овсем отпустило Максима Григорьевича,  и
он проявил даже некоторый интерес к окружающему.
   - Ты когда освободился?
   - Да с месяца два уже!
   - А где шманался, дурья твоя голова?
   - Вербоваться хотел там же,  под Карагандой, да передумал. До-
мой потянуло,  да и дела появились, - Колька с толиком перегляну-
лись и перемигнулись.
   - Ну дела твои я, положим, знаю. Не дела они, а делишки - дела
твои, да еще темные. В Москве-то тебе можно?
   - Можно,  можно,  - успокоил Колька, - я по первому еще сроку,
да и учитывая примерное мое поведение в местах заключения.
   - Ну, это ты, положим, врешь! Знаю я твое примерное поведение!
Максим Григорьевич выпил и третью.
   - Знаю, своими же глазами видел!
   Это была правда. Видел и знал Максим Григорьевич Колькино при-
мерное поведение.  Года три назад,  когда путалась с ним Тамарка,
ученица еще,  и когда мать пришла зареванная из школы,  попросила
она:
   - Ты ведь отец,  какой-никакой, а отец. Пойди, поговори с ним!
- Максиму Григорьевичу хоть и плевать было,  с кем дочь и что, но
все же пошел он и с Николаем говорил. Говорил так:
   - Ты это,  Николай,  девку оставь. Ты человек пустой да риско-
вый.  Тюрьма  по  тебе  плачет.  А она еще школьница,  мать вон к
директору вызывали.
   Колька тогда только рассмеялся ему в лицо и  обозвал  разно  -
мусором, псом и всяко, а потом сказал:
   - Ты не в свое дело не суйся!  Какой ты ей отец.  Знаю я какой
ты отец.  Рассказывали да и сам вижу. А матери скажи, что томку я
не обижаю и другой никто не обидит. Вся шпана, ее завидев, в под-
воротни прячется и здоровается уважительно. А если бы не я - лез-
ли бы и лапали.  Та что со мной ей лучше, - уверенно закончил Ни-
колай.
   Максим Григорьевич и ушел ни с чем,  только дома ругал Тамарку
всякими оскорбительными прозвищами и мать ими же ругал,  и сестру
с мужем, и целый свет.
   - Пропадите  вы  все - вся ваша семья поганая да блядская.  Не
путайте меня в свои дела.  Я с уголовниками больше  разговаривать
не буду.  Я б с ним в другом месте поговорил. Но, ничего, - может
быть еще и придется.
   И накаркал,  ведь, старый ворон. Забрали Николая за пьяную ка-
кую-то драку с поножовщиной да с оскорблением власти. И по стран-
ной случайности все предварительное заключение просидел тот в бу-
тырке,  в камере,  за которой Максим Григорьевич тогда следил. Он
как сейчас помнит,  Максим Григорьевич,  - входит он, как всегда,
медленно и молча в камеру и встает ему навстречу Николай  Святен-
ко, по кличке Коллега, - уголовник и гитарист, наглец и соблазни-
тель его собственной,  хотя и нелюбимой, дочери. И совсем не заг-
рустил он от того,  что грозило ему от 2 до 7,  по статье 206 (б)
уголовного кодекса,  а даже как будто наоборот,  чувствовал  себя
спокойнее и лучше.
   - А-а,  Максим Григорьевич - ненаглядный тесть. Прости, канди-
дат только в тести.  Вот это встреча! Знал бы ты, как я рад, Мак-
сим Григорьевич.  Ты ведь и принесешь чего-нибудь, чего нельзя, -
подмаргивал ему Колька,  - по блату да по родственному, и послаб-
ление будет отеческое мне и корешам моим. Верно ведь, товарищ По-
луэктов?
   Максим Григорьевич,  как мог, тогда Кольку выматерил, выхлопо-
тал ему карцер, а при другом разе сказал:
   - Ты меня, ублюдок, лучше не задирай. Я тебе такое послабление
сделаю!  Всю жизнь твою поганую, лагерную помнить будешь. Николай
промолчал тогда,  после карцера,  к тому же у него на завтра  суд
назначен был. Он попросил только:
   - Тамаре привет передайте.  И все.  И пусть на  суд  не  идет.
Максим Григорьевич ничего передавать, конечно, не стал. А на дру-
гой день Кольку увезли и больше он его не видал  и  не  вспоминал
даже.  И вдруг - вот он, как снег на голову, с коньяком да с дру-
гом, как ни в чем не бывало - попивает и напевает:

               - Снег скрипел подо мной, поскрипев затихал,
                 И сугробы прилечь завлекали.
                 Я дышал синевой, белый пар выдыхал,
                 Он летел, становясь облаками!

