льон,  отщелкнула
крышечку  и  увидела  крошечный  портрет.  Этакая  куколка,  медхен-гретхен:
золотые кудряшки, глазки, ротик, щечки. Ничего особенного. Варя с осуждением
покосилась на спящего и залилась краской -  из-под  длинных  ресниц  на  нее
глядели серьезные глаза, ярко-голубые и с очень черными зрачками.
     Об®ясняться было глупо, и Варя просто сбежала, что тоже  получилось  не
очень умно, но, по крайней  мере  обошлось  без  неприятной  сцены.  Как  ни
странно, впоследствии Фандорин вел себя так, будто этот эпизод вообще  места
не имел.
     Холодный, неприятный человек, в посторонние разговоры вступает редко, а
если вступает, то непременно скажет что-нибудь такое, от чего Варю просто на
дыбы кидает. Взять хотя бы спор о парламенте и народовластии,  разгоревшийся
во время пикника (ездили большой компанией на холмы,  и  Фандорина  с  собой
утянули, хоть он и рвался залечь в свою берлогу).
     Д'Эвре стал рассказывать про конституцию, которую в прошлом году ввел в
Турции бывший великий везир Мидхат-паша. Было интересно. Вот  поди  ж  ты  -
дикая, азиатская страна, а при парламенте, не то что Россия.
     Потом заспорили, какая парламентская система лучше.  Маклафлин  был  за
британскую, д'Эвре, хоть и француз,  за  американскую,  Соболев  напирал  на
какую-то особенную, исконно русскую, дворянско-крестьянскую.
     Когда Варя потребовала  избирательного  права  для  женщин,  ее  дружно
подняли на смех. Солдафон Соболев стал насмехаться:
     - Ох, Варвара Андреевна, вам, женщинам, только дай суфражировать,  ведь
одних красавчиков,  дусек-пусек  в  парламент  навыбираете.  Доведись  вашей
сестре выбирать между Федором Михайловичем Достоевским  и  нашим  ротмистром
Зуровым - за кого голоса отдадите, а? То-то.
     - Господа, разве в парламент  принудительно  выбирают?  -  встревожился
гусар, и все развеселились еще пуще.
     Тщетно Варя  толковала  про  равные  права  и  американскую  территорию
Вайоминг, где женщинам дозволено голосовать, и ничего ужасного с  Вайомингом
от этого не произошло. Никто ее слова всерьез не воспринимал.
     - А что же вы-то молчите? - воззвала Варя к Фандорину, и тот отличился,
сказал такое, что лучше бы уж помалкивал:
     - Я, Варвара Андреевна, вообще  противник  д-демократии.  -  (Сказал  и
покраснел). - Один человек изначально не равен другому, и тут уж  ничего  не
поделаешь.
     Демократический   принцип   ущемляет   в   правах   тех,   кто   умнее,
т-талантливее, работоспособнее,  ставит  их  в  зависимость  от  тупой  воли
глупых, бездарных и ленивых, п-потому что таковых в обществе всегда  больше.
Пусть наши с вами соотечественники сначала отучатся от свинства  и  заслужат
право носить звание г-гражданина, а уж тогда  можно  будет  и  о  парламенте
подумать.
     От такого неслыханного заявления Варя растерялась, но на выручку пришел
д'Эвре.
     - И все же, если в стране избирательное  право  уже  введено,  -  мягко
сказал он (разговор, конечно же, шел по-французски), - несправедливо обижать
целую половину человечества, да к тому же еще и лучшую.
     Вспомнив эти замечательные слова, Варя улыбнулась, повернулась на бок и
стала думать про д'Эвре.
     Слава богу, Казанзаки наконец оставил человека в покое. Вольно  ж  было
генералу Криденеру на основании какого-то интервью принимать  стратегическое
решение!   Бедняжка   д'Эвре   весь    извелся,    приставал    к    каждому
встречному-поперечному с об®яснениями и  оправданиями.  Таким,  виноватым  и
несчастным, он нравился Варе еще больше. Если раньше он казался ей  немножко
самовлюбленным, слишком уж привыкшим к всеобщему восхищению, и  она  нарочно
держала дистанцию, то теперь нужда в этом отпала, и Варя стала вести себя  с
французом просто и ласково. Легкий он был человек, веселый, не то что  Эраст
Петрович, и ужасно много знал - и про Турцию, и про Древний  Восток,  и  про
французскую историю. А куда только не бросала его жажда приключений!  И  как
мило рассказывал он свои recits droles {анекдоты (фр.)} -  остроумно,  живо,
без малейшей рисовки. Варя обожала, когда д'Эвре в ответ на какой-нибудь  ее
вопрос делал особенную паузу, интригующе улыбался  и  с  таинственным  видом
говорил: "Oh, c'est  toute  une  histoire,  mademoiselle".  {Ну,  это  целая
история, мадемуазель (фр.)} И, в отличие от темнилы Фандорина,  тут  же  эту
историю рассказывал.
