удары мечей не могут их поранить. Поэтому монголы будто бы не страшатся
никого на свете и нет другой силы, которая могла бы бороться с ними. А
теперь, когда мы разбили монголов и все увидели, что и монгольское племя
так же, как и все люди, может быть ранено и истекать такой, как у всех,
кровью,- теперь кипчаки переполнились хвастовством и стали оскорблять нас,
тех, кто помог им в битве...
  Джелаль эд-Дин ничего не мог поделать. Тщетно он доказывал, что
Чингиз-хану легко будет разбить противников, нападая на каждого в
отдельности, его уверения были напрасны, и половина войска от него ушла. Он
остался только с туркменами Амин-ал-Мулька.
  Когда Шики-Хутуху-нойон, вернувшись к Чингиз-хану, рассказывал ему
подробности битвы при Перване, Чингизхан оставался, как всегда,
невозмутимым и непроницаемым. Он только сказал:
  - Хутуху привык быть всегда победоносным и одолевающим. Теперь, испытав
горечь поражения, он станет более внимательным и опытным в военных делах.
  Однако Чингиз-хан не медлил, стянул к себе все войска, какие только мог
собрать, и выступил с огромной силой. Он гнал всадников с такой
поспешностью, что в пути не было возможности сварить пищу. Каган шел прямо
на Газну, и когда колесный путь кончился, он бросил весь обоз и двинулся
тропами через горы.


        Глава вторая. БИТВА ПРИ СИНДЕ

                                Не буду звать тебя конем, буду звать тебя
                                братом. Ты мне лучше брата.
                                        (Китаби-Коркуд)

  После ухода союзных отрядов Джелаль эд-Дин уже не мог вступить с
монголами в открытый бой, как хотел раньше, и направился на юг. Его
задержала быстрая и многоводная река Синд, стесненная горами. Султан искал
лодок и плотов, чтобы переправить войско, но стремительные волны разбивали
все суда о высокие скалистые берега. Наконец привели одно судно, и Джелаль
зд-Дин пытался посадить в него свою мать Ай-Джиджек, жену и других спутниц.
Но и это судно развалилось от ударов о скалу, и женщины остались на берегу
вместе с войском.
  Вдруг примчался гонец с криками: "Монголы совсем близко!" А ночь в это
время, все затянула своим черным покрывалом.
  Чингиз-хан, узнав, что султан Джелаль эд-Дин ищет переправы через Синд,
решил его захватить. Он вел войско всю ночь и на заре увидел противника.
Монголы стали приближаться к войскам султана с трех сторон. Несколькими
полукругами монголы остановились в виде согнутого лука, а река Синд была
как бы его тетивой.
  Чингиз-хан послал Унер-Гулиджу и Гугус-Гулиджу с их отрядами оттеснить
султана от берега, а своему войску дал приказ: "Не поражайте султана
стрелами. Повелеваем схватить его живым".
  Джелаль эд-Дин находился в середине мусульманского войска, окруженный
семьюстами отчаянных всадников. Увидев на холме Чингиз-хана, который оттуда
распоряжался боем, султан бросился со своими джигитами в атаку с такой
яростью, что погнал монголов, и сам монгольский владыка пустился в бегство,
погоняя плетью коня.
  Но дальновидный и осторожный Чингиз-хан перед битвой спрятал в засаде
десять тысяч отборных воинов. Они вылетели сбоку, напали на Джелаль
эд-Дина, отбросили его и понеслись на правое крыло туркмен, которыми
начальствовал Амин-ал-Мульк. Монголы смяли его ряды, оттеснили их в
середину войска, где все перемешались и стали отступать.
  Затем монголы разбили также и левое крыло. Джелаль эд-Дин продолжал
биться вместе со своими джигитами до полудня и, потеряв обычное
спокойствие, бросался, как затравленный тигр, то на левое, то на правое
крыло.
  Монголы помнили приказ кагана: "не пускать в султана стрел", и кольцо
вокруг Джелаль эд-Дина все сжималось. Он бился отчаянно, стараясь
прорубиться сквозь ряды врагов. Поняв, что положение стало безнадежным,
султан пересел на любимого туркменского коня, сбросил шлем и другие
воинские доспехи, оставив только меч. Он повернул коня и с ним кинулся с
высокой скалы в темные волны бурного Синда. Переплыв реку и взобравшись на
крутой берег, Джелаль эд-Дин погрозил оттуда мечом Чингиз-хану и ускакал,
скрывшись в зарослях.
  Чингиз-хан от чрезмерного удивления положил руку на рот, показал на
Джелаль эд-Дина сыновьям и сказал:
  - Вот каким у отца должен быть сын!
  Монголы, увидев, что султан бросился в реку, хотели вплавь пуститься за
ним в погоню, но Чингиз-хан запретил.
  Они перебили все войско Джелаль эд-Дина. Воины успели бросить в реку его
жену и мать, чтобы те не достались монголам.
  Остался в живых только семилетний сын Джелаль эд-Дина, захваченный
монголами. Они поставили его перед Чингиз-ханом. Мальчик, повернувшись
боком к кагану, косился на него смелым, ненавидящим глазом.
  - Род наших врагов надо вырывать с корнем,- сказал Чингиз-хан.- Потомство
таких смелых мусульман вырежет моих внуков. Поэтому сердцем мальчишки
накормите мою борзую собаку.
  Палач-монгол, улыбаясь до ушей от гордости, что он может перед великим
каганом показать свое искусство, засучил рукава и подошел к мальчику.
Опрокинув его на спину, он в одно мгновение, по монгольскому обычаю,
вспорол ножом его грудь; засунув руку под ребра, вырвал маленькое дымящееся
сердце и поднес его Чингиз-хану.
  Тот несколько раз, как старый боров, прокряхтел: "Кхукху-кху!", повернул
саврасого коня и, сгробившись, угрюмый, двинулся дальше вверх по каменистой
тропинке.
  После этой битвы при Синде султан Джелаль эд-Дин, скитаясь по разным
странам, еще много лет продолжал удачно воевать в монголами, собирая отряды
смельчаков. Но никогда ему не удалось стать во главе такого большого
войска, чтобы оно могло одолеть монголов.


