красивая,  загорелая. Не такая, конечно, как 7 лет
назад для Коли Святенко,  но все-таки хороша.  Вот ты выбежала из
ванной - себя и лифчик показать.  Вы оба понравились,  потому что
вас поцеловали одобрительно и для начала в локоток.
   А могли бы ведь Тамары,  Веры,  Люды и Галины пойти, скажем, в
Мосторг и купить там то, другое, третье и даже джинсы и "Марльбо-
ро",  и тогда трудно было бы дорогим нашим иностранным гостям без
знания  почти  что  языка,  доволакивать их до постелей в номерах
отелей.
   Не только, однако, за презенты... Но и за...
   - С ними хорошо и спокойно. Они ухаживают, делают комплименты,
зажигалки  подносят к сигарете и подают надежду на женитьбу.  Это
случается иногда,  но не часто,  потому что предыдущий иностранец
рассказал уже этому - кто ты,  что ты, что любишь иностранцев как
явление,  и он - этот - прекрасно понимает,  что ты  с  ним,  как
"символом" иного и странного.
   Есть смешная байка про то, как певица ездила с разными оркест-
рами по всем городам и всегда ее приглашали после концерта почему
-то контрабасисты и все поили ее пивом,  а потом вели к себе. Од-
нажды она спросила: "Не странно ли вам, дорогой, что я всегда бы-
ваю приглашена только контрабасами и все они поят  меня  пивом  и
потом... Почему это? "
   Вместо ответа музыкант показал ей ноты,  которые  передавались
одним оркестром другому,  и там было написано на партии контраба-
са: "Певица любит пиво, потом на все согласна. "
   Похоже, не правда ли?  Так и чужеземцы, наверное, на чистом их
языке обьясняют друг другу все про вас, Тамары, Веры, Люды, Гали.
И  каждый последующий подает вам надежду на бракосочетание только
с определенной целью и коварной своей целью, а, может, и не пода-
ет вовсе, а просто хорошо воспитан.
   А вы, если не хамит, не бьет по голове бутылкой и не выражает-
ся,  уже и думаете - жениться хочет. Словом девочки любили иност-
ранцев. И ходили к ним охотно, и подарки их, купленные без ущерба
для семейного их бюджета, брали. И так было уже им привычно - де-
вочкам - с иностранцами, так они их любили, что Тамара взяла как-
то  утром  без  спросу даже у фргешного немца Петера 800 марок из
вышеупомянутого бумажника.  Трясло ее, когда брала, и подташнива-
ло, и под ложечкой посасывало, от вчерашнего ими выпитого, или от
новизны предприятия,  выхватила их все - и за лифчик,  но успела,
все-таки, фотографии посмотреть, где петеровская Гретхен с детиш-
ками.  Посмотрела и сразу успокоилась,  а успокоившись,  разозли-
лась.  "Еще жениться обещал, паразит", хотя он и не обещал вовсе,
а если бы и так, - она бы все равно не поняла, потому что в ин-яз
ее  не  взяли еще шесть лет назад,  и с тех пор в языкознании она
продвинулась мало - хеллоу знала только, гудбай да бонжур, а так-
же виски-сода, виски-тоник и ай лав ю. Петер из ванной вышел бод-
рый, бритый и сразу к бумажнику. Пропажу обнаружил и смотрит воп-
росительно.  А она отрицательно - дескать,  знать ничего не знаю!
Не видала я твоих вонючих марок!  Нужны больно! Как не стыдно ду-
мать такое! Я что, б... какая-нибудь? Хочешь и лифчик свой парши-
вый обратно возьми! - Она выкрикнула все это очень даже натураль-
но,  с негодованием,  гневом,  покраснела даже от гнева и сделала
вид,  что снимает лифчик,  но не сняла,  - в нем деньги  были.  К
счастью  Петер стал протестовать против возврата лифчика; замахал
руками, давая понять, что ничего такого не думал - показал жеста-
ми,  что,  дескать он сам вчера был под шафе - здесь щелкнул себя
по шее - в России-то он давно,  жесты пьяные изучил уже, щелкнул,
но от волнения промахнулся и попал в кадык, от чего нелепо закаш-
лялся,  и оба рассмеялись.  Эх! Знать бы Тамаре, что Гретхен-то -
бывшая,  что дети-то - ее,  и что развод уже оформлен и перед ней
вполне холостой и вдовый гражданин ФРГ,  и гражданин этот, по де-
лам  фирмы приезжающий вот уже шестой раз за последние пять меся-
цев, последние два раза приезжает из-за нее, и что вот-вот бы еще
чуть-чуть повремени она с кражей, - и досталось бы ей все Петеро-
во невеликое богатство,  накопленное бережливым  и  скромным  его
владельцем. И попала бы Тамара с самотеки в эти перины и ванны и,
глядишь,  через какой-нибудь месяц щелкали бы невесту  молодую  в
белом платье,  подвенечном все же платье, репортеры, и подруги бы
здесь закатывали глаза - счастливая! Да, счастье было так возмож-
но.  Но Петер, хоть и виду не подал, а уверен был, что преступле-
ние совершено предметом его вожделений и намерений.
