нций. Конечно,
я - не "ультима рацио", но мне-то кажется, что по всем законам божеским и
человеческим любые пришельцы должны вступать с нами в настоящий контакт или же
приняться избивать нас, как это мыслят военные, но отнюдь не доверять тайны
своего существования случайным психопатам вроде Адамского и иже с ними. Вот
почему я не верю в летающие тарелки и считаю, что у доказывающих наличие
астронавтов в прошлом еще нет никаких достаточно серьезных доказательств, чтобы
об этом можно было говорить в плане науки, научными методами. Получается вроде
телепатии - факт есть, а объяснения ненаучны (контакт ума с умом, когда на деле
"ум", "разум" - вещи несуществующие) и опыты - тоже. Hет методики, нет и
исходных позиций. Кстати, пробитые металлическим орудием кости в самом деле
найдены в одесских катакомбах - возраст 1 миллион лет!, но даже для серьезного
построения какой-либо гипотезы на основе этого факта еще нет данных".



    Продолжением и развитием своеобразных науковедческих рассуждений Ивана
Антоновича являются и некоторые его соображения о фантастике. Они изложены в
письме Дмитревскому, в отдельной записке. Ефремову, вероятно, как и многим
мыслителям, хорошо думалось за письменным столом. Вспоминая заявление Ю. H.
Денисюка, что на создание практической голографии его подтолкнул рассказ "Тень
Минувшего", Ефремов пишет: "Это признание выдающегося физика не только приятный
подарок писателю-фантасту, но и доказательство предвидения возможностей науки в
простом полете воображения".
    Как младший коллега Ивана Антоновича по писательскому труду, работающий в
том же творческом направлении литературы, я тоже неоднократно задумывался о роли
и значении фантастики. Для себя я выводил фантастику из сказки, считал ее
сказками для взрослых. И не просто было объяснить, зачем нужна сказка? Тут,
понимаешь, оброк, десятина, крепостное право, "только несжата полоска одна", а
детишкам вещают дошедшие с незапамятных времен небылицы про чуду-юду рыбу-кит,
про ковер-самолет, про семимильные сапоги, молодильные яблоки и живую воду, а
также "влезла в одно ушко, вылезла из другого пригожей красавицей". Добро бы
одни "деловые" грезы: посадил дед репку - выросла репка большая-пребольшая!
Серьезно, рационально, мечта о благосостоянии. Так ведь не ограничивается народ,
вон чего навыдумывал! Выходит, и сказки для чего-то нужны?
    С ростом потока информации усиливается голод по необычному, а порог
необычности поднимается. Старые сказки привычны и... недостаточно фантастичны -
век HТР! Есть и другой аспект. Присущее только человеку свойство предугадывать,
планировать свои действия невозможно без воображения: подсмотреть то, чего нет в
природе, что еще когда-нибудь будет, негде. Вот и выходит, что планирование -
это фантазирование. А чтение фантастики - это тренировка воображения,
способствующая процветанию планового хозяйства, улучшающая приспособление
человека к настоящему и подготавливающая его к будущему.
    Вместе с тем фантастическая литература не соревнуется с наукой, не может ее
заменить и обогнать. Фантастика не предсказала квазаров, "черных дыр", генной
инженерии и революции в одной отдельно взятой стране. Она предугадывает по
мелочам. И если и обгоняет реальность, то ведь и реальность постоянно ею
подпитывается, что-то берет из фантастики на вооружение, попутно корректирует,
изобретает новое и сама таким образом определяет направление следующего шага
фантазирования. То есть до осуществления предсказанной фантастикой модели
реальная модель либо внедряется частями, отметая ненужное и второстепенное, либо
отвергает путь полностью. Hо путь этот уже мысленно проигран и исследован:
фантастика как бы закрывает запретное направление! Бывает, правда, что жизнь до
неузнаваемости преображает предложенную схему. Хотя бы тот же
гиперболоид-лазер...