        Глава третья. ХАДЖИ РАХИМ СТАЛ ПИСЦОМ

  С того вечера, когда в Бухаре Махмуд-Ялвач спас Хаджи Рахима от мечей
монгольского караула и разрешил ему держаться за полу его щедрости, дервиш
всюду следовал за ним, а за дервишем следовал, как тень, его младший брат
Туган.
  Махмуд-Ялвач сделался главным советником нового правителя области
Мавераннагр, сына Чингизова Джагатайхана. Сам Джагатай больше занимался
охотой и пирами, а Махмуд-Ялвач для него собирал подати, подсчитывал
захваченные татарами ценности, отправлял в Монголию вереницы рабов, делал
описи покинутых беками домов и поместий, обнародовал новые налоги и посылал
для их сбора особых сборщиков.
  Он призывал поселян возвращаться на свои земли и сеять хлеб и хлопок,
обещая, что прежние беки на свои усадьбы не вернутся и платить им оброк за
земли не придется.
  Но все это он говорил, чтобы успокоить разбежавшийся народ, чтобы
напуганные поселяне вернулись на свои пашни и чтобы прекратились нападения
голодных бродячих шаек на караваны. Потом обнаружилось, что все эти
обещания были только приманкой и что вместо туркменских, таджикских и
кипчакских беков постепенно землевладельцами стали монгольские царевичи и
ханы, а вернувшиеся поселяне, как и раньше, стали работать у них батраками,
отдавая им почти весь свой урожай.
  Махмуд-Ялвач назначил Хаджи Рахима писцом своей канцелярии, и тот,
оставив на время складывание сладкозвучных газалей, усердно служил, каждый
день с утра до темноты сидя на истертом большом ковре в ряду других писцов;
на своем колене он составлял счета, описи имущества, приказы и всякие
другие важные бумаги.
  Махмуд-Ялвач не платил дервишу никакого жалованья и однажды так сказал
ему:
  - Для чего тебе жалованье? Кто ходит около богатства, у того к рукам
пристает золотая пыль...
  - Но не к рукам поэта-дервиша,- ответил Хаджи Рахим.- На моем старом
плаще накопилась только дорожная пыль от многолетних скитаний.
  Тогда Махмуд-Ялвач подарил ему новый цветной халат и приказал являться к
нему утром по четвергам накануне священного дня пятницы за тремя
серебряными дирхемами на хлеб, чай и баню, чтобы на деловые бумаги не
сыпалась пыль, собранная дервишем на бесконечных дорогах вселенной.
  Другой бы на месте Хаджи Рахима считал себя счастливейшим: он жил в
маленьком доме, брошенном хозяевами, и мог пользоваться им, как своим;
возвратившись из канцелярии, он сидел на ступеньке крыльца перед
виноградником, где на старых лозах наливалось столько янтарного винограда,
что урожай его обеспечил бы владельца на целый год; около дома рос такой
высокий платан, что тень его падала и на соседнюю мечеть и оберегала от
зноя маленький домик дервиша. Тут же протекал арык, орошавший виноградные
лозы, и в вечерней прохлада Хаджи Рахим учил алгебре и арабскому письму
своего младшего брата Тугана.
  Но Хаджи Рахим был искателем не благополучия, а необычайного, и на сердце
его тлели горячие угли беспокойства. Вскоре он уже не мог мириться с той
работой, какую исполнял. Каждый день в канцелярию приходили сотни
просителей, обычно с жалобами на притеснения монголами мирных жителей; вся
страна была во власти новых завоевателей, которые распоряжались народом,
как волки в овечьем закуте.
  Тогда Хаджи Рахим сказал себе: "Довольно, дервиш! Кто служит врагу
родного народа, тот заслуживает проклятия вместо похвалы",- и он отправился
к Махмуд-Ялвачу, решив сказать ему правдиво все то, что сжигает его сердце.
  Он нашел Махмуда в большом дворцовом саду, где тот подстригал у
виноградной лозы сухие ветки и в этом находил отдых от своих забот. Махмуд
выслушал дервиша и сказал:
  - Ты хочешь покинуть родную мать, покрытую ранами и изнемогающую от
страданий?
  - Я не хочу служить поработителям народа...
