нные и босые.
  Все это шествие подвигалось не торопясь, делая остановки в местах с
удобными пастбищами, так что войско провело в дороге и лето и зиму,
оставляя длинный след в виде павших ободранных коней и быков и трупов
пленных, не выдержавших трудностей пути через безводные щебнистые равнины
Центральной Азии.
  Весною Чингиз-хан прибыл к своим кочевьям на реке Керулене и приказал
поставить каганский желтый шатер в становище Буки-Сучегу. Здесь он созвал
совещание всех знатнейших ханов и отличившихся полководцев и устроил
никогда еще степью не виданный богатый пир. Через три дня после этого пира
умерла молодая жена Чингиз-хана Кулан-Хатун. Молва шептала, что в этой
смерти виноваты братья кагана... А истину кто узнает?
  Следующий год Курицы (1225) Чингиз-хан оставался с своих родных кочевьях
и обнародовал "Ясак", наставлял монгольский народ на "Путь разума и
довольства", как был назван сборник его поучений.


        Глава пятая. ЧИНГИЗ-ХАН РЕШИЛ УМЕРЕТЬ В ПОХОДЕ

  Чингиз-хан не мог оставаться спокойным, когда услыхал, что царство
непокорных тангутов снова возмутилось. Великий хан не забыл своего обещания
наказать их царя Бурханя. Он стал готовиться к походу и послал за
сыновьями, уведомив их, что сам поведет войско.
  Опять прибыли три сына, кроме старшего, упрямого Джучи.
  Второй сын кагана, Джагатай, правитель Маверапнагра, всегда враждовавший
со старшим братом Джучи, во время семейного совещания сказал:
  - Джучи полюбил страну кипчаков больше, чем свой коренной улус. Он в
Хорезме не позволяет монголам даже тронуть кого-либо из кипчаков. Джучи
открыто говорит такие бесстыдные слова: "Старый Чингиз потерял разум, так
как разоряет столько земель и губит безжалостно столько народов". Джучи
хочет во время охоты убить нашего отца, и заключить союз дружбы с
мусульманами, отделившись от монгольской коренной орды.
  Тогда Чингиз-хан загорелся яростью и отправил в Хорезм своего брата
Утчигина и верных людей с приказом, чтобы Джучи немедленно прибыл к отцу.
"Если же он откажется приехать и останется в Хорезме,- сказал Утчигину на
ухо Чингиз-хан,- тогда ты молча ударь и без упреков убей!"
  Джучи послал отцу ответ, что не может выехать вследствие болезни и
остался в степи у кипчаков. А верные люди написали Чингиз-хану, что-хан
Джучи здоров, часто ездит на облавную охоту и что поэтому они остались
возле Джучи, чтобы выполнить тайный приказ великого кагана.
  Джагатай выехал обратно для управления своим улусом в Самарканд, а
Чингиз-хан с двумя любимыми сыновьями, Угедэем и Тули, в начале года Собаки
(1226) повел свое войско против тангутов и достиг места Онгон-Талан-Худун.
Здесь он увидел страшный сон и стал говорить о близости смерти. Он послал
за сыновьями, которые находились в другом отряде.
  На другой день на рассвете прибыли Угедэй и Тули. Когда они насытились
поданным угощением, Чингиз-хан сказал другим лицам, присутствовавшим в
юрте:
  - У меня с сыновьями предстоит тайный совет. О наших заботах я желаю
переговорить с ними в полном уединении. Вы все удалитесь.
  Когда все ханы и прочие люди удалились, Чингиз-хан усадил возле себя
обоих сыновей. Сперва он давал им советы относительно жизни и управления
государством, затем сказал:
  - Внимательно запомните все, дети мои! Знайте, что, против моего
ожидания, настало время мозго последнего похода. С помощью покровителя
монголов, бога войны Сульдэ, я покорил для вас, мои сыновья, царство такой
необычайной ширины, что от пупа его в каждую сторону будет один год пути.
Теперь говорю мой последний завет: "всегда уничтожайте ваших врагов и
возвеличивайте ваших друзей", а для этого вы должны быть всегда одного
мнения и все действовать, как один. Тогда вы будете жить легко и приятно
наслаждаться своим царствованием. Моим наследником я оставляю, как приказал
раньше, Угедэя. Поело меня он должен быть об®явлен великим каганом и поднят
на белом войлоке почета. Стойте крепко и грозно во главе всего государства
и монгольского народа и не смейте после моей смерти извращать или не
исполнять мой "Ясак". Жаль, что сейчас здесь нет моих сыновей Джучи и
Джагатая. Жаль! Пусть же не случится так, что, когда меня не будет, они
извратят мою волю, будут между собой враждовать и заведут в царстве
губительную смуту! Хотя всякий желает умереть дома, но я отправляюсь в
последний поход ради достойного конца моего воинского имени. Разрешаем вам
идти.
  После этого Чингиз-хан двинулся с войском дальше. По пути правители
встречных племен и городов приходили один за другим и заявляли о своей
покорности. Один хан явился с подносом крупных жемчугов и сказал: "Мы
покоряемся!" Но великий хан, чувствуя близость кончины, не обратил на
жемчуг внимания и приказал рассыпать его в степи перед войском. Все воины
собирали, но много жемчуга потерялось в пыли, так что и потом люди искали
его и находили.