   - Что думаешь делать, если, конечно, не секрет? - Спросил мак-
сим Григорьевич. - На работу думаешь или снова за старое?
   - За какое это старое? Я работал, Максим Григорьевич, я рекла-
му рисовал,  а драка та случайная. Играли в петуха во дворе. Один
фраер  хорошо  разбанковался - третий круг подряд всех чешет,  на
кону уже 200 было,  ну,  и я, хоть и выпивши - вижу передергивает
он.  Я карты бросил и врезал ему,  надел на кумпол. Он кровью за-
лился.  А парень оказался цепкий да настырный.  Так что мы с  ним
минут десять разбирались. А пока милиция подоспела, соседи. Стали
вязать.  А я вашего брата недолюбливаю, - извинился Колька, - те-
перь люблю больше себя,  а тогда дурной был,  не понимал еще, что
власть надо любить. И бить ее очень даже глупо. Ну, и конечно ми-
лиции досталось. Вот, так что драка эта дурацкая и срок схлопотал
я ни за что. Да что теперь об этом. Это быльем поросло.

          - А ямщик молодой не хлестал лошадей,
            Потому и замерз, бедолага, -

пропел Колька продолжение песни, из которой выходило, что если бы
ямщик был злой и бил лошадей, он мог бы согреться и не замерз бы,
и  не умер.  Так всегда,  дескать,  в несправедливой этой жизни -
добрый да жалостливый помирает, а недобрый да жестокий живет.
   Песня Максиму Григорьевичу показалась хорошей и странно напом-
нила песни Саши Кулешова -  артиста  и  вчерашнего  собутыльника.
Опять  засосало  у  него под ложечкой от досады за давешнее хвас-
товство и,  отгоняя ее,  досаду,  Максим Григорьевич спросил  для
приличия,что-ли у Толика - дружка Колькиного, который во все про-
должение разговора только лыбился и подпевал:
   - А ты чем занимаешься?
   - Я-то? Я - пассажир.
   - А-а,  -  протянул  Максим  Григорьевич,  хотя и не понял,  -
кто-кто, говоришь?
   - Пассажир! По поездам да такси. Работа такая - пассажир. Мак-
сим Григорьевич недоверчиво так взглянул на него,  но,  решив  не
показать виду, что такой профессии он не знает, больше спрашивать
не стал.  "Ну их к дьяволу, - народ коварный, да подковыристый, -
нарвешься  опять  на розыгрыш какой-нибудь и посмешищем сделаешь-
ся".
   - Ну, а ты-то, ты-то, Николай, что делать будешь?
   Снова переглянулись дружки и Николай ответил:
   - Пойду в такси,  должно быть, шофером. Поработаю на план и на
себя маленько.  - Разговор шел вот уже час почти,  а Николай  про
Тамарку не спрашивал.  Ждал,  должно быть, что Максим Григорьевич
сам скажет. А тот не торопился, тянул резину, может нарочно, что-
бы помучать.
   А уж как хотелось Николаю расспросить да разузнать про Тамару,
бывшую свою подругу, у которой был первым и которой сам же разре-
шил - не ждать. Он тогда и не думал вовсе, что будет думать о ней
и грустить и печалиться.  Там - под Карагандой,  где добывал он с
бригадой уголь для страны, ночью, лежа в бараке, вымученный и вы-
жатый  дневной  работой,  отругавшись  с товарищами или поговорив
просто,  должен был бы он засыпать мертво.  Но сон не шел,  он  и
считал чуть ли не до тысячи, и думал о чем-то приятном, всплывали
в памяти его и двор, и детство его, голубятника Кольки Коллеги, и
ленька сопеля,  у которого брат на "Калибре", и позднейшее - мно-
гочисленные его рисковые и опасные похождения, и, конечно, женщи-
ны. Их было много в Колькиной бесшабашной жизни. Совсем еще паца-
на,  брали его ребята к  гулящим  женщинам.  Были  девицы  всегда
выпившие  и  покладистые.  По  нескольку человек пропускали они в
очередь ребят,  у которых это называлось - ставить на хор. Проис-
ходило это все в тире,  где днем проводили стрельбы милиционеры и
досаафовцы,  стреляли из положения лежа. Так что были положены на
пол  спортивные  маты и на них-то и ложились девицы,  и принимали
однодневных своих ухажеров пачками,  в очередь, молодых, пьянова-
тых ребят,  дрожащих от возбуждения и соглядатайства.  - Да ты же
пацан совсем, - говорила одна Кольке, когда он пришел туда первый
раз.  - Молчи,  шалава!  - Сказал тогда Колька как можно грубее и
похожее на старших своих товарищей, прогоняя грубостью мальчишес-
