вильно,  приходилось  возвращать  на правку.  В таком
случае, с определенной долей вероятности, сей слуга Гиппократа мог  заявить,
что это подлог и порвать его в клочья. Третий пребывал в глубоком старческом
маразме и приходилось самому помогать ему выписывать. Тут он мог забыть, что
делал,  положить ручку и  предаться долгим воспоминаниям о пациентах высшего
общества, прибегавших  к его  услугам. Особенно любил рассказывать  о  неком
генерале Горе,  сказавшем однажды: "Доктор, я обращался  в клинику  Майо, но
должен  сказать,  что  вы  знаете больше, чем весь  тамошний персонал вместе
взятый". Остановить дедка было  невозможно и наркоман,  доведенный до белого
каления, терпеливо все это выслушивал. Зачастую, в  самую  последнюю минуту,
врывалась докторская жена и рвала  рецепт ко всем чертям,  или,  по  крайней
мере, отказывалась заверить, когда запрашивала аптека.
     Вообще-то, пожилые врачи, в отличие от молодых, более предрасположены к
выписке. Одно время  клевым источником  были врачи-эмигранты, но очень скоро
наркоманы  их  засветили.  И весьма часто, услышав о наркотиках,  они просто
зверели и угрожали вызвать полицию.
     Эскулапы взращены  на  раздутых представлениях  о своем  исключительном
положении  в  обществе,  причем  настолько, что в  целом,  конкретный подход
представляется наихудшим из возможных вариантов. Они не верят вашим болезным
историям, но,  тем не менее, желают хоть  что-нибудь  услышать для проформы.
Выходит нечто  вроде восточного ритуала сохранения хорошей мины  при  плохой
игре. Один  парень  играл в благородного,  отказываясь выписать  неприличный
рецепт  даже  за  тысячу долларов.  Остальные  же из кожи  лезли  вон, чтобы
представить   происходящее   как  рабочие   отношения   с   законопослушными
пациентами. А если ты  заявишь с порога:  "Послушайте, док, мне нужен рецепт
на  эМ-эС,  и я готов заплатить  за него двойную  цену",- коновал  придет  в
бешенство и вышвырнет тебя из  кабинета. Врач - он тоже  вроде  больного;  к
каждому нужен индивидуальный подход, иначе останешься на бобах.
     Рой стал таким кремнистым джанки, что  для  того, чтобы держаться с ним
наравне и получать свою долю, мне и Герману  приходилось колоть  больше, чем
нам требовалось. Экономя джанк я стал  пускать по основной, да и кроме того,
немедленный приход оказался гораздо лучше. С  выдачей по рецептам у нас была
куча обломов. Большинство аптек выдавало морфий по рецептам только два, а то
и один  раз, во  многих и того не делали,  просто посылали.  Лишь в одной мы
каждый раз затаривались, и, в конце концов, все стали сносить туда, невзирая
на совет  Роя распылять по  разным местам,  чтобы инспектору было труднее их
вычислить. Слишком уж напряжно было таскаться от одной  аптеки к другой, так
что  обычно мы  закруглялись  принося  их в одно  и тоже  место.  Я научился
тщательно прятать  свой продукт - "заныкивать", как говорят "по фене". Рою и
Герману никак не удавалось обнаружить и немного попользоваться.
     Взять  джанк  спрятанный другим  джанки -  значит  "раскрутить (кинуть,
поставить) его на заначку". Уберечься от этой формы воровства, особенно если
торчишь  вместе,  довольно трудно,  потому что джанки прекрасно  знают,  где
искать заначки.  Некоторые таскают  свой продукт  на  себе,  попадая,  таким
образом, в случае полицейского шмона, под статью за хранение.
     Приступив к ежедневному употреблению джанка, часто по несколько  раз, я
перестал пить и  шляться по ночам. Когда сидишь на опиатах, то  не пьешь. По
всей  видимости,  тело,  в  клетках   которого  остается  много  джанка,  не
переваривает  алкоголь.  Спиртное  остается  в  желудке,   медленно  вызывая
тошноту,  заторможенность,  головокружения и  никаких  тебе приходов, просто
хреново. Опиаты  могли бы стать  незаменимым,  верным  средством для лечения
алкоголиков. Перестал я также принимать ванну. Когда торчишь, ощущение  воды
на  коже,  по  некоторым причинам, неприятно.  Принять душ или  ванну джанки
можно заставить только  по принуждению. Масса чепухи  была написана о мнимых
изменениях, которым подвергаются  люди, как только садятся на  наркоту. Ни с
того  ни с  сего наркоман смотрит на себя в  зеркало и не узнает.  Настоящие
изменения трудно точно определить - они не застывают в зеркальном отражении.
