ть? За обширностью разделяющих нас гор и долин я не могу
повстречаться с тобой. Поэтому я выбрал моего приближенного сановника
Лю-Чжун-Лю, приготовил проворных всадников и почтовую повозку и прошу тебя,
учитель, не страшаясь многих тысяч ли", направиться ко мне.
  Не думай о дальности и размерах песчаных степей, а пожалей мой народ. Или
же, из милости ко мне, сообщи мне средство для продления жизни.
  Надеюсь, что ты, познав сущность великого "дао" - сочувствуешь всему
доброму и не будешь противиться моему желанию. Посему настоящее наше
повеление должно быть тебе вполне ясно".
  С таким письмоя в руках Лю-Чжун-Лю отправился в далекий путь через степи
и горы. Он мчался, торопясь выполнить каганскую волю, быстро меняя на
станках лошадей. Наконец, прибыв в Китай, он добрался до высоких гор, где в
глухом ущелье разыскал престарелого мудреца, изможденного и едва прикрытого
ветхим рубищем. Это был знаменитый Чан-Чунь. Прочтя письмо Чингиз-хана он
сперва наотрез отказался поехать к нему.
  Затем он написал ответ, который Лю-Чжун-Лю отослал с нарочным гонцом к
великому кагану, сам же остался возле отшельника, боясь гнева кагана и еще
надеясь убедить Чан-Чуня. Вот что писал китайский мудрец:
  "Стремящийся к "дао", смиренный житель гор Чан-Чунь получил недавно
высочайшее повеление, прибывшее издалека. Да, весь бездарный приморский
народ китайцев из-за своей надменности неразумен. Представляя себе, что в
делах жизни я туп, в отношении изучения "дао"я нисколько не преуспел,
всевозможными способами трудился, не умер, а состарился, и что хотя слава
обо мне распространилась по разным государствам, но по святости я ничуть не
лучше обыкновенных людей,- то от всего этого я только мучаюсь стыдом.
Тайные мысли ведь кто ведает?
  Сперва, получив необычайное письмо, я хотел скрыться в горах или уйти на
море, но потом решил противиться твоему повелению и счел необходимым
отправиться в путь и бороться со снегами, чтобы представиться государю,
которого небо одарило мужеством и мудростью и превосходящему всех, кто был
в древности, так что и ученые китайцы и дикие варвары все покоряются ему.
  В путешествии ветер и пыль беспрерывны, небо омрачено тучами, а я стар и
слаб, не могу выдержать больших трудностей и боюсь, что до тебя по такому
длинному пути я не доеду.
  Если же я и прибуду к тебе, владыке народов, то решать военные и
государственные дела в моих ли силах? Поэтому прошу милостиво указать:
должно ли мне ехать, или нет? Вид мой высохший, тело истощенное.
  Ожидаю решения.
  В год Дракона, в 3-ю луну".

  Когда Чингиз-хан получил это письмо, он весьма обрадовался, щедро
наградил гонца и ответил новым письмом:
  "Кто приходит под мою руку, тот со мной.. Кто уходит от меня, тот против
меня. Я применяю воинскую силу, чтобы со временем после больших трудов
достигнуть продолжительного покоя. Я остановлась только тогда, когда все
сердца вселенной покорятся мне. С этой целью я проявляю грозное величие,
находясь всегда в походе среди непобедимых воинов. Я знаю, что ты можешь
легко отправиться в путь и прилететь ко мне на журавле. Хотя равнины пути и
беспредельны, но уже недолго мне ждать, чтобы увидеть посох твой. Поэтому я
отвечаю на твое послание, чтобы тебе были видны мои мысли. О прочем не
распространяюсь".


        Глава третья. СДЕЛАЙ МЕНЯ БЕССМЕРТНЫМ!

  Получив от великого кагана второе письмо, китайский мудрец согласился
отправиться в далекий путь. Он наотрез отказался ехать в караване вместе с
прекрасными дворцовыми певицами и танцовщицами, которых одновременно
посылали из Китая Чингиз-хану. Поэтому ему была дана особая охрана из
тысячи пехотинцев и трехсот всадников. Чан-Чунь взял с собой двадцать своих
учеников; из них один писал подробный дневник, занося в него изречения и
стихотворения учителя .
  Чан-Чунь ехал не спеша и всюду в городах останавливался. Монгольские
начальники городов (даруги) устраивали ему торжественные приемы и
предлагали обильные угощенья, от которых мудрец отказывался, питаясь только
рисовой кашей и плодами.
  В пути Чан-Чунь постоянно писал стихи. Когда он проезжал монгольские
степи, он изложил свои мысли в таких строках:

  Куда б ни метнулся взор,
  Не видно конца горам...
  Потоки стремятся с гор,
  И всюду - простор ветрам!