     Чаще всего истории были смешные, иногда страшные.
     Одну Варя запомнила особенно хорошо.
     "Вот  вы,  мадемуазель  Варя,  ругаете  азиатов  за   пренебрежение   к
человеческой  жизни,  и  правильно   делаете   (речь   зашла   о   зверствах
башибузуков). Но ведь это дикари, варвары, в своем развитии  очень  недалеко
ушедшие от каких-нибудь тигров или крокодилов. А я опишу вам сцену,  которую
наблюдал в самой цивилизованной из стран, Англии. О,  это  целая  история...
Британцы настолько ценят человеческую жизнь, что худшим из  грехов  почитают
самоубийство - и за попытку наложить на себя руки карают смертной казнью. На
Востоке до такого пока не додумались. Несколько лет назад, когда я находился
в Лондоне, в тамошней тюрьме должны были повесить заключенного. Он  совершил
страшное  преступление  -  каким-то  образом  раздобыл   бритву,   попытался
перерезать себе горло и даже частично в этом преуспел, но был вовремя спасен
тюремным врачом. Меня потрясла логика  судьи,  и  я  решил,  что  непременно
должен  видеть  экзекуцию  собственными  глазами.  Использовал  свои  связи,
раздобыл пропуск на казнь и не был разочарован.
     Осужденный повредил себе голосовые связки и мог только сипеть,  поэтому
обошлись без последнего слова. Довольно долго препирались с врачом,  который
заявил, что вешать этого человека нельзя - разрез разойдется,  и  повешенный
сможет дышать прямо через трахею. Прокурор и начальник тюрьмы посовещались и
велели палачу приступать. Но врач оказался прав: под  давлением  петли  рана
немедленно раскрылась, и болтающийся на веревке начал  со  страшным  свистом
всасывать воздух. Он висел пять, десять, пятнадцать  минут  и  не  умирал  -
только лицо наливалось синим.
     Решили вызвать судью, вынесшего приговор. Поскольку  казнь  происходила
на рассвете, судью долго будили. Он приехал через час  и  принял  соломоново
решение: снять осужденного с виселицы и повесить снова, но теперь  перетянув
петлей не выше, а ниже разреза.  Так  и  сделали.  На  сей  раз  все  прошло
успешно. Вот вам плоды цивилизации".
     Повешенный со смеющимся горлом потом  приснился  Варе  ночью.  "Никакой
смерти нет, - сказало горло голосом  д'Эвре  и  засочилось  кровью.  -  Есть
только возвращение на старт".
     Но про возвращение на старт - это уже от Соболева.
     - Ах, Варвара Андреевна, вся моя жизнь - скачки с барьерами, -  говорил
ей молодой генерал, горько качая коротко стриженной головой. - Только  судья
без конца снимает меня с дистанции  и  возвращает  к  старту.  Судите  сами.
Начинал кавалергардом, отличился в войне  с  поляками,  но  попал  в  глупую
историю с паненкой
     - и назад, на старт. Окончил академию генштаба,  получил  назначение  в
Туркестан - а там идиотская дуэль со смертельным исходом, и снова изволь  на
старт. Женился на княжне, думал, буду счастлив - какое там... Опять один,  у
разбитого корыта. Снова отпросился в пустыню, не жалел ни  себя,  ни  людей,
чудом остался жив - и вот снова ни с  чем.  Прозябаю  в  нахлебниках  и  жду
нового старта. Только дождусь ли?
     Соболева, в отличие от д'Эвре, было не жалко. Во-первых, насчет  старта
Мишель прибеднялся, кокетничал
     - все-таки в тридцать  три  года  свитский  генерал,  два  "Георгия"  и
золотая шпага. А во-вторых, слишком уж явно давил на жалость. Видно,  еще  в
бытность юнкером об®яснили  ему  старшие  товарищи,  что  любовная  виктория
достигается двумя путями: либо кавалерийской атакой, либо рытьем  апрошей  к
падкому на сострадание женскому сердцу.
     Апроши Соболев рыл довольно неумело, но его ухаживания Варе  льстили  -
все-таки настоящий герой, хоть и с дурацким веником на лице.  На  деликатные
советы  изменить  форму  бороды  генерал  начинал  торговаться:  мол,  готов
принести эту жертву, но лишь взамен на предоставление определенных гарантий.
