рхом красноречия.  Он
сочинял стихи, Николай, и пел печальные песни. И в них была блат-
ная жалостливость, которая казалась глубокой печалью, и в них бы-
ли героями какие-то Сережи - честные,  несправедливо  наказанные,
влюбчивые  и тоскующие по своим любимым,  а мне казалось,  что он
поет про себя: "Течет речка по песочку, бережочек точит, а молода
девчоночка в речке ножки мочит".  Про себя и про меня.  Наверное,
так оно и было.  Он никогда не был груб со мной, нет, он был тер-
пелив и покорен,  но иногда давал понять друзьям своим и мне, что
лапу он положил серьезно и крепко. И я это поняла сразу.
   И мне  было  хорошо от того,  что у меня есть и хозяин и слуга
одновременно,  и думала я,  что буду с ним жить, сколько он захо-
чет,  и  пойду за ним на край света - и стала его женщиной сразу,
как только он этого захотел,  и не жалею,  потому что не он - был
бы другой, хуже, должно быть.
   Целый год мы ходили как чумные,  не стесняясь ни родителей, ни
соседей,  никого.  Девчонки в классе распрашивали - ну как?  - Им
хотелось знать подробности,  больше всего в части  физиологии.  Я
никогда им ничего не рассказывала и они отстали.  Пристали педсо-
вет и дирекция,  снова пугали маму моим невероятно развратным бу-
дущим и печальным концом где-нибудь в больнице в инфекционном от-
делении или в травматологии,  где я буду  лежать  с  проломленным
Николаем Святенко черепом,  потому что они знали про Николая, все
про него знали кроме меня.  То,  что знали они - я не хотела  ви-
деть, а то, что знала я - они видеть не могли.
   А потом его арестовали за какую-то драку, судили и дали четыре
года, а я уже умела курить и пить. Он меня научил. Но я не жалею.
Не он, так другой бы научил - только хуже. А Николай никогда меня
в темные дела свои не посвящал.  А явные я знала.  Он любил меня,
жил где-то недалеко и даже работал в кинотеатре - рисовал рекламу
по  клеточкам.  Фотографию расчертит на клеточки,  а потом каждый
квадрат перерисовывает в увеличенном варианте, чтобы похоже было.
Теперь это смешно, а тогда думала - художник!
   А его взяли да арестовали,  Николая  Святенко,  первого  моего
мужчину,  а может, и первую любовь. Потому что все остальные были
уже остальные, даже сильнее, но не первые.
   Я готовилась к экзаменам,  тут этот арест, и все шушукаются за
спиной,  а Тамара петровна - та в лицо: "Что, дескать, доигралась
со своим уголовником?  Может,  ты за ним поедешь, как жены декаб-
ристов".  Наверное, надо было поехать, тогда бы не было всей пос-
ледующей  мерзости,  но  я готовилась к экзаменам и возненавидела
его за то, что терплю издевательства и позор и в школе, и дома, и
везде. И я не поехала.


                           ***     ***
                               ***


   Максим Григорьевич Полуэктов проснулся там,  где лег. Еще спя-
щего нещадно донимало его похмелье,  да так сильно,  что и просы-
паться он не хотел.  И не только с похмелья,  а так - зачем  было
ему просыпаться и что делать было ему, Максиму свет Григорьевичу,
в миру,  который он уже давно собирался  покинуть,  в  реальности
этой гнусной,  где много лет у него сосало и болело в искрошенной
хирургами трети желудка его. В этой сохранившейся зачем-то трети,
которая и позволяла ему еще жить, но мешала тоже, и давала о себе
знать эта проклятая треть приступами и рвотами. Ничего особенного
не должен был делать он в этом мире,  ничего такого интересного и
замечательного,  никакие свершения.  Однако,  все же встал Максим
Григорьевич,  где лег,  выгнало его сон похмелье.  Да и разве сон
это был? Кошмары, да и только.
   Какие-то рожи  с  хоботами и крысиными глазами звали его из-за
окна громко и внятно,  сначала медленно расставляя слова,  потом,
по мере погружения воспаленного его мозга в слабый сон, все быст-
рее и громче. Звали рожи зачем-то распахнуть окно и шагнуть в ни-
куда,  где легко и заманчиво;  предлагали рожи какие-то мерзости,
считая,  должно быть,  что они Максиму Григорьевичу должны понра-
виться. И все громче, быстрее, доходя почти до визга, звучали на-
перебой зовущие голоса.