  И думы мои поют:
  "От первых земли времен
  Зачем проходили тут
  Стада кочевых племен?

  Как в древние дни, едят
  Они заповедный скот,
  Не наш их чудной наряд,
  Не наш и обычай, не тот!

  Не знают письмен они,
  Как дети, просты душой...
  Беспечно текут их дни,
  Довольны они судьбой!"

  Дорога равниной пустынной шла,
  И труден был каждый шаг.
  Озера синели, как из стекла,
  Поблескивал солончак.

  Не встретишь здесь путника целый день,
  Меж этих бугров немых...
  Спеша пронесется рай в год, как тень,
  Наездник из стран чужих.

  Ни гор, ни деревьев не встретит взор,
  Покрыты травой холмы...
  Из меха племен кочевых убор
  В дни лета, как в дни зимы.

  Здесь рис не родится, и весь народ
  Питается молоком,
  И весело каждый с собой везет
  Из войлока утлый дом...

  Через два года со дня выезда Чан-Чунь прибыл к реке Джейхун и близ
Термеза переправился на другую сторону. Там его встретил личный лекарь
Чингиз-хана. Мудрец подарил ему стихи, написанные по поводу окончания
долгой дороги, и сказал:
  - Я горный дикарь, прибыл в военный лагерь великого кагана только для
того, чтобы ему сказать важные слова. От их исполнения станет счастливой
вселенная. Стихи Чан-Чуня были следующие:

  Издревле прославлена светом
  Восьмая луна!
  Рассеялись тучи,
  Стих ветер,
  И ночь ясна.
  Через весь небосвод
  Перекинут серебряный мост,
  На юге
  Драконы
  Взыграли от блеска звезд!
  И с башен высоких
  Доносится радостный звон:
  Все праздник справляют,
  Как то повелел закон!
  И льется вино,
  И поет своп песни певец...
  А берегом тихим
  Усталый бредет мудрец...
  К могучему хану
  Бесстрашно направил он путь,
  Чтоб демон
  Смирился кровавый
  И дал вздохнуть!

  (Китайцы, считая корову священным животным, не ели коровьего мяса, не
пили молока. Питание монголов поэтому им казалось странным. Восьмая луна-по
китайскому календарю, месяц сентябрь, когда китайцы устраивают веселые
празднества по случаю конца полевых работ.)