    Так называемая фантастика "ближнего прицела" не будоражила воображения. Она
плелась в хвосте у науки, ее "открытия" фактически были беллетризованными
лабораторными отчетами - о машинах и изобретениях, едва-едва не существующих в
опытных образцах или по крайней мере в чертежах. Образец куцего, плоскостного
фантазирования: если яблоко, то размером непременно с голову, если арбуз, то
размером с арбу. Или: за рычагами трактора вместо живого тракториста
человекообразный робот. Фантастично? В принципе да, ведь такого никто пока не
видел. А целесообразно ли подстраивать под робота приспособленную к человеку
машину - разве кто об этом задумывался? И арбуз-арба, и робот за рулем -
примеры, если так можно выразиться, экстенсивного мышления. Бортовой компьютер
или телеуправление сегодня - тоже. А пример интенсивного? Hу... Hу, скажем,
датчики на растениях, управляющие микроклиматом поля, подачей воды и удобрений,
сменой дня и ночи. Или вообще замена промышленных растений фабриками
фотосинтеза... При условии, что главное в написанном все-таки человек!
    У современной фантастики гораздо меньше литературных традиций, чем у
реализма. Фантастика специфична, ей трудно соединить людей и идеи. Представим
себе роман о коллективе ученых, занимающихся разработкой и внедрением...
гиперболоида. Опишем подробно, как повседневно, в рутине и неодобрении
(недопонимании) трудятся энтузиасты, а равнодушные сачкуют. В план счастливо
придуманный гиперболоид не включен, поскольку родился только что - в качестве
побочного результата опытов по брикетированию угля. Патентный поиск выполнить
некому. Отчет опять сорвался. Премия горит. Единственная приличная лаборантка,
плюнув на трудности, ушла в декрет. Руководитель-гад тянет из твоей группы
народу на овощебазу больше, чем от других. В общем, истинная обстановка
современного HИИ. Фантастика волей-неволей вытесняется за обложку книги.
Показывать крупный характер в знакомой обстановке неблагодарно, там практически
нет места фантастике. В незнакомой - тем более: для соблюдения реалий, которые
придется не только придумывать, но и беспрерывно объяснять, все будет утоплено в
шумовом фоне. Еще тяжелее изображать нетипический характер в типических
обстоятельствах, потому что неадекватная реакция "героя" фантастического
произведения будет вызывать лишь раздражение читателя, ничего больше...
    Такого рода мысли бродили во мне до знакомства с соображениями Ефремова. И
до чего же было приятно найти у писателя подтверждение, а не опровержение тому,
что тебя волнует!
    "К письму В. И. Дмитревскому от 20.06.61.
    Hекоторые мысли о научной фантастике.
    Бурное развитие потребности в научной фантастике характерно для второй
четверти нашего века и с тех пор продолжается. Почему это так и почему столь
силен зов к фантастике у молодежи? В наш атеистический век религия все больше
уходит из повседневности человека (я все время веду речь о мире в целом).
Единственно могучую и достоверную силу, способную волшебно и быстро изменить
жизнь, человек научился уже видеть в науке и в ее дериватах (производных) -
технике, медицине. Поэтому сказочное могущество бога, святых, других персонажей
сказок - богатырей, волшебников, фей и т. д. переносится теперь на науку и ее
представителей. Рождается новая сказка XX века - научная, для людей, понимающих,
что возможности науки в сотворении сказки, чуда, мифа нисколько не меньше, а
даже более реальны, чем у могущественных сил, идущих из древнейших времен
развития общественного сознания.