   Иди сюда,  Максим,  иди,  милый, что ты там не видел на диване
своем клопином? Гляди-ка, какая красавица ждет тебя! И предьявля-
ли  сейчас же красавицу:  то в виде русалки - зеленою и с гнусной
улыбкою,  то убиенную какую-то,  когда-то даже вдруг виденную уже
женщину - голую и в крови.  Встань, не лежи! Выйди-ка, Максим, на
балкон,  мы - вот они, здесь, за стеклом, перекинь ноги через пе-
рила, да прыгай, прыгай, прыгай!!!
   И русалка,  или девица хихикала или плакала и тоже манила руч-
кой,  а потом все это деформировалось,  превращалось совсем уже в
мерзость и исчезало - если разомкнуть веки.
   А теперь,  после  забытья,  которое все-таки наступило ночью -
урывками и трудно,  забытья, в какое погружаешься не полностью, с
натугой и вздрагиваниями, и потом холодным, после забытья этого с
вереницей тяжелых сновидений,  - надо было,  все-таки  проснуться
окончательно, спустить ноги с дивана, пойти на кухню и выпить ле-
дяной воды из холодильника,  а лучше бы пива засосать, да нет его
-  пива-то,  ничего нет хмельного в доме,  это Максим Григорьевич
знал наверняка,  потому что так всегда было,  что утром ничего не
было. Но вставать надо. И еще держась за сон нераскрытыми глазами
и цепляясь за него,  застонал он - пенсионер и  пожарник,  бывший
служащий  внутренней охраны различных заведений разветвленной на-
шей пенитенциарной системы, оперированный язвенник, желчный и не-
добрый молчун, Максим Григорьевич Полуэктов. Застонал, потому что
подступали и начали теснить улетавший сон  вчерашние  и  давешные
воспоминания, от которых стыдно и муторно, и досадно, и зло берет
на себя самого, а больше на тех, на свидетелей и соучастников пь-
яных его вчерашних действий и болтовни. И излишки желудочного со-
ка уже подступали к горлу и просили спиртного: дай, дескать, тог-
да  осядем обратно,  вот и спазмы начали стискивать голову и тоже
того же требовать - подай сей же момент,  а то задавим, и показы-
вали даже,  намекали, как они его, Максима Григорьевича, задавят,
эти спазмы.
   И совсем уже некстати вспомнилось вдруг пресытившемуся инвали-
ду,  как несколько лет назад в бутырке измывались над ним  заклю-
ченные. Вот входит он в камеру, предварительно, конечно, заглянув
в глазок и опытным глазом заметив сразу,  что играли в карты, од-
нако,  пока он отпирал да входил, карты исчезли и к нему бросался
баламут и шкодник - Шурик,  по кличке "Внакидку" и  начинал  его,
Максима Григорьевича,  обнимать и похлопывать со всякими ужимками
и прибаутками ласковыми.  Максим Григорьевич и знал, конечно, что
неспроста это,  что есть за этим какой-то тайный смысл и издевка,
отталкивал,  конечно Шурика Внакидку и медленно подходил к койке,
где только что играли,  искал скурпулезно, вначале даже с радост-
ным таким томлением,  что вот сейчас под матрасом  обтруханным  и
худым найдет колоду сделанную из газет. Из 8-10 листов спрессова-
на каждая карточка и прокатана банкой на табурете, а уголочки вы-
мочены в горячем парафине, а трефы, бубы и черви да пики нанесены
трафаретом.  Но никогда,  как ни терпеливо и скурпулезно не искал
Максим Григорьевич,  никогда он колоду не находил и топал обратно
ни с чем. А Шурик внакидку снова его обнимал и похлопывал, проща-
ясь. - Золотой, дескать, ты человек, койку вот перестелил заново,
поаккуратней. Не нашел ничего, гражданин начальник? Жалко! А чего
искал-то?  Карты?  Ай-ай-ай,  да неужто карты у кого есть? Это вы
напрасно!  Ну, ладно, начальник, обшмонал и капай отсюда, а то я,
гляди-ка, в одной майке, бушлатик помыли или проиграли - не помню
уже.  Отыгрывать надо! Так, что не мешай мне, человек, будь друг.
   Потешалась камера и гоготала, а у Шурика глаза были серьезные,
вроде он и не смеется вовсе,  а очень даже  Максиму  Григорьевичу
сочувствует, любит его в глубине лживой своей натуры.
   Первое время Максим Григорьевич так и думал и зла на Шурика не
держал. Шурик голиков по кличке "Внакидку" был человек лет уже 50
-ти,  но без возраста, давнишний уже лагерный житель, знавший все
тонкости и премудрости тюремной сложной жизни. Надзирателей давно
уже не навидел,а принимал их как факт - они есть, они свою работу
справляют, а он свое горе мыкает.
