ределяющийся  Яблоков,
вы арестованы. Взять его, - приказал он, обернувшись  к  конвойным.  В  клуб
проворно вошли двое в синих мундирах  и  подхватили  парализованного  ужасом
Петю под локти.
     - Да вы сумасшедший! - крикнула  Варя.  -  Немедленно  оставьте  его  в
покое!
     Казанзаки не удостоил ее ответом. Он щелкнул пальцами, и  арестованного
быстро выволокли наружу, а  подполковник  задержался,  поглядывая  вокруг  с
неопределенной улыбкой.
     - Эраст Петрович, что же  это!  -  звенящим  голосом  воззвала  Варя  к
Фандорину. - Скажите же ему!
     - Основание? - хмуро спросил Фандорин, глядя жандарму в воротник.
     - В шифровке,  составленной  Яблоновым,  заменено  одно  слово.  Вместо
Плевны - Никополь, только и всего. А  между  тем  три  часа  назад  авангард
Осман-паши занял пустую Плевну и навис над нашим флангом.  Так-то,  господин
наблюдатель.
     - Вот и ваше чудо, Маклафлин, которое может спасти Тугцию, - донесся до
Вари голос д'Эвре, говорившего по-русски довольно чисто, но с очаровательным
грассированием.
     - Не чудо, мсье корреспондент, а самая  обычная  измена,  -  усмехнулся
подполковник, но смотрел при этом на Фандорина.  -  Просто  не  представляю,
господин    волонтер,    как    вы     станете     об®ясняться     с     его
высокопревосходительством.
     - Много б-болтаете, подполковник. - Взгляд Эраста  Петровича  опустился
еще ниже, к верхней пуговице жандармского мундира. - Честолюбие не  д-должно
быть во вред делу.
     - Что-с?! - Смуглое лицо Казанзаки задергалось мелким тиком.  -  Мораль
читать? Вы - мне? Однако! Я ведь о вас, господин вундеркинд, успел кое-какие
справочки навести. По роду службы-с. Физиогномия у вас получается не  больно
нравственная. Шустры не по летам-с. Кажется, выгодно жениться  изволили,  а?
Причем с двойной выгодой - и жирное приданое приобрели, и  свободу  соблюли.
Тонко сработано! Поздрав...
     Он не договорил, потому что Эраст Петрович очень ловко, как кот  лапой,
смазал ему ладонью по пухлым  губам.  Варя  ахнула,  а  кто-то  из  офицеров
схватил Фандорина за руку, но тут же отпустил, потому что никаких  признаков
буйства ударивший не проявлял.
     - Стреляться, - буднично произнес Эраст Петрович и  теперь  уже  глядел
подполковнику прямо в глаза. - Сразу, прямо  сейчас,  пока  командование  не
вмешалось.
     Казанзаки был багров. Черные, как сливы, глаза налились  кровью.  После
паузы, сглотнув, сказал:
     -  Приказом  его  императорского  величества  дуэли  на  период   войны
строжайше запрещены. И вы, Фандорин, отлично это знаете.
     Подполковник вышел, за ним порывисто качнулся  полотняный  полог.  Варя
спросила:
     - Эраст Петрович, что же делать?




        Глава пятая, в которой описывается устройство гарема

     "Ревю паризьен" (Париж),
     18(6) июля 1877 г.
     Шарль д'Эвре

     СТАРЫЕ САПОГИ
     Фронтовая зарисовка

     Кожа на них потрескалась и  стала  мягче  лошадиных  губ.  В  приличном
обществе в таких  сапогах  не  появишься.  Я  этого  и  не  делаю  -  сапоги
предназначены для иного.
     Мне сшил их старый софийский еврей десять лет назад. Он содрал  с  меня
десять лир и сказал: "Господин, из меня уже давно репей вырастет, а  ты  все
еще будешь носить эти сапоги и вспоминать Исаака добрым словом".
