сю мочь. Цепь заверещала, заулюлюкала, завыла.
Каждый старался заорать погромче и пострашнее. Звери потерялись и ринулись
на засаду. Облавники пустились бегом, засадные спустили собак:
     - Держи, держи, держи-и!..
     Взяли   тридцать   семь   голов   лосей,   десяток   волков,   восемь
рысей-пардусов,  пятнадцать оленей.  Наловили собаками и  побили  стрелами
больше  восьми  сороков  зайцев.   Досталось  семь  соболей,  пять  куниц:
случайная добыча,  это не облавные звери. Черный лес дал пушниной не дань,
а задаток.
     Между делом облавники присмотрели две берлоги. После облавы, не теряя
времени,  ватажники горячей  рукой  взяли  на  первой  берлоге медведицу с
пестуном, а на второй - старика.
     Черный лес дал хорошо, но и взамен потребовал плату. Одного облавника
нашли в  цепи с  разбитой головой и проломленной грудью.  Кругом тела и на
выходных следах было написано,  как  бык  скакал на  цепь и  как  облавник
наставил рогатину.  Эх,  что  же  ты!  Не  так надо.  В  сторону отскочи и
наставляй наискось,  под  лопатку.  Нет.  Облавник хотел  взять быка,  как
медведя.  А бык -  на дыбы.  Он ловок, уклонился от рогатины, отвел рожон.
Страшная сила, когда матерой лось ударит сверху передними ногами...
     Товарищи убитого пошли по следу, окропленному свежей кровью. На следу
нашлась стрела.  Здесь лось чесался о дерево и сбил занозу. Это ему кто-то
другой засадил,  а не убитый облавник.  Дальше пошел чистый след.  Сохатый
справился и ушел, его не догонишь.
     На  привале спешили ободрать и  разрубить добычу пока она не застыла.
Свежинку варили  и  жарили  в  охотку после  сухой  рыбы  и  вяленого мяса
лакомились сочным мясом.  Туго набитые лосиные и  оленьи желудки делили на
всех.  Это  невкусная,  но  дорогая еда.  Она спасает от  зимней болезни -
опухоли тела, десен и выпадения зубов.
     Ватажники поминали тех товарищей, которые застыли в пути, и того, что
погиб на облаве.  От него осталась молодая жена,  именем Иля. Вдове пойдет
равная доля  общей добычи,  таков ватажный закон.  Если она  найдет нового
мужа,  это  ее  дело.  Но  ватага  никому  не  позволит неволить бабу.  По
Новгородской Правде любовь - дело вольное.



        Глава вторая

        1

     Богатые владельцы ставят высокие заборы,  навешивают тяжелые засовы и
крепкие замки.
     Черный лес загородился чащобами, закрылся озерными водами, затворился
болотами.  Зимой не разберешь,  чего больше:  твердой земли или топи.  Лес
хвойный с  березой,  осиной,  ольхой,  с  густым подлеском.  В  нем трудно
ходить.
     Ватажники видели,  что Доброга верно говорил о трудности летних дорог
через Черный лес.  Но  и  зимнюю дорогу было не  легко пробивать.  Вначале
ватага летела, потом шла, а теперь потекла.
     С первой дневки выслали дозорных,  которые наметили стежку по местам,
где  было можно пройти с  санями.  За  дозорными пошли ватажники расчищать
топорами трудные  места.  Дозорным и  тем,  кто  чистил  дорогу,  высылали
подсменных.  А  обоз  подтягивался день за  днем.  Так  и  закружилось без
перерыва, как прялка в умелых руках.
     Ватага пробиралась местами, указанными на берестяных листках Доброги,
и  не торопилась.  Не тот делает быстро,  кто спешит,  а тот скор,  кто не
переделывает однажды сделанного.
     На  хмуром зимнем небе не  каждый день бывает Солнышко,  и  не каждую
ночь  удается найти  звезду Матку.  Но  новгородцы умеют  ходить в  лесах.
Лесная наука берется тяжелым охотницким трудом.
     День  погонял день.  Часть  саней пришлось бросить и  тащить груз  на
волокушах. А груза не убавлялось. Запасы пищи пополнял лес. Оружие, снасти
и хозяйственный припас не уменьшались. Ватажники тщательно берегли зашитые
в  кожу мешки из  домотканины с  семенами ржи,  ячменя и  овса для будущих
огнищ.