   Здесь Шурик был уже три или 4 раза,  проходил он по делам  все
больше мелким и незначительным - карманы да фармазон - и считался
человеком  неопасным,  заключенным  сносным,  хотя  и  баламутом.
Только  потом  узнал Максим Григорьевич,  что карты он не находил
потому,  что колоду Шурик на нем прятал.  Пообнимает,  похлопает,
приветствуя - и прячет, а прощаясь - достает.
   Вспомнил это сейчас Максим Григорьевич и в который раз  разоз-
лился и выругался про себя.  Проснулся,  значит.  С добрым утром!
Кому с добрым?  Вода жажду утолила минут на пять, а потом вырвало
теплым и горьким.  Походил хозяин по дому босым, помаялся и снова
прилег. Хозяин... Да никакой он не хозяин в этом доме. Так - тер-
пят да ждут,  что помрет.  Жена - давно уже не жена.  Дочери - не
дочери.  Одна все плачет про свои дела,  другая - Тамарка - сука.
Второй  год с ним не говорит,  да и он не затевает разговоров-то.
Больно надо.  Она и дома-то почти не бывает, таскается с кем-то и
по постелям прыгает,  подлая.  Было, правда, затишье в молчаливой
их с Тамаркой вражде.  Это,  когда она в артистки  собралась,  да
провавалилась на конкурсе в училище театральное,  а он тогда уст-
роился пожарником в театр.  Она к нему туда часто приходила, не к
нему,  конечно,  а спектакли глядеть,  но пускал-то ее он,  через
служебный ход. Потом она дожидалась актеров, он в окошко видел со
своего поста,  как она уходит то с одним, то с другим - то с этим
красивым и бородатым,  то, но это уже потом, - с маленьким и хри-
патым, это который песни сочиняет и поет.
   При воспоминании о театре снова  его  передернуло  и  потянуло
блевать.  Насильно выпил он воды,  чтобы было - чем, помучился да
покричал над унитазом и снова лег.  Сегодня 11 мая, а вчера в те-
атре  чествовали ветеранов.  Их немного теперь осталось,  но были
все же.  И Максиму Григорьевичу перепало за орден.  Зачем он  его
нацепил - орден? Он хотя и боевой - "Боевого красного знамени", -
однако получен не за бои и войну, а за выслугу лет. 25 Лет отслу-
жил  -  и  отвесили плюс к часам с надписью - "За верную службу".
Как розыскной собаке.
   Максим Григорьевич сильно выпил вчера на дармовщинку.  Со мно-
гими пил, особенно с этим артистом, что с томкой путался. Нехоро-
шо это, конечно, - женатый все же человек, с дитем. Знаменитый, в
кино снимается.  А девка - совсем еще молодая,  паразитка! Не мое
это,  конечно, дело, но все-таки. Так вот, стало быть артист этот
- Сашка Кулешов, Александр Петрович, поправде сказать, потому что
лет ему 35 уже, расчувствовался на орден, тост за него, за макси-
ма Григорьевича, сказал, что вот, мол:
   - Мы все входим и выходим из театра.  По крайней мере раза два
в день видим Максима Григорьевича и привыкли к нему,  как к мебе-
ли, а он де живой человек. С заслугами. И фронт у него за спиной,
и инвалид он,  и орден Красного знамени у него.  А этот орден  за
просто  так не дают,  его за личную храбрость только.  Это самый,
пожалуй,  боевой и ценный орден. Выпьем, - сказал, - за человека,
его обладателя,  скромного и незаметного человека.  И дай ему бог
здоровья.
   Потом подсел к Максиму Григорьевичу с гитарой,  спел несколько
военных своих песен. Некоторые даже Максиму Григорьевичу понрави-
лись,  хотя и знал он, что эти-то песни он поет везде, но пишет и
другие - похабные,  например, "Про Нинку наводчицу" и блатные. Их
он поет по пьяным компаниям и по друзьям. А они его записывают на
магнитофон и потом продают.  Он - Сашка Кулешов,  сочинитель. Ко-
нечно,  Максим Григорьевич,  песни эти слышал. Тамарка крутила. И
они ему тоже нравились, да и парень этот был ему как-будто даже и
знаком  -  похож чем-то на бывших его подчиненных,  хотя здесь он
играл,  говорят, главные роли и считался большим артистом. Максим
Григорьевич, хоть и сидел без дела все дни напролет на посту сво-
ем,  однако, что делалось внутри театра, дальше проходной, не ин-
тересовало его совсем.  Один раз,  правда после того, как услышал
дома песни, спросил даже у Тамарки:
   - Это кто же такой поет?