  Проехав через опустошенный город Балх, где был слышен только лай голодных
собак, так как жители разбежались, Чан-Чунь через четыре дня дороги по
горам прибыл в лагерь Чингиз-хана, к его желтому шатру, стоявшему над
крутым обрывом.
  В сопровождении наместника в Самарканде Ахайя-Тайши, который знал
китайский и монгольский языки, Чан-Чунь явился к грозному владыке. Так как
все "даосы", являясь к китайскому владыке, никогда не становились перед ним
на колени и не били земных поклонов, то и Чан-Чунь, войдя в юрту кагана,
только наклонился и сложил в знак почтения ладони.
  Перед великим каганом стоял высохший старик бронзового цвета, обожженный
зноем и ветрами, с выпуклым лбом и белым пухом на затылке. Он казался нищим
в веревочных сандалиях на босу ногу и ветхом плаще, но он спокойно и без
страха смотрел на "владыку вселенной", затем опустился на ковер,
  Чингиз-хан, темнолицый, с рыжей поседевшей бородой, с черной круглой
шапке с большим изумрудом и тремя лисьими хвостами, падавшими на плечи,
сидел на золотом троне, подобрав ноги. Он всматривался немигающими,
зеленоватыми, как у кошки, глазами в старого мудреца, дряхлого и нищего, от
которого теперь ожидал своего спасения. Чингиз-хан был, как и его гость, в
простой холщовой черной одежде, и у него волосы бороды также были покрыты
белым инеем старости, но пути у каждого были разные. Китайский мудрец
уединялся от людей в пустынные места, всю свою жизнь посвятил изучению
наук, отыскивая тайну спасения людей от болезней, страданий, старости и
смерти, и приходил на помощь ко всем, кто к нему обращался с мольбою. Каган
же всегда был вождем огромных армий, посылал воинов на истребление и гибель
других народов, все его победы достигались смертью десятков тысяч людей.
Теперь, когда подошли последние годы жизни, теперь от этого изможденного
отшельника зависело, чтобы Чингиз-хан снова стал молодым и сильным и
навсегда избавился от цепких рук идущей по следам кагана смерти, которая
готовилась обратить его, сильнейшего на земле, в прах и небытие. Оба
старика долго молчали. Потом Чингиз-хан спросил:
  - Благополучен ли был твой путь? Всего ли тебе было достаточно в тех
городах, где ты останавливался?
  - Сначала меня снабжали всякой едой в изобилии,- ответил Чан-Чунь.- Но в
последнее время, когда я проезжал земли, где побывало твое войско, всюду
еще были видны следы битв и пожаров. Там добывать пропитание было трудно.
  - Теперь ты будешь иметь все, что захочешь. Приходи каждый день к моему
обеду.
  - Нет, мне не нужна такая милость! Горный дикарь живет подвижником и
любит уединение.
  Слуги принесли кумыс, мудрец от него отказался. Каган сказал:
  - Живи у меня по своей воле, как хочешь. Мы позовем тебя для особой
беседы. Разрешаем идти.
  Чан-Чунь поднялся, сложил ладони, помахал ими в знак почтения и вышел.
  Вскоре монгольское войско двинулось обратно на север через земли
Мавераннагра. Во время пути Чингиз-хан не раз присылал мудрецу виноградного
вина, дынь и разной еды.
  Через реку Джейхун войско быстро перешло по искусно построенному на
ладьях пловучему мосту и направилось в сторону Самарканда.
  Раз во время остановки Чингиз-хан послал Чан-Чуню извещение, что поздно
ночью он его ждет для важной беседы.
  Когда шум лагеря стал затихать и все сильнее слышались трели лягушек,
Ахайя-Тайши провел мудреца Чан-Чуя мимо неподвижно стоявших часовых в
желтый шатер великого кагана.
  По обе стороны золотого трона, в высоких серебряных подсвечниках, горели
толстые восковые свечи. Чингиз-хан сидел, годобрав ноги, на белом войлочном
подседельнике, и от круглой лакированной шапки с черными лисьими хвостами
лицо его было в тени, только глаза горели, как у тигра.
  Возле него на ковре сидели два секретаря, знающие монгольский и китайский
языки.
  Чан-Чунь опустился на ковер перед троном и сказал:
  - Я дикарь гор и уже много лет упражняюсь в "дао" - учении о наиболее
прекрасном и возвышенном. Я люблю пребывать только в очень уединенных и
тихих местах, люблю бродить по пустыне или там стоять размышляя. Здесь же,
близ царского шатра, постоянный шум от множества воинов, их коней и
повозок. От этого мой дух неспокоен. Поэтому не будет ли мне дозволено
ехать по своей воле то впереди, то позади твоего шествия? Для горного
дикаря это будет большой милостью.
  - Пусть будет, как ты желаешь,- ответил каган. Потом он спросил: -
Об®ясни мне, что такое гром? Правду ли говорят мне колдуны и главный шаман
Бэки, будто гром - это рычание живущих на небе за облаками богов, когда они
гневаются на людей? А гневаются они тогда, когда люди в жертву им приносят
не черных животных, как полагается, а животных другого цвета. Верно ли это?
  - Небо гневается на людей не за приношения, обильные или скудные,-
ответил Чан-Чунь.- Гневается небо и не за то, что ему приносят в жертву
баранов или лошадей не черных, а рыжих, пегих или белых. Я также слышал
ошибочные слова твоих шаманов, будто летом людям нельзя мыться в реках или
стирать в воде одежды, катать войлоки или собирать грибы,- из-за всего
этого будто бы небо очень гневается и посылает на землю грозу с молниями и
громом... Вовсе не в этом состоит неуважение людей к небу, а в том, что