кий  свой страх.  Девица поцеловала его взасос,  обняла,  а потом
сказала:  - Ну вот и все! Ты - молодец. Хороший будешь мужик. - И
отрезала очередному - следующего не будет. Хватит с вас. - Встала
и ушла.  Запомнил ее Колька - первую свою женщину  и  даже  потом
расспрашивал о ней у ребят,  а они только смеялись, да и не знали
они,  откуда она и кто такая. Помнил ее Колька благодарно, потому
что не был он тогда молодцом,  и так... Ни черта не понял от вол-
нения и нервности, да еще дружки посмеивались и учили в темноте -
не так надо,  Коля,  давай покажем,  как. А другая девица на мате
рядом,  которая уже отдыхала и  отхлебывала  из  горлышка  водку,
рассказывала с подробностями,  как подруге ее,  то есть сейчасной
Колькиной любовнице,  год назад ломали целку. Был это некто Вита-
лий  Бабешка,  знаменитый  бабник и профессорский сынок.  Все это
Колька слышал и не мог сосредоточиться и понять - хорошо  ему или
нет.
   Потом были другие разы, были и другие, совсем девчонки. Их за-
волакивали  в  тир насильно,  они отдавались из-за боязни и потом
плакали, и Кольке было их жалко.
   Когда стал он постарше, появились у него женщины и на несколь-
ко дней и дольше,  был у него даже роман с администраторшей кино-
театра,  где  он работал.  Администраторша была старше его лет на
десять,  крашеная яркая такая блондинка. Николаю она казалась са-
мым верхом совершенства красоты и,  когда она оставила его, през-
рев ради какого-то циркача,  гонщика по  вертикальной  стене,  он
чуть было с собой не кончил, Колька. А он мог. Но не стал. А нап-
ротив даже,  подошел как-то к окончанию аттракциона с явным наме-
рением  покалечить циркача,  а потом заглянул в павильон,  сверху
оттуда все видно и так был потрясен и ошарашен,  что не  дождался
гонщика, а просто ушел.
   Эти и другие истории вспоминались и  мелькали  в  глазах  его,
когда  отдыхал в бараке на нарах в старом непереоборудованном ла-
гере под Карагандой.  Эти и другие, но чаще всего всплывало перед
ним  красивое  Тамаркино лицо,  всегда загорелое,  как в тот год,
после лета,  когда у них все случилось.  Он и подумать никогда не
мог,  что будет вспоминать и тосковать о ней,  даже рассмеялся бы
если бы кто-то предсказал подобное. Но у всех его друзей и недру-
гов  вокруг были свои,  которые,  как все друзья и подруги надея-
лись,  ждали их дома. Была это всеобщая и тоскливая необходимость
верить в это - самое,  пожалуй, главное во всей этой пародии - на
жизнь, на труд, на отдых, на суд.
   И глубокое  Колькино  подсознание  - само выбросило на поверх-
ность прекрасный Тамаркин образ и предьявляло его каждую ночь ус-
талому  Колькиному  мозгу,  как  визитную карточку,  как ордер на
арест,  как очко - 678-8.  И Колька свыкся и смирился  с  образом
этим  назойливым и даже не мог больше без него,  и если б кто-ни-
будь теперь посмеялся бы над этими сантиментами, Колька бы прибил
его  в  ту  же минуту.  И лежал он с зарытыми глазами и стонал от
тоски и бессилия.  Но ни разу не написал даже,  ни разу не просил
никого  ничего  передавать,  хотя  все,  кто освобождался раньше,
предлагали свои услуги. - Давай, Коллега, письмо отвезу, - Кольку
уважали  в  лагере за неугомонность и веселье,  - чего мучаешься?
Писем не ждешь и не получаешь! Помрешь так!
   - Ничего,  - ответил он,  - приеду - разберемся.  - Писем он и
вправду не получал и даже сестрам  запретил  настрого  писать,  а
дружки и не знали, где он, да и Тамара тоже.
   А сейчас сидит он в ее доме и не спрашивает у отца ее,  из са-
молюбия, что-ли, ничего о ней. Пьет с ним, с Максимом Григорьеви-
чем, да перекидывается не значащими ничего фразами и напевает:

          - Что вы там пьете? Мы почти не пьем.
            Здесь снег да снег при солнечной погоде!
            Ребята, напишите обо всем,
            А то здесь ничего не происходит,

   - пел Николай тихим севшим голосом, почти речитативом, напевая
нехитрую мелодию:

          - Мне очень не хватает вас,
            Хочу увидеть милые мне рожи,
            Как там Тамарка, с кем она сейчас?
            Одна? Тогда пускай напишет тоже.