  - Вероятно, ты и меня считаешь злодеем за то, что я служу поработителям
родного народа? Вот что я тебе отвечу на это. У нашего повелителя, великого
кагана Чингиз-хана, есть главный советник, китаец Елю-Чу-Цай. Он всегда
говорит, не боясь, правду Чингиз-хану. Он один останавливает его от
напрасного избиения целых городов, об®ясняя: "Если ты перебьешь всех
жителей, то кто же будет платить налоги тебе и твоим внукам?" И Чингиз-хан
после его слов дает милость сотням тысяч пленных... То же самое я стараюсь
делать около сына Чингизова, Джагатай-хана, чтобы спасти наш мусульманский
народ от поголовного истребления. Ты видел лицо Джагатая? Какой безумной
ярости полны глаза его! Каждый день на приеме он указывает пальцем на
кого-нибудь со страшными словами: "Алыб-барын!", и несчастного уводят на
казнь. А я каждый день стараюсь вырвать у него милость и пощаду.
  - Я остаюсь на моей родине,- ответил Хаджи Рахим.- Но только дай мне
другую работу: я не в силах больше писать счета одежд, покрытых пятнами
крови, и видеть человеческие слезы.
  - Хорошо, я дам тебе важное поручение.
  - Я слушаю, мой господин.
  - Мне сказали, что повелитель северных и западных стран Джучи-хан,
старший сын Чингизов, получив в удел северные земли Хорезма, идет их
покорять.
  - Я могу только сказать: кузнецы и медники Гурганджа не отдадут без боя
своего города, как это сделали жители Бухары и Самарканда.
  - Мне нужно переслать Джучи-хану письмо, но по пути, в песках Кзылкумов,
появились отряды, которые нападают на монголов и убивают их. Говорят, что
во главе их стоит какой-то "черный всадник" Кара-Бургут на дивном черном
коне. Он неуловим. Он появляется неожиданно в разных концах Кзылкумов,
делая огромные пробеги, и вневапко бесследно исчезает. В населении пошли
слухи, что сам шайтан помогает ему.
  - Этот "черный всадник" доказывает,- сказал Хаджи Рахиы,- что среди
мусульман еще сохранились смелые джигиты.
  - Я дам тебе письмо к самому Джучн-хапу. Ты спрячешь это письмо так,
чтобы ни монгольские караулы, ни "черный всадник" не перехватили его. Иначе
ты себя и меня погубишь.
  Хаджи Рахим опустил взор. "Что это за письмо, которое может погубить
пославшего?" Он поднял глаза. На золотом кебе заката переплелись
виноградные листья. Махмуд-Ялвач стоял неподвижно, и его взгляд, казалось,
протекал в мысли дервиша. Он положил руку на свою бороду, тронутую серебром
времени, и легкая улыбка скользнула по устам его.
  - Я доставлю письмо Джучи-хану,- сказал Хаджи Рахим,- и никто не прочтет
его. Я выдолблю отверстие в моем посохе, вложу туда письмо и залеплю его
воском. Но удастся ли добраться до великого хана? Он теперь воюет в
Кипчакской степи, где рыщут шайки, убивая встречных. Я подобен букашке,
которая здесь ползет у твоих ног по дорожке сада. Что со мной будет, когда
я выйду из-под защиты твоей могучей руки? Я не боюсь "черного джигита", но
на первой же заставе меня схватит монгольский караул и разрубит на части.
  Махмуд-Ялвач нагнулся, поднял с дорожки красного жучка и положил себе на
узкую белую ладонь. Жучок торопливо пробежал до конца пальца и, расправив
крылышки, полетел.
  - Подобно этому жучку, ты проберешься там, где не пройдут тысячи воинов.
Ты, как священный дервиш, опять накинешь свой старый плащ, возьмешь
покорного осла и нагрузишь его книгами. А чтобы тебя не задержали
монгольские заставы, я выдам тебе золотую пайцзу с соколом.
  - А что мне делать с моим младшим братом Туганом?
  - Ты его возьмешь с собой как ученика, А там, в лагере Джучи-хана, он
научится воинскому делу. Станет опытным джигитом. Да будет легка тебе
дорога!
  - Будь спокоен, я все сделаю.
  - Когда ты окончишь свой путь, то помолись за меня, я человек старый,
который тебе доброжелательствует.