   Был этот самый Петер Онигман немцем,  со всеми вытекающими от-
сюда сантиментами,  да еще уже и в России нахватался, насмотрелся
пьяных слез и излияний, и почти заплакал петер онигман над разби-
тыми своими надеждами,  потому что он готов был жениться на  ней,
даже  если у нее незаконченное высшее образование,  даже если она
комсомолка, секретарь генерала КГБ, вдова или мать-героиня, но он
не мог, если она без просу взяла, нет, даже нет - просто раскрыла
его бумажник. Но плакал Петер про себя, вслух же он только смеял-
ся  до  слез  и  повел подругу свою бывшую вниз кормить последним
завтраком.
   Внизу, в холле развернулись неожиданные уже события. Неожидан-
ные для обоих. Трое молодых людей с невинными лицами безбоязненно
подошли к иностранцу и его спутнице,  скучая как бы,  попросили у
него прощения на нечистом арийском языке, а ее попросили пройти в
маленькую такую, незаметную дверцу под лестницей. Там ее уже жда-
ли другие за столом и за стопкой чистой бумаги.  Те и другие -  и
пришедшие, и сидевшие - особой приветливости не высказали.
   - Ваша фамилия? Имя, отчество?
   - Полуэктова. Тамара Максимовна.
   - Возраст?
   - А в чем дело, простите?
   За столом удивленно подняли брови.
   - Отвечай,  когда  тебя  спрашивают.  - Сказано это было тоном
грубым и пугающим, и Тамара сразу успокоилась.
   Заложила она ногу на ногу,  закурила дареные марльборо и спро-
сила как можно вульгарнее и презрительнее:
   - а почему это вы на ты? Мы с вами на брудершафт не пили.
   - Да я с тобой рядом...  - Спрашивающий цинично  выругался.  -
Отвечай лучше! Хуже будет! - пугал он.
   Но не запугать вам,  гражданин начальник,  Тамару. Ее не такие
пугали. Ее сам Колька Святенко, по кличке Коллега, - пугал. Много
раз пугал. Первый раз года три назад пугал, когда вернулся. Когда
вернулся и, как обещал, разбираться начал. Ну... Об этом потом! А
сейчас?
   - А что это ты ругаешься,  начальник? Выражаешься грязно и за-
пугиваешь. Чего надо вам? Что в номере у иностранца была? Ну, бы-
ла!  Вы  лучше  за  персоналом гостиничном следите,  а то они две
зарплаты получают - одну у вас - рублями, другую у клиентов - ва-
лютой.  Или,  может,  они с вами делятся? Вот ты, я вижу, уинстон
куришь.  Откуда у вас уинстон - он только в барах и  Березках?  А
откуда галстук? Или вам такие выдают?
   - Помолчите,  Полуэктова - оторопели все вокруг и  ошалели  от
наглости.
   - Хуже, хуже будет.
   Но Полуэктова Тамара не помолчала!  Закусила она удила.  А тут
еще Петер рвется в дверь  выручать,  все-таки  любовь-то  еще  не
прошла.
   - Хуже?! А где мне будет хуже, чем у вас? Задерживать не имее-
те права!  Я этого Петера люблю и он женится на мне!  - И с этими
лживыми словами на устах бросилась  Тамара  к  дверце  незаметно,
распахнула  ее и впустила с другой стороны несостоявшегося своего
жениха,  Петера Онигмана - бизнесфюрера и вдовца,  втянула его за
грудки  в комнатку и в доказательство любви и согласия между ними
- повисла у Петера на шее и поцеловала взасос.  И спросили в упор
у Петера работники гостиницы на нечистом его языке:
   - А правду ли говорит девица, господин, как вас там? Верно ли,
что вы на ней женитесь?  Отвечайте сейчас же! Иначе мы ее за наг-
лость и прыть в такой конверт упрячем, что никто не отыщет. Она у
нас по таким местам прокатится,  она у нас такого хлебнет варева,
и всякие еще страсти.