     Не прошло и года, и на раскопках ассирийского  города  в  Междуречье  у
левого сапога отлетел каблук. Мне  пришлось  вернуться  в  лагерь  одному  Я
хромал по раскаленному песку, ругал старого софийского мошенника  последними
словами и клялся, что сожгу сапоги на костре.
     Мои коллеги, британские археологи, не добрались до раскопок  -  на  них
напали  всадники  Рифат-бека,  который  считает  гяуров  детьми  Шайтана,  и
вырезали всех до одного. Я  не  сжег  сапоги,  я  сменил  каблук  и  заказал
серебряные подковки.
     В 1873 году, в мае, когда я направлялся в Хиву,  проводник  Асаф  решил
завладеть моими часами, моим ружьем и моим  вороным  ахалтекинцем  Ятаганом.
Ночью, когда я спал в палатке, проводник бросил в мой левый сапог  эфу,  чей
укус смертелен. Но сапог просил каши, и эфа уползла в  пустыню.  Утром  Асаф
сам рассказал мне об этом, потому что усмотрел в случившемся руку Аллаха.
     Полгода спустя пароход "Адрианополь" напоролся на скалу в Термаикосском
заливе. Я плыл до берега два с половиной лье. Сапоги тянули меня ко дну,  но
я их не сбросил. Я знал, что это будет равносильно капитуляции, и тогда  мне
не доплыть. Сапоги помогли мне не сдаться. До берега добрался  я  один,  все
остальные утонули.
     Сейчас я там, где убивают. Каждый день над нами  витает  смерть.  Но  я
спокоен. Я надеваю свои сапоги, за десять лет ставшие из  черных  рыжими,  и
чувствую себя под огнем, как в бальных туфлях на зеркальном паркете.
     Я никогда не позволяю коню  топтать  репейник  -  вдруг  он  растет  из
старого Исаака?


     Третий день Варя работала с Фандориным. Надо было вызволять Петю, а  по
словам Эраста Петровича, сделать это можно было одним-единственным способом:
найти истинного виновника случившегося.  И  Варя  сама  умолила  титулярного
советника, чтобы он взял ее в помощницы.
     Петины дела были плохи.  Видеться  с  ним  Варе  не  позволяли,  но  от
Фандорина  она  знала:  все   улики   против   шифровальщика.   Получив   от
подполковника  Казанзаки  приказ  главнокомандующего,   Яблоков   немедленно
занялся шифровкой, а потом,  согласно  инструкции,  лично  отнес  депешу  на
телеграфный  пункт.  Варя  подозревала,  что  рассеянный  Петя  вполне   мог
перепутать города, тем более что про Никопольскую крепость знали все, а  про
городишко Плевну ранее мало кто слышал. Однако Казанзаки в  рассеянность  не
верил, да и сам Петя упрямился и говорил, что отлично помнит, как  кодировал
именно Плевну, такое смешное название. Хуже всего было то,  что,  по  словам
присутствовавшего на одном из допросов Эраста Петровича, Яблоков явно что-то
скрывал и делал это крайне неумело. Врать Петя совсем не умеет  -  это  Варя
отлично знала. А между тем все шло к трибуналу.
     Истинного  виновника  Фандорин  искал   как-то   странно.   По   утрам,
вырядившись в дурацкое полосатое трико, подолгу делал английскую гимнастику.
Целыми днями лежал на походной кровати, изредка  наведывался  в  оперативный
отдел штаба, а вечером непременно сидел в клубе у журналистов. Курил сигары,
читал книгу, не пьянея пил  вино,  в  разговоры  вступал  неохотно.  Никаких
поручений не давал. Перед тем как пожелать спокойной ночи,  говорил  только:
"3-завтра вечером увидимся в клубе".