  - Каждый день для меня теперь дороже подносов с жемчугами,- говорил
Чингиз-хан и был полон забот и тревоги.
  Тогда царь тангутский прислал вестников к Чингиз-хану. Он их не принял, и
тангутские послы передали такие слова великому советнику кагана Елю-Чу-Цаю:
  - Наш царь несколько раз восставал против великого кагана, и после того
всегда в нашу страну вторгались монголы, убивали народ и грабили города.
Нет толку в сопротивлении. Мы пришли на служение Чингиз-хану, просим мира,
договора и взаимной клятвы. Елю-Чу-Цай ответил послам:
  - Великий каган болен. Пусть царь тангутов подождет пока Чингиз-хану
будет лучше.
  Болезнь Чингиз-хана день ото дня усиливалась; он ясно видел близость
кончины и приказал:
  - Когда я умру, то ничем не обнаруживайте моей гибели. не подымайте плача
и воплей, чтобы об этом не узнали Праги, не обрадовались и не
воодушевились. Когда же царь и жители тангутские выйдут из ворот крепостей
с дарами, бросайтесь на них и уничтожайте!
  Великий каган лежал на девяти сложенных белых войлоках. Под головой была
седельная замшевая подушка, на ногах покрывало из темного соболя.
  Тело, длинное и исхудавшее) казалось невероятно тяжелым, и ему,
потрясавшему мир, было трудно пошевельнуться или приподнять отяжелевшую
голову,
  Он лежал на боку и слышал, как при каждом вздохе раздавался тонкий звук,
точно попискивала мышь. Он долго не понимал, где сидит эта мышь. Наконец он
убедился, что мышь пищит у него в груди, что, когда он не дышит, замолкает
и мышь и что мышь - это его болезнь.
  Когда он переворачивался на спину, он видел над собой верхнее отверстие
юрты, похожее на колесо. Там медленно проплывали тучи, и раз он заметил,
как высоко в небе пролетел едва видный косяк журавлей. Доносилось их
далекое курлыканье, зовущее вдаль, в новые, невиданные земли.
  Каган вспоминал, как он хотел проехать до Последнего моря, но уже на
границе Индии не выдержал жары и все его тело покрылось красными зудящими
пятнами; тогда он повернул войско обратно в прохладные монгольские степи.
  Теперь, ослабевший и беспомощный, он погибает в холодной тангутской
долине между лиловыми горами, где утром вода в чашках обращается в лед. С
каждым мгновением силы покидают его, а лекари обманывают или не умеют найти
ту траву, которая поможет снова сесть на коня и помчаться по степи за
длиннорогими оленями или за желтыми непокорными куланами... Куланами?.. А
где красавица, непокорная Кулан-Хатун?.. И ее уже нет!.. Итак, прав
китайский мудрец, что средства получить бессмертие - нет!.. Каган шептал, с
трудом шевеля высохшими губами:
  - Я не видел подобных страданий, когда собирал под свою ладонь
многочисленный народ голубых монгольских степей... Тогда было очень тяжело,
так тяжело, что натягивались седельные ремни, лопались железные стремена...
Но теперь мои страдания безмерны... Верно говорят наши старики: "У камня
нет кожи, у человека нет вечности!.."
  Чингиз-хан забылся тревожным сном, а мышь попискивала все сильнее, в боку
кололо, и дыхание прерывалось.
  Когда каган очнулся, у него в ногах сидел на коленях китаец Елю-Чу-Цай.
Такой же длинный и худой, как Чингиз-хан, этот мудрый советник не спускал с
больного пристального взгляда. Каган сказал:
  - Что... хорошего... и что... плохого...
  - Прибыл из страны бухарской твой переводчик Махыуд-Ялвач. Он говорит,
что там...
  Каган раздраженно пошевелил ладонью, и китаец замолк.
  - Я спрашиваю,- прошептал Чингиз-хан,- что хорошего... и что плохого... в
жизни сделал?..
  Елю-Чу-Цай задумался. Что можно ответить уходящему нз жизни? Перед ним
внезапно пронеслись вереницей сотни образов... Он увидел голубые равнины и
горы Азии, прорезанные реками, помутневшими от крови и слез... Вспомнились
развалины городов, где на закоптелых стенах громоздились рассеченные и
распухшие тела и стариков, и детей, и цветущих юношей, а издали доносился
глухой шум громящих город монголов и их незабываемый вой при избивании
плачущих жителей: "Так велит "Яса"! Так велит Чингизхан..."
  Ужасный смрад от гниющих трупов изгонял последних уцелевших жителей из
развалин, и они ютились в болотах, в шалашах, каждое мгновение ожидая
возвращения монголов и петли аркана, которая уведет их в мучительное
рабство... Одна картина вспыхнула с ослепительной яркостью. Близ стен
разрушенного Самарканда лежал на спине, раскорячив сухие длинные ноги,
большой тощий верблюд; жизнь еще теплилась в его полных ужаса глазах.
Несколько человек, почерневших от голода, отталкивая друг друга
окровавленными до локтей руками, вырывали из распоротого живота верблюда
куски внутренностей и тут же торопливо их пожирали... Лежавший безмолвно
"потрясатель вселенной" длинными костлявыми ногами и иссохшими руками был
похож на того верблюда, и такой же ужас смерти вспыхивал в его полуоткрытых
глазах. И так же возле его тела уже теснились, отталкивая друг друга,
наследники, стараясь урвать куски от великого кровавого наследства...