   - Мой знакомый!
   - А он не сидел, часом?
   - Он у тебя в театре работает. Кулешов это, Александр!
   Максим Григорьевич  даже  рот раскрыл от удивления и на другой
день пошел глядеть спектакль. Давали что-то из военной жизни. Ку-
лешов и играл кого-то в солдатской одежде и пел.  И опять Максиму
Григорьевичу понравилось.  А вчера он еще тост сказал и подсел, и
песни пел.  Нет! Он правда, ничего себе. Бутылку поставил, подли-
вал и,  конечно,  стал расспрашивать про боевые заслуги и за  что
орден.
   Максим Григорьевич умел молчать. Бывало, человек раз-два спро-
сит его о чем-нибудь, а он не ответит. Человек и отстанет. А вче-
ра он от выпитого расслабился и стал болтлив,  даже расхвастался.
   - Да,  что орден,  Александр Петрович,  Саша, конечно, ты мне.
Ордена не у одного меня. Что про него говорить.
   - Да не скромничай, Максим Григорьевич!
   - А чего мне скромничать. Я, дорогой Саша, такими делами воро-
чал,  такие я, Сашок, ответственные посты занимал и поручения вы-
полнял, что увидь ты меня тогда, лет тридцать назад - ахнул бы, а
лет сорок - так и совсем бы обалдел,  - занесло куда-то в сторону
бывшего старшину внутренних войск МВД,  и уже сам он верил  тому,
что  плел  пьяный его язык,  и уже всякий контроль и нить утеряв,
начал он заговариваться, и сам же на себя и напраслину возвел.
   - Я сам Тухачевского держал!
   - Как держал? - Опешил Саша и перестал бренчать.
   - Так и держал, Саш, как держут - за руки, чтоб не падал.
   - Где это?
   - А где надо, Саш!
   Про Тухачевского,  конечно,  Максим  Григорьевич  загнул.  Это
просто фамилия всплыла как-то в его голове,  запоминающаяся такая
фамилия, но мог бы вполне и Максим Григорьевич. Потому что других
он держал,  тоже очень крупных.  И вполне мог держать Максим Гри-
горьевич кого угодно.  О чем он сейчас и имел ввиду сказать  Саше
Кулешову...
   Так и думал Максим Григорьевич,  что вскочет сашок после  этих
его  слов  на стул или на сцену и,  призвав к тишине пьяных своих
друзей, выкрикнет хриплым, но громким знаменитым своим голосом: -
выпьем еще за Максима Григорьевича,  потому что он,  оказывается,
держал Блюхера!  - Ага, еще одну фамилию вспомнил Максим Григорь-
евич.
   Но Саша почему-то вместо этого встал,  взглянул на  случайного
своего  собутыльника  с сожалением и отошел.  Больше он ничего не
пел, загрустил даже, потом, должно быть, сильно напился. Он - пь-
ющий,  Кулешов,  ох-ох-ох  какой пьющий.  Все это вспомнил Максим
Григорьевич и его опять замутило.
   - И кто меня,  дурака,  за язык тянул?  Хотя и хрен с ним, что
мне с ним детей крестить,  - он даже вымученно улыбнулся,  потому
что вышла сальная шутка, если подумать про Кулешова и Тамарку.
   Еще раз отправился Максим Григорьевич в туалет, и все повтори-
лось сначала, только теперь заболела эта проклятая треть желудка.
Когда он назад тому четыре года выписывался из госпиталя МВД, где
оперировался,  врач его, Герман Абрамович, предупредил его честно
и по-мужски:
   - Глядите!  Будете пить - умрете, а так - года три гарантия. А
он уже пьет запоем четвертый год и жив,  если это можно так  наз-
вать.  А Герману Абрамовичу говорит,  что не пьет, хотя и умный и
врач хороший.
   А помрет Максим Григорьевич только года через три, как раз на-
кануне свадьбы Тамаркиной с немцем.  А сейчас он не помрет,  если
найдет, конечно, чего-нибудь спиртного.
   Где же, однако, раздобыть тебе, Максим Григорьевич, на похмел-
ку?  Загляни-ка в дочерние старые сумочки!  Заглянул? Нет ничего.
Да откуда же быть у дочерей?  Ирка с мужем - как  копейка  лишняя
завелась,  премия  зятьева или сэкономленные - они ее сейчас же в
сберкассу, на отпуск откладывают. Они - дочка с зятем - альпиниз-
мом увлекаются. И ездят на все лето в Домбай, то в Баксан куда-то
там в горы.  Словом,  лазят там по скалам.  Особенно зять - Борис
Климов - лазит. Лазит да ломается. Хоть и не насмерть, но сильно.
