внимание в связи с VIII главой "Доктора Фаустуса"1.
    Статья о Шуберте написана к столетию со дня смерти композитора. Автор включил ее в данный сборник в качестве первой, достаточно пространной своей работы в области толкования музыки, несмотря на некоторую беспомощность и слишком непосредственно данную философс-
___________
* Музыкальные моменты (франц.).
    204
    кую интерпретацию при недостаточном внимании к технически-композиционной стороне. В ней бросается в глаза резкое несоответствие между большими притязаниями, в том числе и по тону, и выполнением; многое, как и в несколько позже написанной "Серенаде", выдержано в манере дурной абстракции. Единственная captatio benevolentiae*, на которую автор может рассчитывать, оправдана тем, что в дальнейшем он прилагал все усилия избегать подобной манеры; однако это - момент его мышления.
    Следующие четыре статьи, далеко отстоящие друг от друга по времени написания, связаны с интересом к опере, присущим автору с детских лет.
    "Серенада" была задумана как программа духовной тенденции журнала "Анбрух". С ней связаны занятия автора исторической динамикой музыки, внутренним изменением музыкальных произведений и теорией музыкального воспроизведения.
    Портрет Равеля и "Реакция и прогресс" дают представление о том, что автор пытался реализовать в журнале "Анбрух". Текст о прогрессе был антитетическим дополнением к статье Эрнста Кшенека на ту же тему. В нем рассматривается центральная для философии новой музыки категория использования музыкального материала.
    Статья "Новые темпы" служит моделью тех текстов, в которых эстетические и историко-философские размышления объединены с практическими музыкальными указаниями. Большинство работ такого рода помещены в специальном журнале для дирижеров "Пульт унд тактшток", издатель которого, ученик Шёнберга Эрвин Штейн, с самого начала проявлял большое понимание попыток автора.
    Более подробная работа о джазе (1936 г.) - первая, довольно пространная статья, написанная после оцепенения в первые годы фашистского правления. В ряде отношений эта работа указывает на прорыв: в ней объединены художественно-технические и общественные аспекты.
    Неопубликованные ранее, возникшие непосредственно вслед за выходом в свет статей дополнения свидетельствуют о желании искать содержание предмета не в дистанции, а в непосредственной близости от него. То и другое датируется доамериканским периодом жизни автора;
    отдельные сведения предоставлены впоследствии трагически погибшим композитором Матиасом Зейбером, который вел до 1933 г. класс джаза во Франкфуртской консерватории. Недостаточное знание специфически американских аспектов джаза, в частности стандартизации, столь же ощущается в этой статье, как и устарелость некоторых характеристик европейского джаза 30-х годов. Чем меньше меняется сущность жанра, тем большее значение придают фанатики ее историческому изменению. Автор готов первым признать, что многое из написанного им устарело;
    многое интерпретировано слишком непосредственно как выражение социальной психологии без должного внимания к институциональным общественным механизмам. То, что было упущено в первоначальной концепции или еще не могло быть увидено, дано в "Характере фетиша", в "Диссонансах", в работе о джазе в "Призмах" и в главе о легкой музыке во "Введении к социологии музыки".
___________
* Снискание расположения (лат.).
    205
    Статьи о Кшенеке, о "Махагони" Вейля и о "Песнях Верлена" Циллига являются по своему характеру скорее физиогномическими, чем аналитическими работами*.
    К статье о квинтете для духовых Шёнберга /1928/ я считаю нужным привести несколько фраз из значительно более позднего его письма Рудольфу Колишу /от 27 июля 1932 г./: "Ты правильно вывел серию2 в моем квартете для струнных за исключением одной мелочи /во второй теме 6" тон - до диез, 7" - соль диез/. Это потребовало, вероятно, большого труда, не думаю, что у меня хватило бы на это терпения. Неужели ты думаешь, что в этом есть какая-либо польза? Не могу себе представить. По моему убеждению для композитора, еще не умеющего пользоваться сериями, это может служить стимулом, чисто ремесленным указанием на возможность черпать из них материал. Но эстетические качества таким образом не открываются, или в лучшем случае открываются лишь между прочим. Я не перестаю предостерегать от переоценки такого рода анализов, ибо они ведут к тому, с чем я все время боролся: к знанию того, как это сделано; я же всегда стремился помочь понять: что оно есть! Я уже не раз пытался объяснить это Визенгрунду3, также Бергу и Веберну4. Но они мне не верят. Я беспрестанно повторяю: мои произведения - додекафонические композиции, а не додекафонические композиции. В этом отношении меня смешивают с Хауэром5, для которого композиция важна во вторую очередь"1.