Предоставлять гарантии в Варины намерения не входило.
     Пять дней назад Соболев пришел счастливый - наконец получил собственный
отряд, два казачьих полка, и будет участвовать в  штурме  Плевны,  прикрывая
южный фланг корпуса. Варя пожелала ему  удачного  старта  Начальником  штаба
Мишель взял к себе Перепелкина, отозвавшись  о  скучном  капитане  следующим
образом:
     - Ходил, канючил, в глаза заглядывал, ну я и взял. И  что  вы  думаете,
Варвара Андреевна?  Еремей  Ионович  хоть  и  нуден,  но  толков.  Как-никак
генерального штаба. В оперативном отделе  его  знают,  полезными  сведениями
снабжают. Да и потом, вижу, что он мне лично предан - не забыл про  спасение
от  башибузуков.  А  я,   грешный   человек,   в   подчиненных   преданность
исключительно ценю.
     Теперь у Соболева забот хватало, но третьего дня его  ординарец  Сережа
Верещагин доставил от его превосходительства пышный  букет  алых  роз.  Розы
стояли, как бородинские богатыри,  и  опадать  не  собирались.  Вся  палатка
пропахла густым, маслянистым ароматом.
     В брешь, образовавшуюся  после  ретирады  генерала,  устремился  Зуров,
убежденный сторонник кавалерийской атаки. Варя прыснула, припомнив, как лихо
ротмистр провел предварительную рекогносцировку.
     - Экое бельвю, мадемуазель. Природа! - сказал он как-то раз,  выйдя  из
прокуренного пресс-клуба вслед за  Варей,  которой  вздумалось  полюбоваться
закатом. И, не теряя темпа, сменил тему. - Славный человек Эразм, не  правда
ли? Душой чист, как простыня. И отличный товарищ, хоть, конечно, и бука.
     Тут гусар  сделал  паузу,  выжидательно  глядя  на  барышню  красивыми,
нахальными глазами. Варя ждала, что последует дальше.
     - Хорош собой, опять же брюнет. Его б в гусарский мундир  -  и  был  бы
совсем молодец, - решительно вел свою линию Зуров. -  Это  он  сейчас  ходит
мокрой курицей, а видели б вы Эразма прежним! Пламень! Аравийский ураган!
     Варя  смотрела  на  враля  недоверчиво,  ибо  представить   титулярного
советника "аравийским ураганом" было совершенно невозможно.
     - Отчего же такая перемена?  -  спросила  она  в  надежде  хоть  что-то
разузнать о загадочном прошлом Эраста Петровича
     Но Зуров лишь пожал плечами:
     - А черт его знает. Мы с ним год не  виделись.  Не  иначе  как  роковая
любовь. Ведь вы нас, мужчин, за бессердечных болванов держите, а душа у  нас
пылкая, легко ранимая. - Он горько потупился. - С разбитым сердцем можно и в
двадцать лет стариком стать.
     Варя фыркнула:
     - Ну уж в двадцать. Молодиться вам как-то не к лицу.
     - Я не про себя, про Фандорина, - об®яснил гусар. - Ему  ведь  двадцать
один год всего.
     - Кому, Эрасту Петровичу!? - ахнула Варя. - Бросьте, мне и то  двадцать
два.
     - Вот и я о том же, - оживился Зуров. - Вам бы кого-нибудь  посолидней,
чтоб лет под тридцать.
     Но она не слушала, пораженная  сообщением.  Фандорину  только  двадцать
один?  Двадцать  один!?  Невероятно!  То-то  Казанзаки  его   "вундеркиндом"
обозвал. То есть, лицо у титулярного советника,  конечно,  мальчишеское,  но
манера держаться, но взгляд, но седые виски! Отчего же, Эраст Петрович,  вас
этак приморозило-то?
     Гусар истолковал ее растерянность по-своему и, приосанившись, заявил:
     - Я ведь к чему веду. Если шельма Эразм  меня  опередил,  я  немедленно
ретируюсь. Что бы ни говорили недоброжелатели, мадемуазель, Зуров -  человек
с принципами. Никогда не посягнет на то, что принадлежит другу.
     - Это вы про меня? - дошло до Вари. - Если я -  "то,  что  принадлежит"
Фандорину, вы на меня не посягнете, а если "не то", - посягнете? Я правильно
вас поняла?
     Зуров дипломатично поиграл бровями, ничуть, впрочем, не смутившись.