Дело в том, что  как  только  начинает  прогрессировать привыкание, наркоман
вступает в  "мертвую зону". Он вообще  не осознает, что сел. "В подсадке нет
необходимости", -  говорит он,  - "если  ты осторожен и соблюдаешь некоторые
правила, такие как вмазка через  день". Но в действительности эти правила не
соблюдаются, и каждый дополнительный укол расценивается как  исключительный.
Все наркоманы,  с которыми я общался, утверждают, что  были весьма удивлены,
задним  числом обнаружив  первую  подсадку. А  многие  относили  появившиеся
симптомы к каким-либо другим заболеваниям.
     Как только привыкание вступает в свои  права, для торчка перестают быть
значимыми  все  остальные  интересы.   Жизнь   сводится  к  джанку,  дозе  и
предвкушению следующей,  "заначкам", рецептам, иглам и машинкам. У наркомана
часто  появляется  сугубо  личное ощущение, что  ведет  он  нормальный образ
жизни, а джанк - это  только побочное явление, незначительный эпизод.  Он не
осознает,   что   уже   выбрался   из   потока   своей   "вне   джанковской"
жизнедеятельности. И вот только  тогда, когда  иссякают денежные ресурсы, он
понимает, что значит для него джанк.
     - Почему  же  вам  были  нужны  наркотики,  мистер  Ли?  - вопрос  этих
идиотов-психиаторов.  Ответ таков:"Джанк мне нужен, чтобы  вставать утром  с
постели,  побриться  и позавтракать.  Мне он  необходим, чтобы оставаться  в
списке живых".
     Разумеется от отсутствия  джанка, джанки, как правило, не умирают. Но в
чисто  буквальном смысле  слезание  приводит к  смерти  зависящих  от джанка
клеток и замену их новыми, которым он не нужен.
     Рой со своей старухой переехал в тот же дом. Каждый день после завтрака
мы   собирались   в  моей   квартире,  планируя  суточное  расписание  нашей
джанк-программы. Один из  нас обязательно  должен был наведаться к коновалу.
Рой  всегда  старался  переложить  эту  задачу  на  наши  плечи, прибегая  к
всевозможным  отмазкам:  "Сейчас  я  идти  не  могу, ведь мы с  ним  недавно
поцапались. Но  слушай,  что  ты напрягаешься...  Я же  врубил тебя  во  всю
трепотню". В  другом  варианте, он  пытался  раскачать  меня  или Германа на
раскрутку  нового об®екта:  "Да это верняк! Как пить дать выпишет, только не
мели чушь и не провоцируй его на отказ. Сам пойти не смогу".
     Как-то один из его верняковых коновалов вышел на  меня по  телефону. На
мое взволнованное сообщение Рой  глубокомысленно изрек: "Ага...думаю,  чувак
на крючке. Кто-то кинул его на лекарства несколько дней назад". После  этого
я  стал держаться подальше от незнакомых дубарей. Но вскоре  заартачился наш
бруклинский мальчик.

        x x x

     Рано или поздно накрываются все мазовые коновалы.  И вот однажды, когда
Рой пришел за своим рецептом, наш основной выдал нижеследующую сентенцию:
     - Этот, несомненно, будет последним, а  вам, ребята, советую  на  время
затаится. Вчера ко мне заходил инспектор. У него есть все рецепты, которые я
вам выписывал. Предупредил,  если  я выпишу  еще что-нибудь в этом  роде, то
потеряю  рабочую  лицензию,  так что  здесь  вместо сегоднешнего - вчерашнее
число. Скажешь аптекарю, что вчера приболел и не  смог зайти по нему купить.
Вы ведь указали мне в рецептах липовые адреса, а это  нарушение 334-й статьи
"Закона  об охране общественного  здоровья". Не говорите потом, что я вас не
предупреждал. И  ради бога, молчите обо мне, если вас будут допрашивать. Это
может стоить профессиональной  карьеры.  Вы ж  понимаете, с вами, ребята,  я
всегда был  справедлив. Хотел остановиться  уже  несколько месяцев назад, но
просто  не  мог бросить вас  на произвол судьбы.  А  посему давайте спокойно
расстанемся. Вот тебе рецепт и больше никогда сюда не приходи.