        2

     Оттепель опустила снег, он потемнел было, покрывшись узорной росписью
хвойных игл,  шелухой шишек и чешуйками коры. Вернулась стужа, упал свежий
снег,  и  опять,  как по первой пороше,  писали звериные лапы и лапки свои
рассказы. Не до них.
     Ватага текла.  Короткий денек минул.  Солнышко повернуло на  лето,  а
зима -  на мороз.  Мороз крепчал, крепчала и дружба между ватажниками. Они
сбивались внутри общей ватаги своими ватажками-артелями,  вместе ночевали,
дневали и работали.
     Доброга,  Сувор,  Радок,  Заренка, Карислав, Отеня и несколько других
ватажников составили свою дружинку.  А  Одинец отстал,  он  не чуждался ни
своих прежних друзей, ни Доброги, но не искал с ними встречи. Он все время
шел в переднем дозоре и не нуждался в смене. Ватажный староста возвращался
на ночевки в  свою ватажку к обозу,  а Одинец обычно и ночевал впереди,  в
лесу.
     После  первой  дневки  в  Черном  лесу  Одинец без  договору сделался
передовым помощником ватажного старосты.  Доброга намечал,  куда  идти,  а
Одинец умел без ошибки пробивать стежку. К нему подбилась своя дружинка из
самых сильных и  бойких парней.  Они  о  себе говорили:  "Мы  с  Одинцом".
Доброга видел,  что  на  Одинца можно было положиться.  Парень имел лесное
чутье,  как видно,  отроду, Одинцова дружинка умела на ходу подхватывать и
дичь и пушнину. Они походя поймали полсорока соболей и куниц.
     Много,  много было всяких зверей на  полянах,  прогалах,  на  опушках
мерзлых болот,  среди корявых березок,  в  зарослях тальника,  в камышовых
займищах.  И  то сказать,  что одно болото показалось шириной с Ильменское
озеро.
     Ватага   проходила  местами,   богатыми  пушным   зверем.   Ватажники
заколебались.  Чего тащиться дальше?  И здесь хорошо.  На дневке собралось
ватажное  вече.  Почти  половина ватаги,  человек  около  сотни,  захотела
отделиться: "Пусть кто хочет, тот бредет дальше, а нам хорошо и здесь".
     Согласные пошли на  несогласных с  кулаками.  Ватажники схватились за
топоры и рогатины. Спасибо. старостам помог Одинец со своими ребятами.
     Новгородский мужик,  когда  разойдется,  становится зверь зверем.  Но
когда успокоится,  то нет человека разумнее его. Доброга убедил людей, что
им нет расчета оставаться в лесу.  Летом здесь шага не ступишь из-за топей
и  болот.  Негде пустить пал и  сеять хлеб.  Да и недолго спины ломать,  -
заповедная река близко.  Кто захочет, сможет оттуда легко бегать на зимние
ловли в эти места.
     - Что же ты раньше не говорил, что близок конец?
     Драчуны разошлись и пошучивали:
     - Что-то у тебя нос разросся!
     - Свой пощупай, у тебя не лучше.
     В  сваре пострадал один человек -  за деревом нашли старшего Ставрова
приказчика со свернутой шеей.  В чужом пиру похмелье.  А как его уходили -
никто не мог сказать. Видоков не было, и не пришлось вести розыск.
     Доброга про себя подумал на Одинца.  Но ватажный староста помнил, что
парень был все время на виду и растаскивал сцепившихся ватажников.  За ним
было легко уследить: таких рослых, как он, в ватаге насчитывалось немного.
     Мертвого не  воскресишь.  Доброга напомнил ватажникам,  что  придется
побольше поберечь оставшегося младшего приказчика.
     Через много лет  выяснилось,  что  с  приказчиком расправился один из
охотников, которого приказчик обманул на торгу еще в Новгороде.
     Доброга же  сказал Заренке,  что  кто-кто,  а  Одинец не  причастен к
убийству. Но девушка с той поры сделалась еще холоднее к Одинцу.
     Вскоре  случилось,  как,  идя  в  передовых,  Одинец  услышал  чей-то
короткий вскрик и  метнулся на  голос.  На снегу -  матерая рысь-пардус на
человеке, которого она сбила с ног броском с дерева.
     Одинец одной рукой схватил зверя за короткий хвост, другой - за спину
и хряснул о сосну двухпудовым жилистым телом.
     Хищная лесная кошка  изогнулась в  смертной судороге,  а  из  сугроба
поднялся Доброга.  Рысь разодрала шапку и  высокий ворот полушубка,  но не
успела прокусить шею старосты.
     - Ты?!  - не то спросил, не то утвердил Доброга. Было видно, что рысь
его ничуть не испугала.  - Видно, голодная, - махнул он на зверя. - Ну и с
людьми еще не встречалась... А ты - благодарствуй?
     - Ничего, - ответил Одинец, с чем они и расстались.