В прошлом году два месяца лежал - привезли  переломанного  еще  в
середине отпуска. Ничего - оклемался и в этом году опять за свое.
Так что нету у ирки денег,  Максим Григорьевич, а у Тамарки и ис-
кать не стоит,  эта сама у матери на метро берет, да у соседа по-
курить стреляет.  Пойти,  нешто, к соседу? Так занято-перезанято.
Да и нет, вроде, его еще, соседа. Он где-то на испытаниях. Он го-
рючим для ракет занимается.  Серьезный такой дядя,  хоть и  моло-
денький.  Уехал  он недели две назад на этот Байканур.  Он теперь
часто туда ездит.  Поедет,  а через неделю в газетах: "Произведен
очередной запуск... "Космос-1991". Все нормально и т. д. ", И со-
сед возвращается веселый и довольный,  и ссужает Максима Григорь-
евича, если, конечно, тот в запое. Но сейчас нету соседа, не при-
ехал еще. Заглянуть разве в шкаф под простыни? Заглянул на всякий
случай.  Нету  и  там,  потому что жена давно уже там зарплату не
держит,  перепрятала.  И сидит Максим Григорьевич на  диване,  на
своей,  так  сказать  территории,  потому  что другая вся площадь
квартиры не его,  сидит и мучается жестоким похмельем - моральным
из-за  ордена и физическим из-за выпитого.  Так бы и сидел он еще
долго и бегал бы на кухню да в туалет,  как  вдруг  зазвенела  на
лестничной  клетке гитара,  раздались веселые голоса и кто-то на-
хально длинным звонком позвонил в дверь и  заорал:  есть  кто-ни-
будь?  Отворяйте сейчас же!  А то двери ломать будем! Голос пока-
зался  Максиму  Григорьевичу  очень  знакомым   и   он   пошлепал
открывать.
   Глаза у него,  хоть и налитые похмельной  мутью,  расширились,
потому  что  на пороге стоял Колька Святенко,  по кличке Коллега,
собственной персоной, выпивший уже с утра, с гитарой и с каким-то
еще хмырем, который прятал что-то за спиной и улыбался... И Коль-
ка лыбился,  показывая уже четыре золотых зуба, и у хмыря золотых
был полон рот, а у Кольки шрам на лбу свежий.
   - А, Максим Григорьевич, - заорал Колька, как будто даже обра-
довавшись.  - Не помер еще? А мы к тебе с обыском! Вот и ордер, -
тут дружок его извлек из-за спины бутылку коньяку. "Двин" - успел
прочитать Максим Григорьевич,  - "Хорошо живут,  гады! " А Колька
продолжал:
   Я вот  и  понятых привел - одного правда.  Знакомьтесь - звать
Толик.  Фамилию до времени называть не буду.  А прозвище - Штиле-
вой.  Толик Штилевой!  Прошу любить! Шмон мы проведем бесшумно да
аккуратно,  потому что ничего нам не надобно, кроме Тамарки! Мак-
сим Григорьевич,  который хотел было дверь у них перед носом зах-
лопнуть,  при виде коньяка,  однако,  передумал и при виде же его
сейчас же побежал блевать.  Глаза его налились кровью,  он как-то
задрал голову и,  не закрывши дверь,  побежал снова в совмещенный
санузел.
   Дружески и понятливо переглянулись и вошли сами.  Пока  Максим
Григорьевич орал,  а потом умывался, раскупорили бутылку "Двина",
взяли стопочки в шкафу и,  когда вернулся хозяин - обессилевший и
злой, - Колька уже протягивал ему полный стаканчик.
   - Со свиданьицем, Максим Григ, поправляйтесь на здоровье, дра-
гоценный наш.
   Максим Григорьевич отказываться не стал,  выпил,  запил водич-
кой, подождал, прошла ли. И друзья подождали, молча и сочувствен-
но глядя и желая,  очень желая тоже,  чтобы прошла. Она и прошла.
Он,  вернее, - коньяк. Максим Григорьевич выдохнул воздух и спро-
сил:
   - Ты  чего с утра глаза налил и безобразишь на лестнице,  уго-
ловная твоя харя?  - ругнул он Кольку, ругнул, однако, беззлобно,
а так, чего на язык пришло.
   - Так там написано,  - пошутил Колька,  - лестничная клетка  -
часть вашей квартиры, значит там можно петь, даже спать при жела-
нии. Давай по второй.
   Выпили и по второй.  С