     Рой  вернулся  на  следующий  день.  На  защиту  фамильной  чести  врач
предусмотрительно  вызвал  своего  шурина.  Тот  обошелся  без  сантиментов.
Схватив Роя сзади за воротник куртки и ремень, выкинул его на тротуар.
     -  Если  еще раз припрешься сюда доставать доктора и попадешься  мне на
глаза, костей не соберешь,- предупредил он.
     Десятью минутами позже  появился Герман и напоролся на схожий прием. Но
оказался непромах: вытащив из-под куртки шелковое платье (насколько я помню,
кто-то  впарил нам за  три грана морфия краденые женские шмотки) он галантно
обратился  к  докторской  жене,  которая  спустилась  вниз  посмотреть,  что
означает вся эта кутерьма."Полагаю, что вам понравится это платье" - вот так
Герману  удалось еще раз  переговорить  с  врачом, выписавшим  действительно
последний  рецепт. Три часа  он мотался  по аптекам, пока не затарился. Наша
постоянная  была  строго  предупреждена  инспектором и  больше  там  по этим
рецептам  не выдавали. Ее хозяин ограничился полезным советом:  "Мужики, вам
бы лучше исчезнуть. Сдается мне, у инспектора уже на всех вас есть ордера".
     Наш  коновал  завязал  окончательно. Разделившись,  мы  прочесали  весь
город. Обошли Бруклин,  Бронкс,  Куинз, Джерси-Сити  и Ньюарк.  И  не смогли
купить даже пантопон.  Будто  все  врачи  знали нас в  лицо и  ждали  только
одного,  что  когда  ты  войдешь  к  ним  в  кабинет,  они  выдадут  заранее
заготовленную  фразу: "Это совершенно невозможно".  Как если бы  каждый врач
Большого  Нью-Йорка  неожиданно   дал  обет  никогда  больше  не  выписывать
наркотических рецептов.  Джанк таял на глазах. Становилось очевидным, что мы
окажемся в полной прострации через считанные часы. Рой решил выбросить белый
флаг, отправившись для "тридцатидневного  лечения" на Райкер-Айленд.  Там  и
речи не могло быть о реабилитации. Они  ничего не дают из  джанка, не всегда
даже  снотворное.  Наркоману  предлагается  лишь   тридцатидневная  отсидка.
Помещение всегда переполнено.
     Во  время  поисков  коновала   Германа  повязали  в   Бронксе.  Никаких
обвинений, просто двум детективам не понравились его взгляды. Доставив его в
управление,  выяснили, что у  наркошной бригады  есть уже  ордер на арест за
подписью  инспектора  штата.  Основой для  обвинения был  липовый  адрес  на
наркотическом  рецепте. Мне позвонил  один адвокат  - "наварило-выручало"- и
спросил,  собираюсь  ли  я  выложить  деньги,   чтобы  купить   для  Германа
поручительство. Вместо запрошенной суммы я выслал два  доллара  на сигареты.
Если парень собрался отсиживать, то может с успехом приступать.
     В этот момент джанк  весь  вышел, и  я по второму заходу прогревал свои
последние ватки. Джанк варят на ложке, а в машинку набирают  через маленький
комок ватки, чтобы не пропало  ни капли  продукта. Немного раствора в ватках
остается, и наркоманы берегут "вторяки" как зеницу ока на крайний случай.
     Загрузив  старомодного джентельмена  нестерпимыми головными  болями  от
мигрени, я получил рецепт  на  кодеин. Это лучше,  чем ничего, пять гран под
кожу предохраняет  тебя от ломки. По некоторым причинам колоть кодеин в вену
опасно.
     Помню,  однажды  ночью, мы  с Германом были застигнуты врасплох  полным
отсутствием чего-либо,  за  исключением  сульфата  кодеина.  Сварив  первым,
Герман  вмазал гран  в вену. Тут же густо  покраснел,  затем  побледнел  как
полотно и, болезненно охая, сел на кровать.
     - Боже мой!- вырвалось у него.
     - Случилось чего? - спросил я. - Похоже все в полном порядке.
     Он бросил на меня кислый взгляд:
     - Все в порядке, да? Ну хорошо, тогда вколи себе немного.
     Сварив гран,  я  привел  свою рабочую  технику  в  состояние повышенной
вмазочной  готовности. Герман, так и оставшись на кровати,  затаив  дыхание,
наблюдал за всей этой процедурой. Выдернув иглу сразу  почувствовал сильное,
весьма  неприятное покалывание по всему  телу, совершенно отличное от иголок
на приходе после  вмазки качественным морфином. Мне казалось, что  лицо  мое
быстро распухает. Пальцы отяжелели,  словно к ним  намертво прилипал воздух.