        3

     Минула  темная "волчья ночь",  когда  стая  идет  за  волчицей и,  не
страшась ни  топора,  ни  рогатины,  ни  человеческого духа,  бросается на
людей.
     Волки  выходили к  ватажным привалам,  и  за  кострами горели  волчьи
глаза.  Звери,  которые никогда не видели человека, ляскали зубами и выли,
но побоялись многолюдства.
     День прибавлялся. "А что же Доброгино обещанье, где река?" - начинали
ворчать ватажники.
     Доброга шел  впереди вместе  с  Одинцовыми ребятами,  третий день  не
возвращался к обозу и ночевал у случайных нодей. Он искал.
     Он говорил Одинцу -  ступай туда, а сам брел, всматриваясь в деревья,
будто спрашивая их - не ты ли? Вырвавшись из чащи на полянку, он озирался:
"Не здесь ли ходили мои ноги?"
     Со старостой шла собака,  чуяла хозяйскую заботу и хотела помочь,  но
без толку.  У Доброги была собака,  но пришлось и ей оставить свои кости в
Черном лесу.  Эта -  новая.  Ей не об®яснишь,  что нынче охотнику нужны не
зверь и не птица.
     Доброга идет медленно,  и собака подбирается,  хотя и не понимает, на
что нацелился человек.
     Вот на  стволе кора сбита двумя ударами топора,  стесана заболонь,  и
смола залила древесину.  Охотничий затес -  зеркало, хорошо видное издали.
Доброга узнал место и побрел по затескам былым охотничьим путиком.
     Он  проложил через знакомый березняк лыжню и  выбрался на поляну.  Он
узнал пни  от  деревьев,  которые рубил вместе с  товарищами.  Вот  и  его
острожки.  Стены срублены не по-избяному,  а  тыном,  торчмя,  и  прикрыты
толстой кровлей из корья. Добрались, стало быть...
     Здесь было все так,  как оставил Доброга.  У  острожков вместо дверей
вкопаны жерди. Все цело. А кому трогать? Людей нет, зверь не сломает.
     Староста  изо  всей  мочи  свистнул  сквозь  пальцы.  Вскоре  в  лесу
замелькали люди. Первым прибежал Одинец.
     Ребята растащили жерди и  вошли в  острожек.  Помещение имело в длину
шагов двенадцать,  а в ширину не больше четырех. Сверху нависали хвосты от
тесно навешанных шкурок.
     Одинец высек огня, загорелся берестяной факел. Показалось, что наверх
не просунешь руки,  так стиснулись соболя, бобры, куницы, выдры. Среди них
горностаи  были,   будто  первый  снег  в   борозде  поля.   Лисьи  хвосты
свешивались,  как  пучки  чесаной кудели,  но  здесь  кудель была  черная,
продернутая серебряным волосом...
     Береста догорела,  пустила чад и потухла.  А молодые повольники так и
остались с задранными головами и разинутыми ртами. Второй-то острожек тоже
полон пушнины! Великое богатство, такого не найдешь в Новгороде и у самого
Ставра!
     - Великое-то великое, - сказал Доброга с тоской, - но оно не мое.
     - А чье же? - спросил Одинец.
     Доброга вывел его на волю и показал на дальний край поляны:
     - Там один друг,  в лесу другой...  Третий в речке.  Вот и соображай,
чье богатство! Дорого за него заплачено, пропади оно пропадом!
     - Чего же так?  -  удивился один из парней.  -  Да разве оно повинно,
богатство?
     Рассердился Доброга и притопнул лыжей:
     - Эк дурень!  Кто же повинен?  Мы жадно гнались за этим богатством. Я
его не хочу.  Отрекаюсь от него.  Я сюда шел не за ним.  Отдаю все Ставру.
Снимем его оценим, и пусть приказчик принимает за долг. Мое слово крепко.
     Доброга отошел на  берег и  повесил голову.  Не  бывало у  него таких
товарищей, какие погибли в Черном лесу.
     Кто прожил двадцать лет,  тот прав, ожидая от жизни нового и лучшего.
Но кто прошел сороковой год, знает другое. У Доброги не будет больше таких
товарищей.
     Он смотрел на другой берег реки.
     В  излучине стоял  мертвый,  сухой лес.  Одни  лесины упали,  другие,
потеряв хвою,  ждали, пока и их не столкнет ветер. От мертвого места веяло
тоской.  Старый лес  догниет.  Но  земля,  которая знала его  молодым,  не
останется  пустой.  На  вскормленной  почве  возьмется  и  усилится  новая
поросль, будет жить свой срок...
     Доброга не слышал,  как к нему подошел Одинец.  Одинец,  для которого
сердце девушки было  запечатанной тайной,  который не  мог  эту  тайну  ни
раскрыть, ни прочесть, разбирался в душе Доброги лучше, чем в самом себе.
     - Что же ты,  староста, повесил голову? К чему ты тоскуешь о былом? -
говорил он  Доброге.  -  Тех ты  не  воротишь.  Что же,  разве у  тебя нет
товарищей?
     Ватажный  староста  оглянулся  и  посмотрел в  глаза  Одинцу.  А  тот
продолжал свое:
     - Есть у тебя товарищи.  Чем тебе плохи Сувор, иль Радок, иль Отеня с
Кариславом?  И  другие найдутся,  сколько захочешь.  Ты скажи -  и за тебя
каждый постоит. Ты захочешь - пойдет за тобой любой из нашей ватаги и свою
кровь смешает с твоей...
     "Нет,  Одинец не парень, а мужчина", - думал Доброга. Староста постиг
в  один миг силу и  гордость души Одинца и  не знал,  мог бы ли он сам так
поступить.  Они были равны, и между ними никто не стоял. Доброга мог бы не
задавать Одинцу такого вопроса и все же спросил:
     - А ты хочешь быть моим братом?
     - Да.