     Варя бесилась от сознания своей беспомощности. Днем ходила  по  лагерю,
смотрела в оба - не обнаружится ли что-нибудь подозрительное. Подозрительное
не обнаруживалось, и, устав, Варя шла в палатку к  Эрасту  Петровичу,  чтобы
расшевелить его и побудить к действию. В берлоге титулярного советника царил
поистине ужасающий беспорядок: повсюду валялись книги,  трехверстные  карты,
плетеные бутылки из-под болгарского вина, одежда, пушечные  ядра,  очевидно,
использовавшиеся в качестве гирь. Однажды Варя, не заметив, села на  тарелку
с  холодным  пловом,  которая  почему-то   оказалась   на   стуле,   страшно
рассердилась и  потом  никак  не  могла  застирать  жирное  пятно  на  своем
единственном приличном платье.
     Вечером 7 июля полковник Лукан устроил в пресс-клубе (так на английский
манер стали называть журналистский шатер) вечеринку  по  поводу  дня  своего
рождения. По этому случаю из  Букарешта  доставили  три  ящика  шампанского,
причем именинник утверждал, что заплатил по  тридцать  франков  за  бутылку.
Деньги были потрачены впустую - про виновника торжества очень быстро забыли,
потому что истинным героем дня нынче был д'Эвре.
     Утром, вооружившись выигранным у  посрамленного  Маклафлина  цейсовским
биноклем (Фандорин, между прочим, за свою  несчастную  сотню  получил  целую
тысячу - и все благодаря  Варе),  француз  совершил  дерзкую  экспедицию:  в
одиночку с®ездил в Плевну, под прикрытием корреспондентской  повязки  проник
на передовой рубеж противника и даже умудрился взять  интервью  у  турецкого
полковника.
     - Мсье Перепелкин любезно об®яснил мне, как лучше всего  подобраться  к
городу,  не  угодив  под  пулю,  -  рассказывал   окруженный   восторженными
слушателями д'Эвре. - Это и в самом деле оказалось совсем несложно - турки и
дозоров-то толком выставить не  удосужились.  Первого  аскера  я  повстречал
только на окраине. "Что вылупился? - кричу. -  Веди  меня  скорей  к  самому
главному  начальнику".  На  Востоке,  господа,  самое  главное  -  держаться
падишахом. Если орешь и ругаешься, стало быть, имеешь на это право. Приводят
меня к полковнику. Звать Али-беи - красная феска, черная бородища, на  груди
значок Сен-Сира. Отлично, думаю, прекрасная Франция меня выручит. Так и так,
говорю. Парижская пресса. Волей судеб  заброшен  в  русский  лагерь,  а  там
скучища смертная, никакой экзотики - одно пьянство. Не откажет ли  почтенный
Али-беи дать  интервью  для  парижской  публики?  Не  отказал.  Сидим,  пьем
прохладный шербет. Мой Али-беи спрашивает: "Сохранилось ли то чудесное  кафе
на углу бульвара Распай и рю-де-Севр?" Я, честно говоря,  понятия  не  имею,
сохранилось оно или нет, ибо давно не был в Париже, однако говорю: "Как  же,
и процветает лучше прежнего". Поговорили о бульварах, о канкане, о кокотках.
Полковник совсем растрогался,  борода  распушилась  -  а  бородища  знатная,
просто маршал де Ре - и вздыхает: "Нет, вот закончится эта проклятая  война,
и в Париж, в Париж". "Скоро ль она закончится, эфенди?"  "Скоро,  -  говорит
Али-беи. - Очень скоро. Вот вышибут русские меня с моими  несчастными  тремя
таборами из Плевны, и можно будет ставить точку. Дорога откроется  до  самой
Софии". "Ай-я-яй, - сокрушаюсь я. - Вы  смелый  человек,  Али-беи.  С  тремя
батальонами против всей русской армии! Я непременно напишу об  этом  в  свою
газету. Но где же славный Осман  Нури-паша  со  своим  корпусом?"  Полковник
феску снял, рукой махнул: "Обещал завтра быть. Только не  поспеет  -  дороги
плохи. Послезавтра к вечеру - самое раннее". В общем, посидели славно. И про
Константинополь поговорили, и про Александрию. Насилу вырвался  -  полковник
уж приказал барана резать. По совету monsieur  Perepyolkin  я  ознакомил  со
своим интервью штаб великого князя. Там  мою  беседу  с  почтенным  Али-беем
сочли интересной, - скромно закончил корреспондент.  -  Полагаю,  завтра  же
турецкого полковника ожидает небольшой сюрприз.