Приземлился рядом со злорадствовавшим Германом.
     - Ну и чего,-спросил он.- Все в порядке?
     - Нет, - мрачно отозвался я.
     Мои  губы онемели, как  будто я  вместо вены попал прямо в  рот. Ужасно
разболелась голова. Я  смутно  предположил,  что если увеличить двигательную
нагрузку, то ускоренная  циркуляция крови быстро растащит  по телу кодеин, и
принялся в темпе расхаживать взад и вперед по комнате.
     Почувствовав себя через час немного лучше,  вернулся к  кровати. Герман
рассказал  об  одном  своем  кореше,  который  вмазавшись  кодеином  наглухо
отрубился, лицо посинело..."Затащил его под холодный душ - помогло, пришел в
чувство".
     - Так почему же ты мне раньше об этом не сказал? - грозно спросил я.
     Герман вдруг совершенно странным образом рассвирепел. Причины его гнева
были, как правило, необ®яснимы.
     - А чего  ты хотел,- начал он. - Когда торчишь на джанке, всегда должен
настраиваться на некий элемент риска. А кроме того еще и потому, что реакция
на  тот  или  иной препарат,  характерная  для одного  человека,  совсем  не
обязательно повторится у другого. Ты ведь был уверен  на все сто,  что все в
порядке. Мне и не хотелось тебя обламывать, заводя отвлеченный треп.

        x x x

     Когда  узнал  про арест Германа, то понял, что  буду следующим. Однако,
меня уже скрутил отходняк  и  я был бессилен покинуть город. Два детектива и
федеральный агент арестовали меня  прямо  на  моей квартире. Инспектор Штата
выписал  ордер,  согласно  которому я  обвинялся  в  нарушении 334-й  статьи
"Закона   об   Охране  Общественного   Здоровья"  за  указание   в   рецепте
неправильного  имени.  Команда из  двух  детективов состояла  из Охмурялы  и
Пугала. Охмуряло вежливо спрашивал:
     - Ну и как долго ты  сидишь  на  джанке, Билл? Ты же знаешь, что обязан
указывать в этих рецептах свое настоящее имя.
     А тут резко встревал Пугало:
     - Ладно, хватит, давай начистоту, мы  тебе здесь не бойскауты, чтобы ты
нам мозги пудрил.
     Впрочем, в раскрутке  самого дела они не были особенно  заинтересованы,
да и не требовалось выбивать из меня признание. На пути в управление Федерал
задал  мне  несколько  вопросов  и  выправил  какую-то   бумажку  для  своих
официальных  документов.   Привезли  в  "Томбз",  сфотографировали  и  сняли
отпечатки пальцев. Пока я ждал своей очереди, чтобы предстать перед  судьей,
Охмуряло угостил сигаретой и  принялся рассказывать  про то,  какая джанк на
самом деле зловредная штука:
     -  Даже если умудришься  просидеть на нем с тридцатник, обманешь только
себя самого. А  сейчас поедешь к судье с этими  дегенератами-извращенцами, -
его глаза заблестели,- врачи говорят, что они уже совсем конченые.
     Судья определил залог в штуку баксов. Меня доставили обратно в "Томбз",
приказали  раздеться  и  встать под душ. Охранник с безразличным  выражением
лица прошмонал мою одежду.  Я снова оделся, был доставлен на  лифте наверх и
препровожден  в  одиночную  камеру.  Заключенных   запирают  в  четыре  часа
пополудни.   Двери   захлопываются   автоматически   с  центрального  пульта
управления, с ужасающим лязгом, гулом отдающимся по всему тюремному блоку.
     Кодеин перестал держать окончательно.  Из носа  и глаз потекло,  одежда
насквозь промокла  от пота. По телу проносились, сменяя друг друга, холодные
и горячие волны, словно совсем  рядом  попременно то открывали, то закрывали
печную дверцу. Слишком слабый чтобы  передвигаться, прилег на  койку. Сильно
разболевшиеся  ноги сводили  судорогой так, что  любое положение было просто
невыносимо и приходилось  ворочаться с  боку на  бок, кататься в липнущей  к
телу потной одежде.
     По соседству кто-то напевал густым негритянским голосом:
     - Давай, женщина, вставай, пошевели своей большой жирной попка-жопка.