        Глава третья

        1

     Черный  лес  помутился.  Шныряли  повольники,  заплетая чащи  лыжными
маликами.  Люди наставляли силки,  настораживали западни, прятали капканы,
высматривали берлоги. На реке рубили проруби, доставали рыбу в мережи и на
крючки, продергивали малый невод.
     Побродят и  уйдут,  а  реку  очистит  ледоход.  Нет,  стучали топоры,
скрипели пилы, тукали тесла. И это было страшно для лесного покоя.
     На  другом берегу повольники расправлялись с  сухостоем.  Они  решили
этой же весной бросить в землю яровые семена.  Не уродит ли новая землица?
А с осени посеют озимое. Удобренная пеплом почва не обидится на то, что ей
не дали покоя.
     Повольники тщательно приглядывались к новым местам и находили, что на
здешней реке лед толще волховского,  а  речная вода была и слаще и гораздо
светлее чем дома.  Едва прошел солнцеворот, но солнце сильнее грело, чем в
Новгороде, не было таких туманов. Не будет ли и лето теплее ильменского?
     Заренка  вместе  с  братьями готовили бревна,  а  Доброга  с  Одинцом
мастерили расшиву.  Они  обтесывали ель толщиной в  два обхвата,  отбивали
натертой углем веревкой борта.  Нос и корма одинаковые, а длина в двадцать
шагов. Борта оставили толщиной в три пальца, а дно - в шесть.
     Распустили бревно  на  доски  и  досками  расшили  лодку-однодеревку,
нарастив внахлестку по  три  доски на  каждый борт.  Такая расшива хоть  и
неказиста,  но  может поднять шесть лошадей иль двадцать людей.  И  в  ней
можно плавать и по озерам, не только что по рекам
     Ватага трудилась без устали,  осваивая новое место. А все же и Черный
лес  и  чужая река страшили иных ватажников,  стоило подумать о  том,  что
кругом на десятки дней пути было пусто.  Иметь бы крылья, подняться в небо
и взглянуть, где родная сторона! Как же быть? Скорее за дело. Летит желтая
щепа,  и вздрагивает дерево. А ну, еще! Ствол кренится, рвет недорубленные
волокна.  Пошел!  Ломая сучья,  лесина ухает наземь не  зря,  а  куда было
намечено.
     Мужик оглядывает лезвие топора:  не  выщербилось ли?  Самое дорогое -
топор,  и,  пока железо цело,  лес не  страшен.  Проведет мужик пальцем по
лезвию и вразвалку пойдет к точилу.  Товарищу скажет:  "Ну-тка,  покрути".
Тоски уж и нет!