        Глава четвертая. "ЧЕРНЫЙ ВСАДНИК"

  Хаджи Рахим и Туган отправились в путь под вечер и примкнули к веренице
поселян, возвращавшихся с базара с пустыми корзинами. Постепенно все
спутники один за другим свернули в стороны, к своим обгоревшим селениям.
  Хаджи Рахим шел ровной, размеренной походкой, напевая по привычке
арабские песни, Туган уже сильно вырос. Из-под голубой чалмы, как подобает
юноше, выбивался длинный черный завиток волос и падал на плечо. Он закинул
за спину дорожный мешок и, опираясь на длинную палку, легко взбегал на
встречные холмы и всматривался вдаль, в уходящие в сизую дымку горы,
оглядывался кругом, все стараясь заметить, все попять. Он жил теперь
полной, счастливой жизнью, казавшейся особенно радостной после тяжелых
месяцев, проведенных в мрачном сыром подаемелье гурганджской тюрьмы.
  Черный осел, поводя длинными ушами, семенил крепкими копытцами. В
навьюченных на осла мешках хранились книги и свитки арабских и персидских
поэтов и запас еды на несколько дней.
  Иногда вдали показывалось облачко пыли, затем из-за деревьев появлялись
несколько монгольских всадникоя, окружавших знатного начальника, "даругу",
или охранявших медленно выступавших верблюдов, навьюченных мешками с
зерном. Один из монголов отделялся от других, подлетал к Хаджи Рахиму и
кричал:
  - Ты кто? Куда идешь?
  Хаджи Рахим молча сдвигал свою шапку на затылок, и на его лбу
показывалась прикрепленная к тонкому обручу золотая пластинка с
изображением летящего сокола. Тогда медленно опускалась поднятая рука с
плетью, и монгол, воскликнув: "Байартай! Урагш!", круто поворачивал коня и
мчался догонять свой отряд.
  А дервиш, надвинув на лоб свою остроконечную шапку, снова шагал и запевал
новую песню:

  Шагай же вперед, мой черный Бекир, под пенье,
  Туда, где душе скитаться живой опасно.
  Довольно людей в постели своей скончалось,
  Лишь трусам упасть на красный песок ужасно...