  - Разве ты... не можешь... вспомнить?.. Скажи! Елю-Чу-Цай прошептал:
  - Ты в жизни сделал много и великих, и потрясающих, и страшных дел.
Правдиво их перечислить сможет только тот, кто напишет книгу о твоих
походах, делах и словах...
  - Приказываем... призвать... людей знающих, чтобы... они... написали...
сказание... о моих походах... делах... и словах... пастись... только
одни...
  - Это будет сделано.
  В юрте было тихо. Иногда потрескивал костер, или порыв ветра, влетевшего
через крышу, закручивал голубой дымок над костром. Опять прошипели слова:
  - Что же... самое лучшее... из того... что я... сделал?
  Желая утешить умирающего, Елю-Чу-Цай сказал:
  - Самое лучшее из твоих дел - это твои законы "Яса". Следуя почтительно
этим законам, твои потомки будут править вселенной десять тысяч лет".
  - Верно! Тогда... настанет... спокойствие... кладбища... в пустынных
степях... вырастет... тучная трава... а между могильными... курганами...
будут монгольские кони... И, помолчав, каган добавил:
  - И своевольные... куланы...
  Чингиз-хан лежал неподвижный, закрыв глаза, с заострившимся носом и
ввалившимися висками.
  Бесшумно вошли Махмуд-Ялвач, китайский лекарь и главный шаман.
Опустившись на колени в ногах у кагана, они замерли, ожидая, когда он
очнется и заговорит. Каган открыл глаза, и взгляд его остановился на
Махмуд-Ялваче.
  - Как управляет... западным уделом... мой сын... Джагатай?
  Махмуд-Ялвач, благообразный и нарядный, в красном халате с белоснежной
чалмой, скрестив руки на дородном животе, склонился до земли.
  - Твой доблестный сын Джагатай-хан, и все монголы-багатуры, и все
покоренные народы его удела на берегах Сейхуна и Зеравшана молят аллаха о
твоем здоровье и желают царствовать много лет.
  - А как управляет... правитель северных народов... мой... старший сын..
Джучи-хан?
  Махмуд-Ялвач закрыл лицо руками. Согласно монгольским обычаям, при
разговоре о смерти близкого человека неприлично упоминать обыкновенное имя
покойного, уже ставшего "священной тенью", а необходимо говорить
иносказательно, заменяя его имя другими почтительными словами. Поэтому
Махмуд-Ялвач начал издалека:
  - Получивший твое погеление править северными народами об®явил бекам, что
готовит великий поход...
  - Против меня?
  - Нет, мой великий государь! Острия копий были направлены на запад, в
сторону булгар, кипчаков, саксинов, урусов. Но поход не мог состояться, и
все воины раз®ехались по своим кочевьям. Как удар грома в ясный день,
великое горе обрушилось на всех!
  - Об®ясни!
  - Для ханской семьи была устроена в степи большая охота. Пять тысяч
нукеров растянулись облавой по равнине и выгнали из камышей и кабанов, и
волков, и нескольких тигров. А другие пять тысяч всадников пригнали
издалека, из степи, и сайгаков, и джейранов, и диких лошадей. Когда вечером
после охоты запылали костры и должно было начаться пиршество, нукеры не
могли найти того, кто из самых страшных боев выходил не задетым стрелами.
Его долго искали и, наконец, увидели, но как! Он лежал одинокий в степи,
еще живой, на нем не было ни капли крови, но он не мог произнести ни одного
слова, а только смотрел понимающими глазами, полными гнева...
  - Неужели погиб... он...
  - Погиб дорогой и самый близкий тебе багатур, покрытый славою побед,-
неизвестные злодеи переломили ему хребет.
  Лицо Чингиз-хана исказилось. Руки смяли соболье покрывало. Он шептал:
  - Утчигин поторопился... Большого багатура и опытного полководца уже
нет... а заменить его некем! Кто теперь... правителем Хорезма?
  - Твой юный внук, хан Бату, под руководством его мудрой матери. Она
созвала нукеров и вместе с мальчиком поднялась на курган. Бату-хан сидел на
гнедом боевом коне своего отца. Горячий мальчик закричал нукерам:
"Слушайте, багатуры, победители четырех сторон мира! Ваши мечи уже
заржавели! Точите их на черном камне! Я поведу вас туда, на запад, через
великую реку Итиль. Мы пронесемся грозою через земли трусливых народов, и я
раздвину царство моего деда Чингиз-хана до последних границ вселенной... И
я клянусь также, что я разыщу и сварю живыми в котлах тех злодеев, которые
погубили моего отца!"
  Чингиз-хан, потемневший и страшный, с блуждающими глазами, приподнялся на
локоть и, задыхаясь, выдавливал слова:
  - Хорошо быть молодым... даже с колодкой на шее... когда впереди сверкают
победы... Но Вату еще мальчик. Он наделает ошибок... его тоже погубят!
Повелеваем... чтобы рядом с Бату... всегда был советником... мой самый
верный... барс с отгрызенной лапой... осторожный Субудай-багатур... Он его
обережет и научит воевать... Бату продолжит мои победы... и над
вселенной... протянется монгольская рука...
  Чингиз-хан упал на бок. Левый глаз прищурился, правый глаз, сверкающий и
зловещий, наблюдал за сидевшими.
  Опустив взоры, все долго молчали. И вспомнились слова поэта:

  Четыре человека в бессилии сидели
  Около могучего полководца, привыкшего побеждать.
  Это были; врач, шаман, дервиш и звездочет.
  При них были и лекарства, и древние заклинания,
  И талисманы, и гороскоп,-
  Но ни капли исцеления ни один не мог дать.

  В тишине заржал конь, стоявший у шатра. Вздрогнув, все взглянули на
кагана,- его правый глаз, потеряв блеск, потускнел.
  Чингиз-хан давно уже возил с собой гроб, выдолбленный из цельного
дубового кряжа, выложенный внутри золотом. Ночью сыновья тайно поставили
его посреди желтого шатра. В гроб положили Чингиз-хана, одетого в боевую
кольчугу. Руки, сложенные на груди, сжимали рукоять отточенного меча.
Черный шлем из вороненой стали оттенял побледневшее суровое лицо с
опущенными веками. По обе стороны в гроб были положены: лук со стрелами,
нож, огниво и золотая чаша для питья.
  Военачальники, согласно приказу кагана, скрывали тайну его смерти и
продолжали осаду главного тангутского города. Когда тангуты вышли из ворот
города, с почетными дарами и предложением мира, монголы на них набросились,
всех перебили, затем ворвались в город и обратили его в развалины.
  Завернув гроб Чингиз-хана в войлок и положив на двухколесную повозку,
запряженную двенадцатью быками, монголы направились в обратный путь. Чтобы
никто преждевременно не рассказал о смерти повелителя народов, багатуры,
пока не прибыли в Коренную орду, по дороге убивали всякое встречное
творение - и людей, и животных, говоря умиравшим:
  - Отправляйтесь в заоблачное царство! Усердно служите там нашему
священному правителю!
  Во время народного оплакивания прославленный багатур Чингиз-хана,
победитель меркитов, китайцев, кипчаков, иранцев, грузин, аланов и урусов,
полководец Джебэ-нойон об®явил:
  - Однажды "тот, кто устроил наше царство", охотился на горе
Бурхан-Халдун. В пустынном месте на склоне горы он отдыхал под старым
деревом. "Тому, кого уже нет", понравилось это дикое место и высочайший
стройный кедр, задевавший за облака. И я услышал такие его слова: "Это
место удобно для пастбища дикого оленя и прилично для моего последнего
упокоения. Запомните это дерево".
  Полководцы кагана, в силу приказа, разыскали на горе указанное место, где
рос необычайно высокий кедр. Под ним был опущен в землю гроб с телом
Чингиз-хана.
  Постепенно вокруг могилы разросся такой густой и дикий лес, что нельзя
было пройти сквозь него и найти место погребения, так что и старые
хранители запретного места не укажут к нему дороги.