        2

     По времени и по солнцу пора наступать весне, но она опаздывает против
новгородского счета.  Держится снег  нет  туманов,  которые его  едят близ
Ильменя.  Дни ясные,  и под лучами тает, вокруг комлей опустились глубокие
лунки. Чуя весну, деревья оживают и теплеют.
     По  ночам студено,  и  снег  затягивает крепким настом.  Пришло время
гнать сохатого лося и тонкорогого оленя.  Свежего мяса хватает на всех без
отказа,  и  все  же  прихватывает весенняя хворь.  У  некоторых ватажников
слабеют и кровоточат десны.
     От хвори лечились отваром сосновой хвои. Было противно пить смолистое
зелено-желтое снадобье, но оно хорошо помогало.
     Время брало свое. На высоком речном берегу открылись камни и земля. В
полдень черный  обрыв  парил.  И  видели ватажники,  что  будут  они  и  с
пушниной, и с хлебом.
     Работа спорилась,  и  сухостой был готов к  палу.  Огонь пускают в те
дни, когда в лесу еще держится снег, а на огнище уже сошел.
     По веткам прыгали парочки синиц.  Дожидаясь скорого тепла, синицы уже
разобрались,  чтобы  не  тратить дорогого времени на  выбор дружка в  дни,
когда придется вить гнездышко.
     Разумный человек чувствовал весну не хуже несмышленой пичуги.  Черный
лес слушал человеческие песни.  Женатые устроились в  своих шалашах.  А  у
тех,  которые с  собой  сманили девушек из  Города,  не  всегда устроилось
задуманное. Уж лучше смолоду разбежаться, чем маяться до седых волос.
     Вдова убитого лосем ватажника сдружилась с  Заренкой.  Ее звали Илей,
она была беленькая, голубоглазая, рядом с Заренкой - как березка с дубком.
     Бездетная молодка вскоре успокоилась после  первого горя.  Не  всегда
можно понять,  голосит ли  вдова по  покойнику от  сердечной боли,  или по
обычаю, или боясь одной остаться. Она и сама не знает.
     Иля  поминала мужа от  луны до  луны,  носила его  душе в  лес  пищу.
Народился новый месяц, и мужик отошел навечно.
     К весне Илино горе растаяло как снег.  У нее был легкий смех, скорая,
как у девушки, поступь и быстрая речь.
     Сильная и  ловкая  Заренка охотно бралась за  мужскую работу,  а  Иля
занималась только женскими делами.
     На речном берегу ватага расселилась малыми ватажками, или дружинками,
как наметилось в пути.  Новгородцы привыкли,  чтобы уполовником  орудовала
женская  рука,  и  молодые  парни  охотно  подбивались  к  женатым.  Парни
вырвались из тесных дворов, от тяжелой власти старших в больших, неделеных
родах. И все же на новом месте устраивались большими кучками.
     Каждый человек,  как говорили новгородцы,  проходит в своей жизни три
времени.  Он  идет  в  родительской воле,  как  упряжной конь первый путь,
второй -  он опирается на родительский ум,  как хромой на костыль.  И лишь
третью дорогу живет своим разумом.
     Из всех дружинок самая малая сложилась Доброгина.  В ней были,  кроме
старосты,  Сувора,  Радока и Заренки,  Иля,  Карислав -  ладный,  красивый
парень,  ровесник Сувора и богатырь ростом,  как Одинец, и бывалый охотник
Отеня.


        3

     В  реку ручьями бежала лесная вода.  Речной лед набух и посинел,  как
осиновая заболонь.  Натоптанные повольниками дорожки  поднялись огородными
грядками.   На  болота  уже  нельзя  было  ступать.  Снег  налился  и  лед
растрескался. Новая вешняя вода смешалась со старой.
     В лесу лежал грязный,  забросанный мертвой хвоей снег, весь утыканный
заячьими катышками и расцвеченный птичьим пометом.
     На  полуночь  валила  сговорившаяся  пролетная  птица.  На  подсохших
полянах били тетерева.  До иного токовища полдня ходу,  а гульканье косача
слышно.  Черный лес был полон птичьих голосов.  Доброга,  Заренка и Одинец
вышли до света посмотреть,  как играют черныши. В лесу не видно ни зги, но
Одинец вел уверенно.
     "Он родился,  чтобы бродить по свету",  - думал Доброга об Одинце. На
душе у  ватажного старосты было ясно.  Ни  он,  ни  Заренка еще не сказали
любовных слов,  но  Доброга знал,  что уже протянулась от сердца к  сердцу
прочная жилка.  За  нее потянешь,  и  делается и  больно и  хорошо.  Так с
Доброгой прежде не бывало,  хотя многое случалось. Ему как будто ничего не
нужно от Заренки, лишь бы жить рядом, лишь бы на нее смотреть.
     И повольницкая жизнь,  и новые земли,  и неведомые реки -  все здесь,
вместе с девушкой.
     Доброга шел последним,  и ему казалось, что сзади еще кто-то ступает.
Он чуть цокнул языком.  Все остановились и  прислушались.  Тихо,  и никого
нет.  Пошли дальше.  Нет, Доброга не обманывался, и вправду за ними кт