     - Ох, Эвре, отчаянная голова! - налетел на  француза  Соболев,  раскрыв
генеральские об®ятья. - Истинный галл! Дай поцелую!
     Лицо д'Эвре скрылось за пышной бородой, а Маклафлин, игравший в шахматы
с Перепелкиным (капитан уже снял черную повязку и  взирал  на  доску  обоими
сосредоточенно прищуренными глазами), сухо заметил:
     - Капитан не должен был  использовать  вас  в  качестве  лазутчика.  Не
уверен, дорогой Шарль, что ваша выходка вполне  безупречна  с  точки  зрения
журналистского этоса. Корреспондент нейтрального государства не имеет  права
принимать в конфликте чью-либо сторону  и  тем  более  брать  на  себя  роль
шпиона, поскольку...
     Однако все, включая и Варю, столь дружно набросились на нудного кельта,
что он был вынужден умолкнуть.
     - Ого, да здесь весело! - вдруг раздался звучный, уверенный голос.
     Обернувшись,  Варя  увидела  у  входа  статного   гусарского   офицера,
черноволосого,  с  лихими  усами,  бесшабашными,  чуть  навыкате  глазами  и
новеньким "георгием" на ментике. Вошедшего всеобщее  внимание  нисколько  не
смутило - напротив, гусар воспринял его как нечто само собой разумеющееся.
     - Гродненского гусарского полка ротмистр граф Зуров, - отрекомендовался
офицер и отсалютовал Соболеву. - He припоминаете,  ваше  превосходительство?
Вместе на Коканд ходили, я в штабе у Константина Петровича служил.
     - Как же, помню, - кивнул генерал. - Вас, кажется, под  суд  отдали  за
картежную игру в походе и дуэль с каким-то интендантом.
     - Бог милостив, обошлось, - легкомысленно ответил гусар. - Мне сказали,
здесь бывает мой давний приятель Эразм Фандорин. Надеюсь, не соврали?
     Варя быстро взглянула на сидевшего в дальнем углу Эраста Петровича. Тот
встал, страдальчески вздохнул и уныло произнес:
     - Ипполит? К-какими судьбами?
     - Вот он, чтоб мне провалиться! - ринулся на  Фандорина  гусар  и  стал
трясти его  за  плечи,  да  так  усердно,  что  голова  у  Эраста  Петровича
замоталась взад-вперед. - А говорили, тебя в Сербии турки на  кол  посадили!
Ох, подурнел ты, братец, не узнать. Виски для импозантности подкрашиваешь?
     Любопытный,  однако,  круг  знакомств   обрисовывался   у   титулярного
советника: видинский  паша,  шеф  жандармов,  а  теперь  еще  этот  лубочный
красавец с бретерскими замашками. Варя как бы ненароком подобралась поближе,
чтобы не упустить ни одного слова.
     - Побросала нас с тобой судьба,  побросала.  -  Зуров  перестал  трясти
собеседника и вместо этого  принялся  хлопать  его  по  спине.  -  Про  свои
приключения расскажу особо, тет-а-тет, ибо не для дамских ушей. - Он  игриво
покосился  на  Варю.  -  Ну  а   финал   известный:   остался   без   гроша,
один-одинешенек и с  вдребезги  разбитым  сердцем  (снова  взгляд  в  Варину
сторону).
     - Кто бы мог п-подумать, - прокомментировал Фандорин, отодвигаясь.