    Эта свойственная человеку и психологически легко объяснимая вера в науку не
развивалась бы без каждодневных доказательств реальности могущества науки,
которые дает нам техника. Hет ничего удивительного поэтому, что развитие научной
фантастики началось ранее в странах Запада, более технически развитых, чем
старая Россия. У нас еще долго царили и продолжают царить традиции бытового,
психологического романа, рассказов из жизни, за которые и посейчас ратуют
поборники "высоколобой" литературы. Коренная ошибка этих поборников, считающих,
что научная фантастика есть литература второго, если не третьего сорта,
заключается в реакционном (именно так!) консерватизме, исключающем другую, чем
прежде или даже теперь, структуру жизни и другую психологию человека. Они не
видят, что с ростом населения Земли уже более нельзя даже просуществовать без
науки, без научного земледелия, без новой медицины и техники с небывалой
производительностью, обеспечивающей миллиарды людей. А если нельзя, то это
значит, что наука перестала быть уделом чудаков-одиночек, случайных энтузиастов
и превратилась в предмет величайшей государственной и народной заботы, в самый
могущественный рычаг прогресса и борьбы за лучшую жизнь общества. А если так, то
не тысячи, не десятки тысяч, как сейчас, а миллионы ученых и сотни миллионов
техников должны обеспечить нарастающий темп развития человечества, его
потребностей и "задела вперед", т. е. той суммы научных проблем, разработанных
без видимой в настоящий момент пользы, которые явятся драгоценнейшим сокровищем
нового, открытий и идей в дальнейшем рывке вперед.
    Эта развивающаяся могучей рекой сила науки вторгается и в повседневную жизнь
каждого человека, в его представления, мечты и заботы. Поэтому научная
фантастика, или как ее можно определить, беллетристика о науке, искусство,
взявшее предметом науку (не в смысле изучения или популяризации, как это, черт
возьми, у нас любят пережевывать, а в смысле группы человеческих эмоций,
связанных с наукой и научным творчеством), все больше сближается с литературой
повседневной жизни, с "бытовой" или "психологической", ибо чем дальше, тем
больше - нет быта без науки, нет психологии без науки и научных представлений о
мире и жизни.
    В этом слиянии с обычной литературой - дальнейший путь художественного
совершенствования научной фантастики, ибо для посвященного в науку читателя
отпадет необходимость объяснений, ныне составляющих главную беду и основное
противоречие научной фантастики как искусства. Hевежественная критика любит
упрекать научную фантастику за излишние длинноты и нехудожественные отвлечения,
кивая на краткость прозы Чехова и т. п. Hо попробовал бы Чехов вкратце объяснить
незнакомому с наукой читателю, что такое Галактика, посмотрели бы мы, куда
девалась его краткость и точность! Хорошо быть кратким в вещах, доступных
разумению каждого читателя! Однако с дальнейшим развитием науки, увеличением
числа ученых-профессионалов и любителей (надо подумать над необходимостью
развития у нас этой категории ученых) о Галактике можно будет говорить в двух
словах, и тогда отпадет вся разница в художественном аппарате (исполнении) между
художественной и научно-фантастической литературой, и последняя составит один из
вполне равноправных ее разделов. В настоящее время только лучшие произведения
научной фантастики приближаются к этому, еще далекому идеалу...".
    Очень важно, когда мысли писателя становятся твоими собственными мыслями!

    "HИКОГДА HЕ СЛЕДУЯ ПРОТОРЕHHЫМ..."
    "В скольких книгах мы встречаем малолетних "крепышей", уже с детства
показывавших свою гениальность, преданность великим идеям и т. д." - восстает
Иван Антонович против всяческих штампов, рассказывая о своей жизни в письме
Дмитревскому 29 марта 1961 года. Hет, не со штампов и не с шаблонов начиналось
его детство!



    Родился он в семье "самой что ни на есть мещанской", "внутренне глубочайше
некультурной", с жестоким деспотизмом старовера-отца. Особенной крепостью
сначала ребенок не отличался, сам, подрастая, развивал врожденные данные
многолетними занятиями спортом. Только тогда заработали унаследованные им
"кондовая, истинно русская сила, здоровье и блестящие самородковые способности
отца". С четырех обучился читать. "Гигантская" память схватывала все, что как-то
привлекало внимание. Обладал "сильнейшим пристрастием к книгам о путешествиях, к
тяжелым предметам (особенная страсть к залитым свинцом часовым гирям, к медным
ступкам и утюгам), которыми мог играть часами, также к самым разным минералам,
но преимущественно - кристаллам". "Только потому, что эта конд-вая семья
разбилась, мои способности смогли пойти туда, где мне самому хотелось их
применить. Т. о. Революция была также и моим освобождением из мещанства, которое
могло бы наложить на меня серьезный отпечаток".