   - Колька нарочно Тамарка, вместо положенного - Надюха.

          - Страшней быть может только страшный суд, -
            Письмо мне будет уцелевшей нитью.
            Его, быть может, мне не отдадут,
            но, все равно, ребята, напишите.

   - закончил Колька просительно и отчаянно,  с закрытыми глазами
и повибрировал грифом, чтобы продлить звук, от чего вышло уж сов-
сем тоскливо.
   - Ты откуда эту песню знаешь?  - спросила она, когда он открыл
глаза и взглянул на нее.
   - Это ребята привезли. Какой-то парень есть, Александр Кулешов
называется. В лагере бесконвойные большие деньги платили за плен-
ки.  Они все заигранные по 100 раз, мы вечерами слова разбирали и
переписывали.  Все без ума ходят от песен,  а начальство во время
шмонов,  обысков то есть,  листочки отбирало. Он вроде где-то си-
дит,  Кулешов этот,  или даже убили его.  Хотя не знаю. Много про
него болтают. Мне человек десять разные истории рассказывали. Но,
наверное, все врут. А тебе понравилось?
   - Понравилось,  - тихо сказала Тамара,  - спой Коленька еще, -
попросила она.
   - Потом!  - он снова приблизился к ней, отложив гитару, и поп-
росил: - ты, может, все же поцелуешь меня, Том? !
   Она не ответила.  Тогда Колька сделал то,  что и должен был  в
подобном случае сделать - отворил он балконную дверь, перекинулся
одним махом через перила и погрозил,  что разомкнет пальцы,  если
она его сей же момент не поцелует в губы страстно и долго,  в гу-
бы.  Попросил он так, чтобы что-нибудь сказать и разрядить, что
ли,  обстановку,  вовсе не расчитывая, что просьбу его удовлетво-
рят.  Но,  неожиданно для него и для себя, Тамара подошла к нему,
висящему на перилах,  и поцеловала так,  как он требовал, долго и
горячо, может быть и не страстно, но горячо.
   Мгновенно как-то  промелькнуло  в ее голове:  "Вот я ему так и
отомщу - Сашке. Вот так". А он уже поднимал руки, снова тело свое
перекинул  на балкон,  и начал целовать ее сам,  как голодный пес
набрасывается на еду, как человек, которому долго держали зажаты-
ми нос и рот, а потом дали воздуху, хватает его жадно, как...
   - Запри дверь, - сказала Тамара. - Псих! Придут ведь сейчас.
   Он поднял ее на руки, боясь оставить даже на миг, с ношей сво-
ей драгоценной подошел к двери и запер.  Так же тихо понес  ее  к
дивану.
   - Не сюда, - сказала она, - в мою комнату.
   Она слышала,  как  колотится и рвется из-под ребер его сердце,
как воздух выходит из груди его и дует ей в лицо.  И  она  обняла
его и притянула к себе, а он бормотал, как безумный - Томка! Том-
ка!  - И закрывал губы ее телом, дышал ее запахом, ею всей и про-
валивался  куда-то в густую горячую черноту,  на дне которой было
блаженство и исполнение всех желаний,  плавал в обнимку в терпком
и пахучем вареве, называемом наслаждение.
   И не помнил он ничего, что случилось, потому что сознание бро-
сило его в эти минуты. Очнулся только услышав:
   - А теперь,  Коля,  правда - уходи и никогда больше не возвра-
щайся.  Слышишь? Я прошу тебя, если любишь. Сейчас мне надо одной
побыть. Не думай, что из-за тебя. Просто одной.
   - Не уйду я никуда,  Тамара! И вернусь обязательно! И ни с кем
тебя делить не буду.  Ты же знаешь,  что  Колька  Коллега  держит
мертвой хваткой. Не вырвешься!
   Вырвусь, Коля! Я сейчас сильная, потому что мне очень плохо!
   - Кто-нибудь обидел? - Убью!
   - Ну вот,  убью! Другого нечего и ждать от тебя. И если б знал
ты кого убивать собираешься?
   - Кого же?
   - Я,  Коля, вот уже три года с Кулешовым Сашей, которого песню
ты мне спел и который сидит или убит - все сразу.  Ни то, ни дру-
гое,  Коля.  Живет он здесь, в театре работает, а сейчас у меня с
ним плохо.
   На все, что угодно, нашел бы ответ Коллега, на все, кроме это-
го, потому что еще там, в лагере, казалось ему, что знает он это-
го парня,  что встреть он его - узнал бы в толпе,  что появись он
только,  и стали бы они самыми близкими друзьями,  если душа  его
такая как песни - не может и быть иначе. Сколько раз мечтал Коль-
ка,  чтобы привезли его в лагерь,  да и не он один -  все  кругом
мечтали и хотели бы с ним поговорить хотя бы.  Всего ожидал Коль-
ка,  только не этого.  И не зная,  что и как ответить и как вести
себя не зная,  встал Колька и вышел, не дожидаясь дружка своего и
Максима Григорьевича.