   Испугался Петер за Тамару,  да и за себя испугался он,  потому
что отец его был в плену в Сибири и,  хотя  вывез  оттуда  больше
теплых воспоминаний,  но были и холодные,  например - зима, а Пе-
тер,  оттого, что плохо понимал угрозы работников отеля, подумал,
что это его хотят упрятать, прокатить и накормить. И помня папины
бр-р-р при рассказах о сибирской зиме,  ответил  Петер  твердо  -
"яволь". Это значило "правда", дескать, и взял Тамару под руку.
   А она от полноты чувства принялась его  бешено  целовать,  при
этом  глядя победно на опозоренных и обомлевших служащих интурис-
та,  целовать и плакать,  и смеяться тоже и  даже  взвизгивать  и
подпрыгивать.
   И последнее,  то есть подпрыгивание,  вовсе она выполнила нап-
расно,  потому что разомкнулся на ней злополучный лифчик и выпали
из него злополучные 800 марок, и стихло все кругом, и уже задыша-
ли  мстительно работники,  взялись за авторучки,  пододвинули уже
стопки бумаг,  а гражданин ФРГ стоял как в воду опущенный,  возз-
рясь  на  пачку  денег,  будто впервые видел денежные знаки своей
страны, и сомнения его последние рассеялись, а слова были сказаны
- сказал же он уже "яволь", а  в Германии слов на ветер не броса-
ют.
   А Тамара  Полуэктова,  с  самотечной площади,  так и осталась,
подпрыгнув с открытым ртом и растегнувшимся лифчиком и ждала  не-
известно чего.


                 Рассказ Тамары Полуэктовой нам.

   Зовут меня Тамара.  Отчество Полуэктова,  то есть  Максимовна,
фамилия Полуэктова. Родилась в 1954 году. Мне 24 теперь. Я от вас
ничего скрывать не буду, вы ведь не допрашиваете. Мама моя совсем
еще молодая,  нас у нее двое дочерей - я и еще Ирина.  Ирина меня
старше на 3 года, у нее муж - инженер, работает в ящике. Ирка ро-
жать не может после неудачного аборта.  Она лет семь назад, когда
я школу кончила,  ну когда еще Николая посадили, жила с одним ху-
дожником.  Он  ее рисовал,  ночью домой не пускал,  а звонили ка-
кие-то подруги, врали, что далеко ехать, что они на даче, что там
хорошо и безопасно. Мама все спрашивала, какие ребята там, а под-
руги говорили - никаких - у нас девишник и хихикали,  и  называли
маму  по  имени-отчеству,  как  будто  они очень близкие подруги,
спрашивали про меня - как там Тамара? - И отцу передавали привет.
Отец старше матери лет на 23.  Он раньше в милиции работал, а те-
перь на пенсии.  У него орден есть и язва.  Он уже года два,  как
должен умереть, а все живет, но знает, что умрет и поэтому злой и
запойный, а нас никого не любит.
   Он на работе всегда получал грамоты, там все его любили, а до-
ма был настоящий садист,  даже страшно вспомнить.  Когда  я  была
совсем маленькой,  а Ирка постарше, мы жили под Москвой в малень-
ком домике, и у нас был такой крошечный садик. И мы с Иркой и ма-
мой  поливали из леек кусты и окапывали деревца,  возились просто
так. Соседи к нам не ходили - отец их отпугивал, он никогда почти
не разговаривал при людях,  курил и кашлял. Его окликнут: "Максим
Григорьич!  " - а он никогда не отзовется. Говорят, он был конту-
жен,  а  он не был контужен,  он вообще на фронте не был - у него
бронь была.  А нас он почему-то всех не любил,  но жил с нами,  и
мама его просила - уходи! - А он не уходил. И однажды взял, прий-
дя с работы,  и вырубил весь наш садик, все кусты. Все говорили -
спьяну, а он не спьяну вовсе, он знал, что больше всего нас т а к
обидит,  почти убьет.  А еще раз - взял и задушил нашего с  Иркой
щенка.  Щенок болел,  наверно,  и скулил,  он вдруг взял у меня и
стал давить,  медленно,  и глядел на нас,  а щенок у него бился в
руках и потом затих.  Мы обе даже не плакали,  а орали, как будто
это нас.  Он нам отдал и ушел в другую комнату, и напился ужасно.
Пьяный пришел к нам,  поднял нас,  зареванных, и в одних рубашках
ночных выгнал на улицу.  А была зима. И мама работала в заводской
столовой в ночную смену.  А мы сидели на лавочке и плакали, и за-
мерзали.  А отец запер двери и спал.  Когда мама пришла,  мы даже
встать не могли.  Она нас внесла в дом,  отогрела, растерла спир-
том, но мы все равно болели очень долго.