     - Заикаешься? Контузия? Ерунда, пройдет.  Меня  под  Кокандом  взрывной
волной так об угол мечети приложило -  месяц  зубами  клацал,  веришь  ли  -
стаканом в рот не попадал. А потом ничего, отпустило.
     - А с-сюда откуда?
     - Это, брат Эразм, долгая история.
     Гусар обвел взглядом завсегдатаев клуба, посматривавших на него с явным
любопытством, и сказал:
     - Не тушуйтесь,  господа,  подходите.  Я  тут  Эразму  свою  шахерезаду
рассказываю.
     - Одиссею, - вполголоса поправил Эраст  Петрович,  ретируясь  за  спину
полковника Лукана.
     - Одиссея - это когда в Греции, а у меня была именно что шахерезада.  -
Зуров выдержал  аппетитную  паузу  и  приступил  к  повествованию.  -  Итак,
господа, в результате некоторых обстоятельств, про которые  известно  только
мне и Фандорину, я оказался в  Неаполе,  на  совершеннейшей  мели.  Занял  у
русского консула пятьсот рублей - больше, сквалыга, не дал - и поплыл  морем
в Одессу. Но по дороге бес меня  попутал  соорудить  банчок  с  капитаном  и
штурманом. Обчистили, шельмы, до копейки.  Я,  натурально,  заявил  протест,
нанес  некоторый  ущерб  корабельному  имуществу  и  в  Константинополе  был
выкинут... то есть я хочу сказать, высажен на берег - без денег, без вещей и
даже без шляпы. А зима, господа. Хоть и  турецкая,  но  все  равно  холодно.
Делать нечего, отправился в наше посольство. Прорвался через все  препоны  к
самому послу, Николаю Павловичу Гнатьеву. Душевный человек. Денег,  говорит,
одолжить не могу, ибо принципиальный  противник  всяческих  одалживаний,  но
если угодно, граф, могу взять к себе ад®ютантом - мне храбрые офицеры нужны.
В этом случае получите под®емные и все прочее. Ну я и стал ад®ютантом.
     - У самого Гнатьева? - покачал головой Соболев. -  Видно,  хитрая  лиса
усмотрела в вас что-то особенное.
     Зуров скромно развел руками и продолжил:
     - В первый же день новой службы я вызвал международный конфликт и обмен
дипломатическими  нотами.  Николай  Павлович  отправил  меня  с  запросом  к
известному русоненавистнику и святоше Расану Хайрулле - это главный турецкий
поп, вроде папы римского.
     - Шейх-уль-ислам, - уточнил строчивший в блокноте  Маклафлин.  -  Болше
похож на ваш обер-прокурор Синод.
     - Вот-вот, - кивнул Зуров. - Я и говорю. Мы с этим Хайруллой сразу друг
другу не понравились.  Я  ему  честь  по  чести,  через  переводчика:  "Ваше
преосвященство, срочный пакет от генерал-ад®ютанта  Гнатьева".  А  он,  пес,
глазами зырк и отвечает на французском - нарочно, чтоб драгоман не  смягчил:
"Сейчас время молитвы. Жди".  Сел  на  корточки,  лицом  к  Мекке,  и  давай
приговаривать: "О великий и всемогущий Аллах, окажи милость  Твоему  верному
рабу, дай ему увидеть при жизни, как горят в аду подлые  гяуры,  недостойные
топтать Твою  священную  землю".  Хорошие  дела.  С  каких  это  пор  Аллаху
по-французски молятся? Ладно, думаю, я  тоже  сейчас  новое  в  православный
канон введу. Хайрулла поворачивается ко мне, рожа довольная - как же,  гяура
на  место   поставил.   "Давай   письмо   твоего   генерала",   -   говорит.