     Откуда-то издалека доносились голоса:
     - Сорок лет! Чувак, я сорока не протяну.
     Около полуночи  моя  благоверная вытащила меня под залог и встретила на
выходе с дураколами. Немного помогло.
     На  следующий день стало хуже, я  даже не мог встать с постели.  Так  и
провалялся,  время   от  времени  закидываясь  нембиз.  Ночью,   приняв  две
промокашки  бензедрина, я дошел до ходячей  кондиции,  вышел в бар и  уселся
прямо  напротив  патефон-автомата.  Когда  тебя  ломает,  музыка  -  знатное
средство облегчения. Однажды в  Техасе я слезал на траве, пинте парегорика и
нескольких пластинках Луиса Армстронга.
     Едва  ли не  поганей,  чем  физический  отходняк  - сопровождающая  его
депрессия.  Как-то  днем, в  полудреме,  мне  привиделся  лежащий  в  руинах
Нью-Йорк.  Внутри и снаружи опустевших баров,  кафетериев и аптек  на  Сорок
второй улице ползали огромные скорпионы и сороконожки.  Воронки и  расселины
на мостовой заполонила сорная трава. Кругом ни души.
     Через пять дней я почувствовал себя немного лучше. Через восемь на меня
напал жор  и появился колоссальный  аппетит, особенно на пирожки с  кремом и
макароны.  По прошествии десятидневки отпустило окончательно. Ну а  дело мое
было отложено.

        x x x

     Рой,  вернувшись со своего  тридцатидневного лечения  на Райкер-Айленд,
представил  меня   одному  барыге,   торговавшему   мексиканским  Эйчем   на
пересечении Сто третьей  и  Бродвея.  В  начале  войны  поставки  Эйча  были
фактически   прерваны  и   порецептная  Эмми  стала  единственным  доступным
джанк-продуктом. Тем  не менее,  вскоре наметились новые  пути  сообщения  и
героин  стал  поступать из  Мексики,  где  под  неусыпной  заботой  китайцев
произрастали  обширные  маковые поля.  Поскольку  в мексиканском  Эйче  была
небольшая    примесь   опия-сырца,   отличительным    его   признаком   стал
темно-коричневый цвет.
     Угол  Сто третьей и  Бродвея ничем не  отличался от  других бродвейских
местечек: кафетерий, киношка, магазины. Посередине Бродвея небольшой зеленый
островок  с  несколькими скамейками, расставленными через равные промежутки.
Сто третья - станция метро, людный  квартал, самая джанковая точка в городе.
Старина Генри, подобно призраку появляется  в кафетерии, бродит туда сюда по
кварталу, иногда  наполовину пересекая Бродвей, чтобы перевести дух на одной
из  островных   скамеечек.   Призрак,  блуждающий  при   дневном  свете   на
переполненных улицах.
     В кафетерии ты всегда мог  обнаружить  засевших там нескольких  джанки,
либо они, подняв воротники курток, стояли поблизости  на улице и нетерпеливо
поглядывали по сторонам в ожидании продавца, сплевывая на тротуар. Летом они
сидели   на  островке,  переговариваясь  между  собой   полушепотом,  эдакие
грифы-скамеечники в черных пиджаках.
     Физиономия  барыги   напоминала  скорее  мордочку  крайне   истощенного
подростка. Несмотря  на  свои  пятьдесят пять, выглядел он не больше, чем на
тридцать.  Маленький  темноволосый  человечек с исхудалым  ирландским лицом.
Когда об®являлся  - а  подобно  многим  старым джанки он был  совершенно  не
пунктуален,  то сидел за столиком в  кафетерии. Ты  садился  за этот столик,
давал деньги  и  через  три минуты встречался  с ним  на углу, где и получал
продукт.  С  собой  он  никогда  не  таскал  -  оставлял,  хитро  припрятав,
где-нибудь в непосредственной близости от места боевых действий.
     Этого человека знали как "Ирландца". Одно время он работал на Голландца
Шульца, но поскольку  крупные рэкетиры не держат джанки  среди  своих людей,
ввиду  их  общепризнанной   ненадежности,  Ирландца   послали.   Теперь   он
периодически  приторговывал  и  "чистил  дыры"  (грабил  пьяных  в  метро  и
машинах), когда не мог выйти на оптовых поставщиков продукта для последующей
реализации.  Однажды  ночью Ирландца  забрали в метро  за  пьяную  драку. Он
повесился в "Томбз".
     Работа барыги - один и