  В пустынном месте из-за холма неожиданно вылетели четыре всадника и
остановились поперек тропы.
  - Стойте! - закричал один из них, старик с глубокими морщинами на
загоревшем до черноты лице.- Как твое имя?
  - Довольство, простор и благополучие тебе! - ответил дервиш.- Почему тебе
нужно мое имя?
  - Я узнал тебя! От меня не уйдешь! Ты был писцом у мусульманина
Махмуд-Ялвача, постыдно продавшегося монголам. Ты помогал ему грабить народ
и за это сейчас испытаешь острое лезвие моего меча.
  - В твоих словах две капли чистой истины, а все остальное мутный поток
черной лжи.
  - Как лжи? - воскликнул яростно старик и вытащил из ножен кривую саблю.
  - Верно, что я был писцом у почтенного мусульманина Махмуд-Ялвача, верно,
что я достоин смерти и ее увижу, ибо кто сможет убежать от нее? Но я
никогда никого не грабил, а только записывал на длинных свитках
награбленное монголами и писал прошения всем обиженным, кто приходил к
Махмуд-Ялвачу с жалобами и просьбами заступиться.
  - Если ты, дервиш, не хочешь потерять здесь же, на этом месте, твой
колпак вместе с головой,- продолжал кричать старик,- то ты сейчас же
последуешь за нами, и не пробуй убежать.
  - Я всегда иду к тем, кто зовет меня,- сказал невозмутимо дервиш.- Но ты
мне не сказал твоего имени. На кого мне пожаловаться аллаху, если ты
завлечешь нас в пучину гибели?
  - Прежде чем аллах тебя рассудит, тебя рассудит меч "черного джигита",-
ответил один из всадников.- С нашим начальником тебе будет не до шуток.
  Всадники, свернув с дороги, направились прямо к северу, углубляясь в
раскаленные желтые пески. Редкая жесткая трава, кое-где кусты сквозистого
тамариска, торопливо разбегавшиеся ящерицы делали местность мрачной и
унылой. Туган шептал Хаджи Рахиму:
  - Неужели пришел наш конец! Зачем только ты согласился на этот ненужный
путь! Как тихо и счастливо мы жили в Самарканде!
  - Не надо роптать раньше времени,- отвечал дервиш.- Сегодняшний день еще
не кончился, а будущее полно неожиданностей.
  Долго шли путники, все направляясь на север. Наконец на перекрестке двух
едва заметных тропинок всадники остановились. Один из них в®ехал на холм,
долго всматривался во все стороны, затем указал рукой на запад и крикнул:
  - Скорее, скорее туда! Солнце садится.
  Уже в полной темноте Хаджи Рахим вместе с другими приблизился к ярко
пылавшему костру. Они находились на дне сухого оврага. У дервиша и Тугана
руки были скручены за спиной и петли арканов захлестнули шею, чтобы
пленники не вздумали скрыться в темноте. Старик, их задержавший, подвел
обоих к самому огню и приказал стать на колени. Рядом с ними поставили
осла.
  У костра на небольшом коврике сидел, подобрав под себя ноги, худощавый
мрачный туркмен. На загоревшем бронзовом лице резко выделялись блестящие
круглые глаза. Рядом на коврике лежал прямой меч-кончар.
  "Где я видел этого гордого джигита? - думал Хаджи Рахим, наблюдая за
туркменом.- Несомненно, это "черный всадник"...
  На нем был черный чекмень, черная шапка, сдвинутая на затылок, и
невдалеке стоял на привязи высокий вороной конь. Вокруг костра сидели
десятка два джигитов в истрепанной одежде, но с отличным оружием в серебре.
На приведенных пленных посматривали - одни насмешливо, другие злобно.
  Один из джигитов снял с черного осла ковровый мешок и вытряхнул из него
связку лепешек, узелок с изюмом, дыню и кусок кислого сыра. Затем осторожно
положил другой мешок с мукой и вытряхнул третий ковровый мешок. В нем
оказались пенал с чернильницей, несколько книг и свитков и инструменты
оружейника.
  Джигит с круглыми глазами взял одну книгу, повертел в руках, перелистал
несколько страниц и сказал:
  - Здесь, вероятно, написаны хадисы и наставления, которыми длиннобородые
толстые имамы забивают головы своим тощим голодным ученикам?
  - Нет, славный воин,- ответил Хаджи Рахим.- Эта книга про великого
Искендера, завоевателя вселенной.
  - Хотел бы я послушать про этого храброго вояку! Но для тебя не осталось
времени. Сейчас Азраил унесет твою Душу.
  Старик, который привел Хаджи Рахима, отвел в сторорону осла, не спеша
вытащил из-за пояса длинный тонкий нож, каким мясники обычно режут баранов,
и ухватил жесткой рукой дервиша за подбородок.
  - Эй, дед, подожди резать! - крикнул кто-то.- Наш начальник хочет узнать,
что написано в других книгах.
  Полузадушенный дервиш прохрипел:
  - В одной книге описаны подвиги славного барса пустыни Кара-Бургута,
грозы караванов...
  - Подожди! Оставь его, старик!..- сказал начальник шайки и внимательно
начал перелистывать книжку, рассматривая рисунки, изображавшие стычки
воинов.
  Старик оттолкнул Хаджи Рахима и, ругаясь, отошел. Хаджи Рахим смотрел на
темное небо с ярко сверкавшими звездами, на красное потрескивавшее пламя
костра, на суровые лица сидевших, на пустынные пески кругом и думал:
"Откуда придет спасение? Если меня, бродягу, никто не пожале