     - Я принадлежу и всегда буду принадлежать только самой себе, но у  меня
есть жених, - строго сказала нахалу Варя.
     - Наслышан. Но мсье арестант к числу  моих  друзей  не  принадлежит,  -
повеселев, ответил ротмистр, и с рекогносцировкой было покончено.
     Далее последовала собственно атака.
     - Хотите пари, мадемуазель? Ежели я угадаю, кто первым выйдет из шатра,
вы мне подарите поцелуй. Не угадаю - обриваю голову наголо,  как  башибузук.
Решайтесь! Право, риск для вас минимальный - там в шатре человек двадцать.
     У Вари против воли губы расползлись в улыбку.
     - И кто же выйдет?
     Зуров сделал вид, что задумался, и отчаянно мотнул головой:
     - Эх, прощай мои кудри...  Полковник  Саблин.  Нет.  Маклафлин.  Нет...
Буфетчик Семен, вот кто!
     Он громко откашлялся, и через секунду из клуба,  вытирая  руки  о  край
шелковой поддевки, выкатился буфетчик. Деловито  посмотрел  на  ясное  небо,
пробормотал: "Ох, не было бы дождя", - и убрался обратно, даже не  посмотрев
на Зурова.
     - Это чудо, знак свыше! - воскликнул граф и, тронув усы,  наклонился  к
хохочущей Варе.
     Она думала, что он поцелует ее в щеку, как это всегда  делал  Петя,  но
Зуров  целил  в   губы,   и   поцелуй   получился   долгим,   необычным,   с
головокружением.
     Наконец, чувствуя, что вот-вот задохнется, Варя оттолкнула  кавалериста
и схватилась за сердце.
     - Ой, вот я вам сейчас как влеплю пощечину,  -  пригрозила  она  слабым
голосом. - Предупреждали ведь добрые люди, что вы играете нечисто.
     - За пощечину вызову на поединок. И, несомненно, буду сражен, -  тараща
глаза, промурлыкал граф.
     Сердиться на него было положительно невозможно...
     В палатку сунулась круглая физиономия Лушки, заполошной  и  бестолковой
девчонки, исполнявшей при сестрах  обязанности  горничной,  кухарки,  а  при
большом наплыве раненых - и санитарки.
     - Барышня, вас военный дожидаются, - выпалила Лушка. - Черный, с  усами
и при букете. Чего сказать-то?
     Легок на помине, бес,  подумала  Варя  и  снова  улыбнулась.  Зуровские
методы осады ее изрядно забавляли.
     - Пусть ждет. Скоро выйду, - сказала она, отбрасывая одеяло.
     Но возле госпитальных палат, где  все  было  готово  для  приема  новых
раненых, прогуливался вовсе не гусар, а благоухающий духами полковник Лукан,
еще один соискатель.
     Варя тяжело вздохнула, но отступать было поздно.
     -  ъavissante  comme  l'Aurore  {Обворожительная,  как  утренняя  заря!
(фр.)}!  -  кинулся  было  к  ручке  полковник,  но  отпрянул,  вспомнив   о
современных женщинах.
     Варя качнула головой, отказываясь от букета,  взглянула  на  сверкающий
золотыми позументами мундир союзника и сухо спросила:
     - Что это вы с утра при таком параде?
     - Отбываю в Букарешт, на  военный  совет  к  его  высочеству,  -  важно
сообщил полковник. - Зашел попрощаться и заодно угостить вас завтраком.
     Он хлопнул в ладоши, и из-за угла выехала щегольская коляска. На козлах
сидел денщик в застиранной форме, но в белых перчатках.
     - Прошу, - поклонился Лукан, и Варя, поневоле заинтригованная, села  на
пружинящее сиденье.
     - Куда это мы? - спросила она. - В офицерскую кантину?
     Румын лишь таинственно улыбнулся, словно собирался умчать  спутницу  по
меньшей мере в тридевятое царство.
     Полковник вообще в последнее время вел себя загадочно.  Он  по-прежнему
ночи напролет просиживал за картами,  но  если  в  первые  дни  злополучного
знакомства  с  Зуровым  вид  имел  затравленный  и  несчастный,  то   теперь
совершенно оправился и, хотя продолжал спускать  немалые  суммы,  ничуть  не
падал духом.
     - Что вчерашняя игра?  -  спросила  Варя,  приглядываясь  к  коричневым
кругам под глазами Лукана.
     - Фортуна ко мне наконец повернулась, - просиял он.  -  Везенью  вашего
Зурова конец. Известно ли вам о законе больших  чисел?  Если  день  за  днем
ставить крупные суммы, то рано или поздно непременно отыграешься.