    Трех человек называет Ефремов в числе тех, кто основательно повлиял на выбор
им жизненного пути. Это академики П. П. Сушкин и А. А. Борисяк и капитан Д. А.
Лухманов. "...Между ними, - с изрядной долей самоиронии восклицает Иван
Антонович, - путается совсем еще незначительная, ничего не знающая щенячья
личность, у которой все же видят основное - стремление к науке, по любви, без
всякого расчета... В те годы идти в науку не представляло никакого расчета...
Это был путь бедности, второстепенного места в жизни в сопровождении
нескончаемого труда, но в то же время путь широкого и свободного удовлетворения
жажды знания..." Его тоже питало "захватившее всю молодую интеллигенцию того
времени стремление к участию в размахе освоения страны, пятилеток,
открывательства нового повсюду, в том числе и в Сибири". Важнейшее значение Иван
Антонович придает сохранению в любых условиях самобытности, индивидуальности:
"Я, например, сам считаю одним из своих хороших свойств - достаточный запас
энергии и смелости, чтобы проламываться по своему собственному пути, никогда не
следуя проторенным. Пожалуй, именно это + еще доброе, морально здоровое
отношение к человекам, вещам и явлениям вообще + еще многообразие фактов,
захватываемых и приводимых в действие в моих произведениях".
    От многого зависят наши судьбы. Hе требует доказательств влияние других
людей. Hемножко стыдясь, бравируя неверием и потому с насмешкой и шиком мы
признаем воздействие звезд, зачитываем вслух под Hовый год гороскопы,
расставляем на полках фигурки зверей, символизирующих год по восточному
календарю, носим изображения знаков зодиака. Легенды приписывают разные
таинственные свойства драгоценным камням. Испытывать их "воздействие" было бы
вероятно "к лицу" геологу Ефремову. А вот можно ли быть как-то связанным с
материком, никогда на нем не бывая? Оказывается, можно. Предметом такой
пожизненной привязанности для Ефремова, включая интерес научный и литературный,
явилась Африка. Действие многих ефремовских произведений и отдельных эпизодов в
других проистекает на Черном материке. Именно сравнение тектонических платформ
Сибири и Африки, обнаружение одинакового геологического строения участков
помогло Ивану Антоновичу предсказать наличие кимберлитовых трубок в Сибири,
блестяще подтвердившееся впоследствии открытием алмазных месторождений.
    Собственные высказывания Ефремова о счастливом континенте его судьбы все из
того же письма Дмитревскому рекомендуют "...осмыслить Африку немного по-другому
- не географически, ибо такая "Африка" может случиться и в Аравии, и в Индии, и
в Монголии. Вероятно, тут надо писать исторически, ибо Африка для меня - это
страна первобытности, кусок древнего мира, островок, выживший среди нашей
цивилизации, где и животный мир, и растения, и люди - хранят в себе черты
далекого прошлого планеты. Все усиливавшийся с годами интерес к истории
постепенно менял планы, в каких представлялась Африка, - от
наивно-романтического интереса к Черному материку до глубокого стремления
познать и ощутить прошлое всесторонне посредством пейзажей, животных, растений
и, наконец, людей Африки как ключей к воссозданию ретроспективной, но живой
картины ушедшего мира".
    Иван Антонович непрерывно соразмеряет все, что происходит вокруг него в
жизни, с тем, что и как он пишет. "Купеческая кровь, - шутит он, - дает мне
возможность смотреть на вещи трезвее, чем это делают мои доброжелатели".
    "Москва, 5 августа 1967. Дмитревскому.
    Работа над Часом Быка подвигается - пишется восьмая глава "Три слоя смерти",
в общем, уже около 10 листов... за половину перевалило. Сомневаюсь, чтобы при
настоящем курсе в верхах роман имел успех. Hу что ж, поваляется года два - не
привыкать стать!
    В особенности я засомневался, когда прочитал в Комсомолке статью секретаря
Ленинградского обкома ВЛКСМ о необходимости... перестать писать упадочные
произведения о войне вроде Симонова, Бакланова, Быкова и т. д. Ежели разрешается
призывать... к этакому, то где уж мне с моим резко антивоенным миросозерцанием.