    В действительности же автор данных статей никогда не был заинтересован в выявлении серий. Он уже давно произвел в согласии с Шёнбергом анализ его додекафонических произведений как композиций с точки зрения их музыкального содержания. Работа о квинтете для духовых, где речь идет о конце сонатной формы6, стремилась служить этому.
    Напечатанное здесь - только введение, основная часть работы полностью посвящена мотивно-тематической и формальной структуре большого скерцо, соч. 26, вне всякого внимания к серии. Эта часть работы утеряна; не исключено, что она еще будет обнаружена в архивах журнала "Пульт унд тактшток". Впрочем, нет сомнения в том, что Берг и Веберн также никогда не рассматривали композицию серии как самоцель, а считали ее только средством изобразить сочиненное. В такое время, когда вопрос о фетишизме средств преобладает над всеми другими средствами композиции, эта контроверза обрела актуальность, которую еще 30 лет тому назад нельзя было предвидеть.
    И наконец, статья "Главное произведение, ставшее чуждым", относится к задуманному автором еще в 1937 г. философскому произведению о Бетховене. Оно все еще не написано, прежде всего потому, что автору, несмотря на усилия, не удалось справиться с Missa Solemnis**. Поэтому он решил хотя бы попытаться определить эту трудность, уточнить вопрос, не притязая на его решение.
     Рождество 1963.
     ___________ 
* Статьи о джазе, песнях Циллига и "Реакция и прогресс" для данного издания не переводились [Ред.]. 
** "Торжественная месса" Бетховена.
    206
    ***
    Теодор В. Адорно родился 11 сентября 1903 г. во Франкфурте, где живет и в настоящее время*. Адорно состоит ординарным профессором философии и социологии Института социальных исследований при Университете им. Гёте и занимает должность директора этого института.
     Работы Адорно:
    Kierkegaard;
Philosophic der neuen Musik;
Minima moralia;
Versuch uber Wagner;
Noten zur Literatur I, II;
Klangfiguren;
Mahler;
Einleitung in die Musiksoziologie;
Eingriffe;
Der getreue Korrepetitor;
Drei Studien zu Hegel;
Quasi una fantasia;
Dialektik der Aufklarung (совместно с Максом Хоркхаймером)**.
    Большинство собранных здесь работ о музыке было опубликовано в малодоступных журналах и впервые предлагаются вниманию широких кругов читающей публики. Они посвящены преимущественно отдельным музыкальным произведениям, в некоторых изложены первые подступы Адорно к музыкальной эстетике (см., например, анализ позднего стиля Бетховена, имеющий большое значение в романе Томаса Манна "Доктор Фаустус").
     [От издательства Зуркамп].
    _______________ 
* Написано в 1964 г. 
** Кьеркегор (1933; 1962); Философия новой музыки (1949; 1958); Minima moralia (1951; 1962); Эссе о Вагнере (1952); Заметки о литературе I (1958; 1963) и II (1961:1963); Звучащие образы (1959); Малер (1960; 1964); Введение в социологию музыки (1962); Вторжения (1963); Верный коррепетитор (1963); Три исследования о Гегеле (1963); Quasi una fantasia (1963); Диалектика Просвещения (1947).
    207

   Поздний стиль Бетховена
    Зрелость поздних, старческих творений выдающихся мастеров - не спелость плодов. Они некрасивы, изборождены морщинами, прорезаны глубокими складками; в них нет сладости, а вяжущая горечь, резкость не дают попробовать их на вкус, нет гармонии, какой привыкла требовать от произведений искусства классицистская эстетика; больше следов оставила история, чем внутренний рост. Обычно объясняют это тем, что создания эти - продукты категорически заявляющей о себе субъективности или - еще лучше - "личности": ради выражения своего внутреннего мира она, эта личность, будто бы прорывает замкнутость формы, гармонию обращает в диссонансы своих мук и страданий - чувственную приятность презирает самодовлеющий, ничем не скованный дух. Но тем самым позднее творчество отодвигается куда-то к самым границам искусства, оно сближается с документом; в самом деле, в рассуждениях о последних произведениях Бетховена редко отсутствует намек на биографию, на судьбу композитора. Теория искусства словно отказывается от своих прав, склоняясь перед достоинством человеческой смерти; она складывает свое оружие перед лицом неприкрашенной действительности.