         * ЭПИЛОГ * 


        Глава первая. ЗДЕСЬ ПРОШЛИ МОНГОЛЫ

                                        Вы, покрытые снегом горы!
                                        Вы видели, как я сделался рабом
                                        неверных?

                                        Как я шел со связанными руками,
                                        Покрывая голову от ударов кнута!
                                        Моими слезами не трогается никто.
                                        Одни только горы содрогаются от них.
                                         (Из песни хивинского невольника)

  По широкой дороге, ведущей на восток от великой реки Джейхун, где в
течение многих столетий проходили богатые караваны, сразу после
монгольского погрома прекратилось движение. Опустели придорожные лавчонки и
постоялые дворы, и стояли они унылые, без ворот и дверей, выломанных
воинами для костров. Завяли неорошаемые больше сады, так как некому было
прочищать арыки и проводить воду.
  Странным и необычным казался молодой мрачный всадник в иноземном плаще,
одиноко ехавший по пыльному пути, где всюду валялись растасканные шакалами
человеческие кости. Вороной поджарый конь арабской крови равномерно
постукивал копытами, а всадник изредка ободрял его свистом.
  - Какая мертвая пустыня! Ни человека, ни верблюда, ни собаки! - вздыхал
путник.- За весь день только два волка не торопясь пересекли дорогу, точно
хозяева этой безмолвной равнины, похожей на бесконечное кладбище... Если
так пойдет и дальше, то мой неутомимый конь вместе с хозяином скоро
растянется навеки возле этих белых черепов со следами страшных монгольских
мечей.
  Темная шевелившаяся масса впереди показалась необычной. Конь фыркнул,
насторожив уши. Всадник под®ехал ближе. Несколько больших угрюмых орлов
теснились над добычей, лежавшей посреди ослепительно залитой солнцем
пыльной дороги.
  Всадник свистнул. Тяжело взмахивая огромными крыльями, орлы взлетели и
опустились невдалеке на ближайшие бугры. Между свежими дорожными колеями в
странном положении, точно в судорожном порыве, лежала девочка в изорванной
туркменской одежде. Орлы уже успели испортить ее лицо, еще сохранившее
нежные черты.
  - Опять монгольская работа! Они хватают детей, держат, не заботясь, потом
натешась, бросают...
  Взмахнула плеть, и конь поскакал. За поворотом дороги всадник нагнал
группу монголов. Две повозки на высоких скрипучих колесах, перегруженные
награбленным скарбом, медленно ехали впереди. На каждой повозке на вещах
сидела монголка в мужском лисьем малахае и овчинной шубе и монотонно
покрикивала на упряжных быков, равнодушно шагавших в облаке пыли.
  Позади повозок ковыляли трое полуголых изможденных пленных со связанными
за спиной руками и шатавшая