     Насколько помнила Варя, Петя излагал ей эту теорию несколько иначе,  но
не спорить же.
     - На стороне графа слепая удача, а за мной -  математический  расчет  и
огромное состояние. Вот, взгляните-ка. - Он  оттопырил  мизинец.  -  Отыграл
свой фамильный  перстень.  Индийский  алмаз,  одиннадцать  каратов.  Вывезен
предком из крестового похода.
     - Разве румыны участвовали в крестовых походах? - опрометчиво удивилась
Варя  и  прослушала  целую  лекцию  о   родословной   полковника,   которая,
оказывается, восходила к римскому легату Лукану Маврицию Туллу.
     Тем временем  коляска  выехала  за  пределы  лагеря  и  остановилась  в
тенистой роще. Под старым дубом белел накрытый крахмальной скатертью стол, а
на нем стояло столько всякого вкусного, что Варя моментально  проголодалась.
Здесь были и французские сыры, и фрукты,  и  копченая  лососина,  и  розовая
ветчина, и пурпурные раки, а в серебряном ведерке уютно пристроилась бутылка
лафита.
     Все-таки и за Луканом следовало признать определенные достоинства.
     Когда подняли первый бокал, вдали глухо зарокотало, и  у  Вари  сжалось
сердце. Как она могла до такой степени отвлечься!  Это  начался  штурм.  Там
сейчас падают убитые, стонут раненые, а она...
     Виновато отодвинув вазу с ранним изумрудным виноградом, Варя сказала:
     - Господи, хоть бы все у них прошло по плану.
     Полковник выпил залпом, сразу же налил еще. Заметил, жуя:
     -  План,  конечно,  хорош.  Как  личный  представитель  его  высочества
ознакомлен и даже  в  некотором  роде  участвовал  в  составлении.  Особенно
остроумен обходной маневр под прикрытием гряды холмов. Колонны Шаховского  и
Вельяминова выходят на Плевну с востока.  Небольшой  отряд  Соболева  с  юга
отвлекает на себя внимание Осман-паши. На бумаге выглядит красиво.  -  Лукан
осушил бокал - Но война, мадемуазель Варвара, это не бумага И ничегошеньки у
ваших компатриотов не выйдет
     - Но почему? - ахнула Варя.
     Усмехнувшись, полковник постучал себя пальцем по виску.
     - Я стратег, мадемуазель, и гляжу дальше ваших генштабистов. Здесь  (он
кивнул на свой планшет) копия моего рапорта, еще вчера  отправленного  князю
Карлу. Я предсказываю русским полное фиаско и  уверен,  что  его  высочество
оценит мою прозорливость по достоинству. Ваши полководцы слишком  спесивы  и
самоуверенны, они переоценивают своих солдат и недооценивают турок. А  также
и нас, румынских  союзников.  Ничего,  после  сегодняшнего  урока  царь  сам
попросит нас о помощи, вот увидите.
     Полковник отломил изрядный кусок рокфора, а у Вари  вконец  испортилось
настроение.


     Черные предсказания Лукана оказались верны.
     Вечером Варя и Фандорин стояли у обочины  Плевненской  дороги,  а  мимо
нескончаемой вереницей следовали повозки с ранеными. Подсчет потерь  еще  не
закончился, но в госпитале сказали, что из строя убыло никак не  менее  семи
тысяч.  Говорили,  что  отличился  Соболев,  оттянувший  на  себя   турецкую
контратаку - если б не его казаки, разгром был бы во  сто  крат  горше.  Еще
поражались турецким артиллеристам,  которые  продемонстрировали  сатанинскую
меткость и расстреляли колонны еще на подходе, прежде чем  батальоны  успели
развернуться для атаки.
     Варя все это пересказывала Эрасту Петровичу, а тот молчал - то ли и сам
все знал, то ли пребывал в потрясении - не поймешь.
     Колонна  застряла  -  у  одной  из  повозок  отлетело   колесо.   Варя,
старавшаяся поменьше  смотреть  на  покалеченных,  взглянула  на  охромевшую
телегу попристальней и ойкнула - лицо раненого офицера,  смутно  белевшее  в
светлых летних сумерках, показалось знакомым. Она подошла поближе - и точно:
это был полковник  Саблин,  один  из  клубных  завсегдатаев.  Он  лежал  без
сознания,  закрытый  окровавленной  шинелью.  Его  тело  выглядело   странно
коротким.
     - Знакомый?  -  спросил  сопровождавший  полковника  фельдшер.  -  Ноги
снарядом по самое никуда оторвало. Не повезло-с