    Иначе не понять, почему несостоятельность такого подхода до сих пор не встречала серьезного сопротивления. А несостоятельность видна, стоит только всмотреться в само творчество, а не в его психологические истоки. Ибо нужно познать закон формы; если же угодно переходить границу, отделяющую художественное произведение от документа, то по другую сторону водораздела всякая разговорная тетрадь7 Бетховена значит, конечно, больше, чем его до-диез минорный квартет8. Однако закон формы поздних творений таков, что они не укладываются в понятие выразительности. У позднего Бетховена есть крайне "невыразительные", отрешенные построения; поэтому, анализируя его стиль, одинаково легко вспоминают как полифонически объективные конструкции современной музыки, так и безудержность выражения внутреннего мира. Но разорванность бетховенских форм далеко не всегда вызвана ожиданием смерти или демонически-саркастическим настроением - творец, поднявшийся над миром чувственности, не пренебрегает такими обозначениями, как cantabile e compiacevole или andante amabile*. Он держится так, что отнюдь не просто приписать ему клише субъективизма. Ибо в музыке Бетховена субъективность, совершенно в кантовском смысле, не столько прорывает форму, сколько ее созидает, порождает. Примером может служить "Аппассионата": эта соната настолько же слитнее, плотнее, "гармоничнее" поздних квартетов, насколько и субъективнее, автономнее, спонтаннее. Но в сравнении с "Аппассионатой" поздние сочинения заключают в себе тайну, которая противится разгадке. В чем она, эта тайна?
    Чтобы пересмотреть понимание позднего стиля, нужно прибегнуть к техническому анализу соответствующих произведений: ничто другое тут не может быть полезно. Анализ сразу же должен был бы ориентироваться на такую своеобразную черту, которую старательно обходит всеми принятый взгляд, - на роль условностей, т.е. стандартных музыкальных оборотов. Об
______________
* Певуче и выразительно; медленно и приятно (итал.). 208
    этих условностях мы знаем по позднему Гёте, по позднему Штифтеру9; но их же в равной мере можно констатировать и у Бетховена с его будто бы радикальными убеждениями. А это сразу же ставит вопрос во всей его остроте. Первая заповедь "субъективистского" метода - быть нетерпимым к любым штампам, а все, без чего нельзя обойтись, переплавлять в порыв к выразительности. Средний Бетховен влил в ток субъективной динамики традиционные фигуры сопровождения, создавая скрытые средние голоса, модифицируя их ритм, усугубляя их напряженность, вообще пользуясь любым пригодным средством; он преобразовывал их в согласии со своими внутренними намерениями, если вообще не выводил их, как в Пятой симфонии, из субстанции самой темы, освобождая от власти условности благодаря неповторимому облику темы. Иначе поступает Бетховен поздний. Повсюду в его музыкальную речь, даже там, где он пользуется таким своеобразным синтаксисом, как в пяти последних сонатах для фортепиано, вкрапливаются условные обороты и формулы. Тут обилие декоративных цепочек трелей, каденций и фиоритур; часто условные росчерки выступают во всей своей наготе, в первозданном виде: у первой темы Сонаты ор. 110 (ля-бемоль мажор) такое невозмутимо примитивное сопровождение шестнадцатыми, какого не потерпел бы средний стиль; в последней багатели начальные и заключительные такты напоминают вступление оперной арии - и все это среди неприступных каменистых пород многослойного пейзажа, неуловимого дыхания отрешенной лирики. Никакое истолкование Бетховена и вообще любого позднего стиля не сумеет объяснить эти рассыпанные осколки стандартных формул чисто психологически, объяснить их, скажем, равнодушием автора к внешнему явлению вещи, - ведь смысл искусства заключен только в его внешнем явлении. Соотношение условности и субъективности здесь следует уже понимать как закон формы - в нем берет начало смысл поздних произведений, если только эти отштампованные формулы действительно значат нечто большее, нежели трогательные реликвии.