   Потом мы уехали к бабушке в Москву, на самотеку, одни, без не-
го,  а когда бабушка умерла,  отец снова приехал к нам и живет до
сих пор,  почему - я не знаю. Мать говорит - жалко. Помрет скоро.
   Я всегда училась хорошо,  и говорили,  что я самая красивая  в
классе,  и учителя-мужчины меня любили, а женщины - нет. Одна Та-
мара Петровна - наш классный руководитель, учительница ботаники -
мы ее "Морковкой" звали, - просто меня ненавидела, особенно, ког-
да я причешусь или когда я веселая. Однажды нам дали на дом зада-
ние вырастить на хлебе плесень. Хлеб нужно намочить и под стакан,
а через несколько дней - на нем,  как вата,  это и есть  плесень.
Так вот, у меня она на хлебе не выросла, зато выросла на овощах у
нас в ящике под кухонным столом. Я ее, не долго думая, под стакан
и в школу - "Вот,  глядите,  выросла на морковке". И тут только я
вспомнила про кличку.  Был скандал, вызвали мать и строго ее пре-
дупредили,  что я вырасту распущенной женщиной.  Вот я и выросла.
Учителя оказались прорицателями. Мать работала где-то в торговле,
она  и сейчас зав.  овощным отделом,  но сейчас мы с ней почти не
говорим. Она все время грызет меня, что я работы меняю, а послед-
ние восемь месяцев и вовсе бездельничаю. А мне все обещают помочь
и устроить,  но если с кем выспишься - он сразу забывает,  а если
нет - тем более. Я уже и не верю никому. Да и потом, у них у всех
своих забот хватает,  у всех дети,  семьи,  кооперативы, друзья и
машины.  Мне попадаются,  конечно,  только семейные, постарше - я
молодых ребят не люблю,  с ними скучно, надо самой себя веселить,
а мне с самой собой неинтересно, я люблю, когда он много старше -
ему тогда приятно появиться с молоденькой везде - и у друзей, и в
кабак. Так что попадаются мне семейные (это не очень им и мне ме-
шает) и старшие.  Попадаются. А выбираю я с машиной и лучше, если
из торговли или искусства,  потому что и те и другие бывают в од-
них и тех же местах:  во всяких ВТО и дом-кино на просмотрах, и в
ресторанах - в дж и дл,  и там всегда много интересных и знамени-
тых людей,  и более интимно,  и все тебя уже знают,  а со многими
уже  успела побыть любовницей,  и все про всех знают,  потому что
уже всем все похвастались тобой и  поделились  впечатлениями,  но
это  не страшно и никому не мешает.  Наоборот - кажется,  что все
друзья и рады тебя видеть.
   А потом у кого-нибудь дома.  К себе идти не хочется и остаешь-
ся, и стараешься уснуть одна, а получается - не одна. Раньше зво-
нила и врала матери или подруги звонили, как Ирину тогда давно...
Все повторяется ужасно. Кстати, тот художник - это он заставил ее
аборт  делать,  хотя  врачи отказались.  У нее что-то было совсем
плохо с яичниками, простыла она страшно, ходим-то мы все в летних
трусиках,  чтобы потоньше и красивее, а теплые - попробуй-ка, на-
день наши. Раздеваться начнешь - со стыда сгореть. Говорят, какие
-то  французы  даже выставку сделали из наших штанов - был колос-
сальный успех. Расхватали на сувениры и просили еще, но больше не
было. Потому что - дефицит. Ирка мучилась, мучилась, она его все-
таки любила, паразита, гнусный такой тип, без бороды, но типичный
богемный  мерзавец.  Он с ней спал при товарищах и даже ночью ти-
хонько уйдет,  как будто в туалет, а сам пришлет вместо себя дру-
га. Это называется - пересменка. Ирка мне потом рассказывала, ру-
галась и плакала.  Такая гадость этот Виктор. Я его потом видела,
даже была у него с подругой и даже осталась у него.