"Pardonnez-moi, eminence {Прошу  извинить,  ваше  преосвященство  (фр.)},  -
отвечаю. - У нас, русских, сейчас как раз  время  обедни.  Вы  уж  потерпите
минутку". Бух на коленки и молюсь на языке  Корнеля  и  Рокамболя:  "Господь
всеблагий, порадуй грешного раба твоего болярина, то бишь шевалье  Ипполита,
дай ему полюбоваться, как жарятся на  сковородке  мусульманские  собаки".  В
общем, осложнил и без того непростые российско-турецкие отношения.  Хайрулла
пакета не взял, громко заругался по-своему и выставил нас  с  драгоманом  за
дверь. Ну, Николай Павлович меня для вида пожурил, а сам, по-моему,  остался
доволен. Видно, знал, кого, к кому и зачем посылать.
     - Лихо, по-туркестански, - одобрил Соболев.
     -  Но  не  слишком  дипломатично,   -   вставил   капитан   Перепелкин,
неодобрительно глядя на развязного гусара.
     - А я недолго продержался в дипломатах, - вздохнул  Зуров  и  задумчиво
добавил. - Видно, не моя стезя.
     Эраст Петрович довольно громко хмыкнул.
     - Иду я как-то по Галатскому мосту, демонстрирую русский  мундир  и  на
красоток поглядываю. Они хоть и в  чадрах,  но  ткань,  чертовки,  подбирают
наипрозрачнейшую, так что еще соблазнительней получается. Вдруг вижу -  едет
в коляске нечто  божественное,  бархатные  глазищи  поверх  вуалетки  так  и
сверкают. Рядом - жирный евнух-абиссинец, кабан кабаном, сзади еще коляска с
прислужницами. Я остановился, поклонился  -  с  достоинством,  как  подобает
дипломату, а она перчаточку сняла и белой  ручкой  мне  (Зуров  сложил  губы
дудочкой) - воздушный поцелуй.
     - Сняла пегчатку? - с видом эксперта переспросил д'Эвре. -  Да  это  не
шутки, господа. Пгогок считал хогошенькие гучки самой соблазнительной частью
женского тела и стгого-настгого запгетил благогодным мусульманкам ходить без
пегчаток, чтобы не  подвеггать  соблазну  мужские  сегдца.  Так  что  снятие
пегчатки - c'est un grand  signe  {это  великий  так  (фр.)},  как  если  бы
евгопейская женщина сняла... Впгочем, воздегжусь от  пагаллелей,  -  замялся
он, искоса взглянув на Варю.
     - Ну вот видите, - подхватил гусар. - Мог ли я после этого обидеть даму
невниманием? Беру коренную под уздцы, останавливаю, хочу  отрекомендоваться.
Тут евнух, сапог смазной, ка-ак хлестнет меня плеткой по щеке. Что прикажете
делать? Вынул саблю, проткнул невежу насквозь, вытер клинок об его  шелковый
кафтан и грустный пошел домой. Не до красотки стало. Чувствовал,  добром  не
кончится. И как в воду смотрел - вышло препаршиво.
     - А что такое? - полюбопытствовал Лукан. - Оказалась жена паши?
     -  Хуже,  -  вздохнул  Зуров.  -   Самого   басурманского   величества,
Абдул-Гамида II. И евнух,  натурально,  тоже  султанский.  Николай  Павлович
отбивал меня как мог. Самому падишаху сказал: "Если б мой  ад®ютант  стерпел
от раба удар плеткой, я б с него самолично погоны  сорвал  за  позор  званию
русского офицера". Но разве  они  понимают,  что  такое  офицерский  мундир?
Турнули, в двадцать четыре часа. На пакетбот - и в Одессу.
     Хорошо  хоть  вскоре  война  началась.  Николай  Павлович  на  прощанье
говорил:  "Благодари  Бога,  Зуров,  что  не  старшая  жена,  а  всего  лишь
"маленькая госпожа", "кучум-кадинэ".
     - Не "к-кучум", а "кучук", - поправил Фандорин и вдруг  покраснел,  что
показалось Варе странным.
     Зуров присвистнул:
     - Ого! А ты-то откуда знаешь?
     Эраст Петро