    Но этот закон формы открывается в мысли о смерти. Если реальность смерти отнимает у искусства его права, тогда смерть действительно не может войти в произведение искусства как его "предмет". Смерть уготована живым существам, не построениям искусства, поэтому во всяком искусстве она является сломленной - как аллегория. Психологическое толкование не видит этого: объявляя субстанцией позднего творчества субъективность смертного существа, оно надеется, что в произведении искусства узрит смерть в ее реальных неискаженных чертах; вот обманчивый венец такой метафизики. Верно, оно замечает рушащую, громящую мощь субъективности в позднем творчестве. Но ищет ее в направлении, противоположном тому, куда тяготеет субъективность: оно ищет ее в выражении самой субъективности. В действительности же субъективность смертного существа исчезает из произведения искусства. Мощь и власть субъективности в поздних сочинениях - это стремительный жест, с которым она выходит вон. Она их рушит изнутри, но не затем, чтобы выразиться в них, а затем, чтобы без всякого выражения - сбросить с себя видимость искусства. От художественной формы остаются развалины; словно на особом языке знаков субъективность заявляет о себе только разломами и трещинами, через которые она выходит вон. Руки мастера, когда их касается смерть, уже не могут удержать груды материала, которым прежде придавали форму; трещины, развал - знак ко-
    209
    нечного бессилия человеческого Я перед сущим - вот последнее их творение. Вот откуда переизбыток материала второй части "Фауста" и "Годов странствия Вильгельма Меистера"10*, вот откуда условности, которые субъективность не заполняет собою и не подчиняет себе, а оставляет в нетронутом виде. Вырываясь наружу, она откалывает эти условности кусками. Обломки, расколотые и брошенные, обретают собственную выразительность; но это теперь не выражение отдельного и обособленного Я, это выражение мифической судьбы разумного существа и его падения, низвержения, ступенями какового, как бы останавливаясь на каждом шагу, явственно идут поздние творения.
    Так у позднего Бетховена условности делаются выразительными сами по себе, в своей обнаженности. В этом и заключается редукция стиля, о чем часто говорят: происходит не очищение музыкального языка от условной формулы, а разрушение видимости, будто условная формула подчинена субъективности, - предоставленная самой себе, исторгнутая динамикой наружу, формула как бы говорит от своего лица, сама за себя. Но говорит только в тот миг, когда субъективность, вырываясь изнутри, пролетает сквозь нее и внезапно и ярко освещает ее сиянием своей творческой воли; отсюда crescendo и diminuendo*, на первый взгляд не зависящие от музыкальной конструкции, но не раз потрясающие эту конструкцию у Бетховена последних лет.
    И пейзаж, покинутый, чужой, отчужденный, уже не собирается им в картину. Его освещает пламя, зажженное субъективностью, которая, вырываясь наружу, со всего размаху налетает на границы-стены формы, сохраняя идею своего динамизма. Без этой идеи творчество - только процесс, но процесс не развития, а взаимного возгорания крайностей, которые уже не привести к безопасному равновесию и не удержать спонтанно возникающей гармонией. Крайности следует понимать в самом точном, техническом смысле: одноголосие, унисон, завиток-формула как знак - и полифония, вздымающаяся над ними без всякого опосредствования. Объективность на мгновение сближает, сдвигает крайности, заряжает короткие полифонические фрагменты своей напряженностью, раскалывает их унисонами и ускользает, оставляя после себя одно - оголенный звук. На ее пути остается, как памятник былому, условная формула, в которой, окаменелая, скрывается субъективность. А цезуры, внезапное и резкое обрывание музыки, больше, чем что-либо, характерны для Бетховена последних лет - это моменты, когда субъективность вырывается наружу; как только творение оставлено ею, оно умолкает, выставляя свое полое нутро. И лишь тогда наступает очередь следующего эпизода, что по воле вырвавшейся на свободу субъективности примыкает к предыдущему и слагается с ним в неразрывное целое, - ибо между ними есть тайна, и вызвать к жизни ее можно лишь в подобном единстве. Вот откуда проистекает та нелепость, что позднего Бетховена одинаково называют субъективным и объективным. Объективны каменистые разломы пейзажа, а субъективен свет, в лучах которого пейзаж оживает. Бетховен не сливает их в гармонию. Он властью диссоциации разрывает их во времени, чтобы так и, быть может, на веки вечные сохранить их. Поздние творения - в истории искусства подлинные катастрофы.
___________