   Как странно: он мне и противен был, как червь, а в то же время
любопытно - что сестра в нем нашла.  Я почти уже согласилась,  он
начал меня раздевать,  дышал и покусывал ухо, нажимал на все эро-
генные зоны,  которые у меня совсем не там, где он нажимал, а по-
том вдруг вспомнила,  что когда сестре делали аборт у него  дома,
он ассистировал врачу - своему другу. Он сам - этот Виктор - ког-
да-то в медицинском учился, но его выгнали со второго курса. Ирка
говорила, как он суетился, стол раздвигал, стелил простынь, гото-
вил инструменты,  вату, воду и еще шутил с ней и подбадривал. Все
это  я  вспомнила,  встала  вдруг,  нахамила ему,  обозвала не то
мразью,  не то тварью - не помню теперь - пьяна была и уехала. Он
за мной бежал и все спрошивал: "Ты что, очумела? Что с тобой? "
   А то со мной,  что Ирка моя чуть не умерла,  что рожать больше
не будет, что мать ей плешь переела, что муж нет-нет, да и напом-
нит.  И еще то со мной, что я их ненавижу - мужиков, которые хуже
баб, болтливых и хвастунов, которые свою семью сохраняют в непри-
косновенности: не дай бог что-нибудь про жену - чуть не до драки,
а  сами  носят домой и всякую гадость.  Уйдет от кого-нибудь,  не
подмоется даже, а через полчаса к жене ляжет и расскажет, как ус-
тал  и  она  его  еще даже пожалеет и погладит ему спинку,  чтобы
снять напряжение, и даже не требует уже от него исполнения супру-
жеских обязанностей. Это уже давно - раз в две недели. Она-то ду-
мает, что это она виновата, растолстела, дескать, не крашусь, хо-
жу бог знает в чем, а он просто сыт, пьян, нос в табаке и сегодня
у него уже две было.  Да и с ними-то он так, минутку - не больше,
больше уже не может.  Но они говорят, что довольны, деньги у него
- вот и довольны,  а он верит, что из-за мужских его качеств. Вот
что со мной.
   Рано я стала замечать,  что нравлюсь мужикам. И учителям и ре-
бятам из класса, и просто прохожим на улице - они всегда оборачи-
вались и по особенному на меня глядели. И было мне это приятно, и
я шла и нарочно не оборачивалась,  не оглядывалась,  и знала, что
они смотрят.  Летом я ездила пионервожатой в пионерский лагерь от
маминой работы.  Плохо теперь помню все лагерные ритуалы - линей-
ки, подьемы флага, военные игры и маскарады в конце каждой смены.
Хотя ребята придумывали разные смешные костюмы и мастерили их бог
знает из чего:  из папортника - юбки и головные украшения  индей-
цев, из картона и палок, покрасив их серебряной краской - доспехи
и оружие.  Я вместе с ними сочиняла какие-то  дурацкие  скетчи  и
сценки  из жизни марсиан,  родителей и школы.  Я потом вспоминала
это часто,  когда училась в ГИТИСе.  Я училась в ГИТИСе.  Правда.
Меня оттуда отчислили за моральное разложение. Потом. Но пока ра-
но об этом, да и вспоминать жалко и противно.
   Еще в лагере помню,  как мы - вожатые и мужских, и женских от-
рядов - повзрослевшие уже дети - уединялись в лесу,  пели,  пекли
картошку  и целовались с мальчишками в кустах и в шалашах.  Маль-
чишки шарили по телу,  дрожали от желания, говорили иногда - "Эх,
ты, целоваться еще не умеешь" а сами - мускулы, как камень, глаза
безумные или закрытые и гладят грудьи колени,  и  все  делают  не
так,  как надо,  а как надо - тогда и я не очень знала, только по
иркиным рассказам, да и не допускала тогда особых вольностей.
   А потом я влюбилась.  Даже не то,  чтобы влюбилась, а закрутил
он меня Николай. Заговорил, запел, задарил и зацеловал. Был он на
восемь лет старше, популярность у него была невероятная. Красивый
и сильный - он совсем ничего не боялся, ни драк, ни родителей, ни
игр,  ни темных какихто дел.  Я его с детства помню и была в него
влюблена,  как кошка,  он оставался для меня много лет великим  и
недосягаемым.  И вот мне сделалось шестнадцать.  И все свершилось
внезапно.  Я вернулась из лагеря,  а мать была в отпуске,  отец в
больнице,  а  Ирка  тогда только что вышла замуж и от нас уехала.
Теперь они у нас живут,  потому что дом наш скоро сломают,  и  на
такую семью,  вернее на две, дадут, наверное, большую квартиру, а
то и две.
   И я  оставалась одна две недели.  И две недели мы не расстава-
лись. Он увидел меня, подошел так просто и сказал:
   - Какие мы,  Томочка, стали взрослые да красивые. Нам, Томочка
скоро замуж.  Но до замужества не мешало бы нам,  Тамара, поближе
познакомиться!
   Сейчас мне это смешно,  после студенчества, светской моей жиз-
ни,  да романов бурных,  а тогда казалось ве