                         От составителя

   Эта книга - не песенник.
   Хотя, составляя  ее и перечитывая стихи Владимира Высоцкого, я
все время слышал его голос.  За каждой строкой слышал,  за каждым
словом.
   И даже тогда,  когда мне встречались абсолютно незнакомые сти-
хи,  все  равно где-то далеко в глубине возникала и звучала мело-
дия.  И голос Высоцкого звучал. Голос, который продолжает жить...
   Давно уже  замечено,  что когда умирает известный человек,  то
число его "посмертных друзей" сразу же начинает быстро  расти,  в
несколько раз превышая количество друзей реальных,  тех,  которые
были при жизни.
   И объяснить это явление,  в общем-то можно:  ведь всегда нахо-
дятся люди,  жаждущие погреться в лучах чьей-нибудь славы -  хотя
бы  и посмертной.  Тем более,  что обладатель этой славы уже не в
силах никому возразить, не в силах что-либо опровергнуть.
   Поэтому и  витийствуют  в  табачном дыму застолий новоявленные
"близкие друзья" и "закадычные приятели",  Поэтому они и "вспоми-
нают":  "Шли мы как-то с Владимиром Высоцким по Басманной..." Или
"забегаю это я однажды к Высоцкому, а он мне и говорит...", или -
еще хлеще: "А с Володькой мы были - водой не разольешь!.."
   Я знаю, как много таких "воспоминаний" Объявилось теперь у Вы-
соцкого. Ну да бог с ними, пусть потешатся!.. Я - не о них.
   Я - о том,  что у Высоцкого и у его песен и в самом деле вели-
кое множество истинных,  серьезных друзей! Тех самых друзей, ради
которых он работал и для которых жил.
   Наверное, у каждого человека, знакомого с песенным творчеством
Владимира Высоцкого,  есть, так сказать, "свой собственный Высоц-
кий",  есть песни, которые нравятся больше других. Нравятся пото-
му, что они чем-то роднее, ближе, убедительнее.
   "Свой Высоцкий" есть и у меня.
   Был такой вроде бы неплохой фильм - "Вертикаль". Был и прошел.
А песни, написанные Высоцким для этого фильма, остались. Были еще
фильмы,  были  спектакли,  которые "озвучивал" Высоцкий,  и очень
часто песни, созданные им, оказывались как бы на несколько разме-
ров  больше самого фильма или спектакля.  Каждый раз у этих песен
начиналась своя отдельная (и очень интересная!) Жизнь.  Они сразу
же шли к людям, шли, будто бы минуя экран или сцену.
   И особенно ясно это понимаешь,  когда вслушиваешься песни, на-
писанные Владимиром Высоцким о войне...

               Почему все не так? Вроде все как всегда:
               То же небо опять голубое,
               Тот же лес, тот же воздух и та же вода,
               Только он не вернулся из боя.
               -------------------------------------

               Он молчал невпопад и не в такт подпевал,
               Он всегда говорил про другое,
               Он мне спать не давал, он с восходом вставал,
               А вчера не вернулся из боя.

               То, что пусто теперь, - не про то разговор,
               Вдруг заметил я: нас было двое...
               Для меня словно ветром задуло костер,
               Когда он не вернулся из боя.

               -------------------------------------
               Нам и места в землянке хватало вполне,
               Нам и время текло для обоих...
               Все теперь одному, только кажется мне,
               Это я не вернулся из боя.

   На мой взгляд, песня "Он не вернулся из боя" - одна из главных
в творчестве Высоцкого.  В ней, помимо интонационной и психологи-