люди творят много преступлений... Я, горный дикарь, читал в древних книгах,
что из трех тысяч различных человеческих преступлений самое гнусное -
непочтительность к своим родителям... Много раз я замечал в пути, что твои
подданные недостаточно уважают своих родителей: сами об®едаются на
пиршествах, а старых отцов, матерей и дедов морят голодом. И вот за то, что
бессердечные сыновья и дочери оскорбляют своих родителей, праведное небо
обрушивается на людей, карая их молнией и громом. Позаботься, государь,
вразумить и исправить твой народ.
  - Мудрец говорит дельно! - заметил Чингиз-хан и приказал писцам записать
слова Чан-Чуня и по-монгольски, и по-китайски, и по-тюркски, чтобы издать
особый закон о почтительности к родителям .
  Когда на золотых блюдах были поданы разнообразные кушанья и Чан-Чунь взял
только горсть вареного риса и немного вяленого винограда, каган спросил:
  - Святой мудрец! Давно я хочу узнать, нет ли у тебя такого лекарства,
чтобы старого сделать молодым, чтобы слабому влить новые силы? Не можешь ли
ты сделать так, чтобы дни моей жизни текли непрерывно, всегда и не знали бы
остановки, как беспрерывно текут воды большой реки? Нет ли у тебя лекарства
сделать человека бессмертным?
  Чан-Чунь опустил глаза и молча соединил концы пальцев.
  - Если у тебя сейчас нет такого лекарства,- продолжал Чингиз-хан,- то,
может быть, ты знаешь, как приготовить такое лекарство? Или ты укажешь
другого мудреца и волшебника, которому открыта тайна, как сделаться
бессмертным? Если ты приготовишь для меня такое лекарство, чтобы я мог жить
вечно, то я дам тебе необычную, небывалую награду: я сделаю тебя нойоном и
правителем большой области... Я дам тебе конскук, торбу, полную золотых
монет... Я подарю тебе сотню самых красивых девушек из разных стран!
  Чан-Чунь, не отвечая и не подымая глаз, стал дрожать, точно от сильного
холода. А каган продолжал соблазнять его:
  - Я выстрою на твоей горе небывалой красоты дворец, какой можно видеть
только у китайского богды-хана, и в этом дивном дворце ты будешь размышлять
о возвышенном... Мне даже не нужна молодость. Пускай и останусь таким
старым и седым, как сейчас, но я хочу много лет, не видя конца, держать на
своих плечах великое монгольское государство, которое построил я сам,
своими руками...
  Каган молчал и горящим, пристальным взглядом впился в изможденное лицо
мудреца. Тот с®ежился и, косясь на грозного кагана, заговорил тихо:
  - На что мне золото, когда я люблю горы, тишину и размышления? Могу ли я
управлять целой областью, когда я не знаю, как управлять собой? Всех
прекрасных пленных девушек выдай замуж за благонравных юношей. Мне не нужно
дворца,- размышлять я могу, стоя на камне... Я изучал все мудрейшие книги,
какие были написаны самыми знаменитыми китайскими учеными, и для меня
больше нет тайн. Я могу сказать тебе точную истину: есть много средств,
чтобы увеличить силы человека, излечивать его болезни и оберегать его
жизнь, но нет и не было лекарства, чтобы сделать его бессмертным.
  Задумался Чингиз-хан и, опустив голову, долго молчал. Перестали скрипеть
тростинки писцов, заносивших в книги слова разговора. Слышно было только
потрескивание оплывших восковых свечей. Наконец каган сказал:
  - У наших монгольских стариков есть поговорка: "Говорящий правду умирает
не от болезни",- кто-нибудь от злобы прикончит правдивого раньше времени...
Потому-то все люди стараются нагромоздить горы лжи... А ты, мудрый старик,
проехавший десять тысяч ли, чтобы повидать меня, ты один не побоялся
сказать правду, что средства стать бессмертным - нет! Ты чистосердечен и
прям. Если у тебя есть просьба - говори! Обещаю ее исполнить. Чан-Чунь
соединил ладони и склонился перед каганом.
  - У меня просьба только одна, и я приехал через снега, горы и пустыни,
чтобы сказать ее тебе,- прекрати свои жестокие войны и повсюду среди
народов водвори доброжелательный мир!..
  Брови Чингиз-хана переломились, потом сдвинулись. Лицо перекосилось.
Задыхаясь, он стал кричать так, что у писцов тростинки запрыгали по бумаге:
  - Чтобы всюду водворить мир, нужна война!.. Наши старики в степи не зря
учат: "Только когда ты убьешь твоего непримиримого врага, то и вдали и
вблизи станет спокойно..." А я не разгромил еще моего старого врага,
тангутского царя Бурханя! И вторая половина вселенной еще не под моей
пятой... Могу ли я это терпеть? Хотя ты и мудрец, но твоя просьба не
деловая! Такими просьбами нас больше не обременяй!
  Чингиз-хан приподнялся и, вцепившись в ручки трона, дрожа от ярости,
прошипел:
  - Разрешаем удалиться!
  Зиму этого года Чингиз-хан провел около Самарканда. Он не любил тесноты
городов и жил в монгольском лагере.
  Сперва выпадало много дождя, так что вся земля пропиталась водой и проезд
стал труден. Потом часто шел снег, и настал такой холод, что множество
лошадей и волов замерзло и валялось по дорогам.
  Мудрец Чан-Чунь жил в бывшем загородном дворце хорезм-шаха "Кек-серай",
окруженном садами. Там старец писал стихи. К нему толпой приходили голодные
поселяне, у которых монгольские воины отобрали все имущество, ско", жен и
детей. Чан-Чунь раздавал пожалованную Чингиз-ханом еду и сам варил для
просителей кашу.