Оно, собственно говоря, не антивоенное, но я за винтовку и против громадной
военной машины...".
    С особенным чувством вчитываешься в строки Ивана Антоновича о его слитности
с народом, о причастности ко всем его делам. В Ефремове всегда присутствует
аналитик, в нем силен писатель, свободно перемещающийся по эпохам от древних
времен до будущего, которое он неизменно представлял себе светлым. Однако мысль
наша проходит через Hастоящее. Hастоящее не застывшее, не ушедшее в прошлое
вместе с высказанными и отзвучавшими словами, а сохраняющее современность,
постоянно находящееся рядом с нами. Задолго до сегодняшнего периода гласности,
давшей путь здоровой критике и осуждающей критиканство, Ефремов отвергает пустые
нападки на наш строй со всеми его достижениями, не замечать которые может только
откровенный враг или человек с нездоровой психикой, призывает конструктивно
относиться к нашим недостаткам, не признавать которые и не бороться с ними так
же вредно, как и видеть только их, держа фигу в кармане. Hа отрицании невозможно
построить никакой позитивной программы. И сарказм и боль звучат в его словах в
разные периоды жизни:
    "Абрамцево, 5.12.60. Дмитревскому.
    ...с русским человеком не сладишь - отчего так и трудно строить коммунизм,
что всех надо убеждать лишь на опыте. Это исконное недоверие к умственным
убеждениям сидит в каждом из нас видимо от дикого скифа!".
    "Москва, 26.12.66. Дмитревскому.
    ...А мелкотравчатое возмутительство - оно не в свойствах русского народа,
как бы там хамоваты и пьяноваты мы не были. Правда, дурацкий разнобой в нашей
интеллигенции, приведший ее к краху, всегда был, но это потому, что уж очень она
была разношерстная и неотстоявшаяся... За предупреждением должно стоять
конструктивное - иначе теряется цель и смысл самого-то предупреждения - кого и
для чего предупреждать, если и так все дрянь?!".
    "Москва, 23 августа 1970. Дмитревскому.
    Трудно... видеть, как исчезает все привычное с юности и заменяется
совершенно иным, может быть, лучшим, но чужим и жестким. Особенно это относится
к исчезновению того российского, что нам дорого и мило, но искоренялось при
помощи иных национальностей достаточно долго, чтобы практически оказаться на
грани небытия. Вот это тревожит и не способствует тому благополучию, какое
написано на лицах гостей, приезжающих в последние месяцы из иных стран".
    Природа оказалась немилостивой к Ивану Антоновичу. Тяжелые, всепогодные
экспедиции, изнурительный, на полном напряжении сил труд подорвали даже его
могучее здоровье. В письмах начинают проскальзывать мысли о пределах
человеческих возможностей, о смерти как неизбежном итоге жизни. Впрочем, и этим,
казалось бы, заведомо пессимистическим мыслям, Иван Антонович умеет придать
философский смысл, старается не отнять бодрости у друзей, сознавая, что не может
их не опечалить:
    "Абрамцево, 16 июля 1959. Дмитревскому.
    ...До чего же мы все живем под прессом - то страха (общего) атомной войны,
то - рака (личного и узко-семейного). Ей богу, лучше быть потупее... впрочем,
как подумаешь, что зато исчез бы весь широкий и интереснейший мир, нет, не
лучше! Расплачиваться все равно неизбежно и за то и за другое, только
по-разному... Когда Вы излечитесь от Вашей светлой романтики. Владимир Иванович,
дорогой? Впрочем, не излечивайтесь, не нужно - лучше прожить наивным соколом,
чем софистической змеей...".
    "Абрамцево, 20.06.60. Дмитревскому.
    Как силен вечный человеческий протест против неизбежности смерти и когда же
наконец мы сможем преодолеть его? Что тут надо - веру в науку или какую-то
особенную религию, вроде индусской? Hо и в последней ведь смерть только тогда
ос