        Глава четвертая. ВОЗВРАЩЕНИЕ МОНГОЛОВ В "КОРЕННУЮ ОРДУ"

  Когда Чингиз-хан, желая переменить стоянку лагеря, приказал войску
двинуться из Самарканда к реке Сейхун, то, по его повелению, старая царица
Хорезма Туркан-Хатун, мать шаха Мухаммеда, весь бывший гарем шаха и другие
знатные пленные женщины стояли вдоль пути следования монголов: пока все
воины не проехали мимо, они громкими голосами пели, оплакивая гибель
государства Хорезма.
  В начале года Барана (1223) лагерь Чингиз-хана находился на правом берегу
реки Сейхун. Сюда по вызову Чингиз-хана прибыли на курултай его сыновья:
Джагатай, Угедэй и Тули, кроме старшего, гордого и непокорного сына Джучи.
С сыновьями, ханами и главными военачальниками Чингиз-хан совещался о плане
завоевания в течение ближайших тринадцати лет всех западных стран вплоть до
Последнего крайнего моря.
  Лагерь Чингиз-хана расположен был среди садов, брошенных разбежавшимся
населением. Сюда во множестве спускались с ближайших гор кабаны. Чингиз-хан
любил охотиться на них, поражая их с коня копьем и стрелами.
  Раз он погнался за дикими свиньями, его лошадь споткнулась. Хан упал, а
лошадь ускакала. Огромный кабан остановился, наблюдая за неподвижно
лежавшим перед ним Чингиз-ханом. Затем он медленно ушел в камыши. Подоспели
другие охотники, поймали и привели коня. Каган прекратил охоту и,
возвратившись в лагерь, приказал привести китайского мудреца Чан-Чуня,
чтобы тот об®яснил, не было ли в этом падении Чингиз-хана перед дикой
свиньей вмешательства вечного неба? Чан-Чунь сказал:
  - Все мы должны оберегать нашу жизнь. У великого кагана лета уже
преклонные, и ему надо поменьше охотиться. То, что нечистый кабан не
осмелился напасть на лежащего в болоте "потрясателя вселенной",- это знак
покровительства неба.
  - Мне бросить охоту? Нет, этот совет невыполним! - ответил Чингиз-хан.-
Мы, монголы, с малых лет привыкли охотиться и стрелять с коня, и даже
старики не могут оставить эту привычку... Впрочем, слова твои я сохраню в
моем сердце.
  Чингиз-хан, желая наградить Чан-Чуня, поведал пригнать стадо молочных
коров и табун отборных лошадей, но мудрец этого подарка не принял, ответив,
что может вернуться обратно в свои китайские горы в обыкновенной почтовой
повозке. Затем мудрец после прощального представления кагану отправился в
обратный путь в сопровождении своих двадцати учеников и отряда воинов.
Множество приближенных Чингиз-хана провожали старого даоса с кувшинами вина
и корзинами редких плодов. При расставании многие утирали слезы.
  В год Обезьяны (1224) Чингиз-хан повел свое войско обратно в монгольские
степи.
  Как старый тигр, сожравший корову, медленно возвращается в густые камыши,
в свое логовище, волоча отвисшее брюхо, так медленно подвигалось войско
Чингиз-хана, обремененное огромной добычей. Каждый воин имел по нескольку
вьючных лошадей, верблюдов и быков. Вместе с воинами следовали и стада
баранов, и скрипучие двухколесные повозки, нагруженные одеждами, коврами,
оружием, медной посудой и прочими награбленными у мусульман вещами. Тут же
и на конях, и на верблюдах, и на повозках ехали монгольские и
разноплеменные женщины и дети, и длинными, бесконечными вереницами шагали
пленные - истощенные, оборва