шумели  словами,  -  как  подсохшими
листьями, они не трогали чувств, они были бесплодны.
   И вот стук в дверь... Сразу выросший страх  подхватил  ее  с  земли,  как
пушинку, и, вся обомлев, она в беспамятстве кидается навстречу резкому стуку
доктора.
   - Скорей, скорей, Нина Яковлевна! Дело - швах... Прохор Петрович скрылся.
   Окно в кабинете настежь, лакеи спят. Свалил сон и  внезапно  захворавшего
старого Тихона.
   - Люди!
   И быстро во все стороны, кто куда, с фонарями: в  проулки,  к  тайге,  по
дорогам и к башне.
   - Туфля! - радостно вскрикнул  Илья  Петрович  Сохатых.  В  такие  минуты
смятения он забыл про свои неудачи с крестинами сына, в эти минуты он всем и
все простил. - Золотая туфля Прохора Петровича! - нагнулся,  подобрал  туфлю
и, поблескивая фонариком, услужливо показал ее Нине.
   - Надо предполагать, что болящий на башне, - умозаключил отец  Александр.
- Поспешим.
   - Господи! Значит, он босой... В одном халате... -  леденея  от  осеннего
холода и душевной оголенности, теряла слова Нина.
   - Прохор! Прохор!! - вопрошала она сумрак отчаянным голосом.
   Шли поспешно, вздыхали, громко покашливали,  чтоб  сбить  тугое  молчание
природы.
   Их неожиданно нагнал мистер Кук. Он трезв и встревожен.  С  ним,  видимо,
случилось  несчастье.  В  его  руке  фонарь,  в  карманах  два   револьвера,
патентованные пилюли против икоты и срочная телеграмма. Тусклый свет  фонаря
и голубоватые волны луны освещают его растерянное лицо. В прищуренных глазах
отблеск душевной муки, в крепко сжатых прямых губах - решимость.
   - Миссис Нина! О, какой самый огромный ваше несчастье. Вам очшень  трудно
путешествовать в такой  потьме.  Разрешайте,  -  нервно,  приподнято  сказал
мистер Кук и взял Нину под руку.
   - Спасибо, друг мой, - благодарно и грустно ответила Нина,  ускоряя  свой
шаг. - Эта ночь для меня прямо ужасна. Все думаю: "Это сон,  это  сон"  -  и
никак проснуться не могу.
   - Миссис Нина! Я с этой момент больше не  американски  подданный,  я  ваш
подданный до самая смерть.
   - Благодарю вас, милый Кук... Спасибо, спасибо.
   - Я самый близкий дня должен ехать  в  Нью-Йорк.  Я  только  что  получил
эстафет, мой мамашенька очшень больной.  -  Мистер  Кук  передохнул,  густые
рыжие брови его взлетела на лоб, он выпучил  в  голубоватую  тьму  глаза  и,
ничего не видя перед собой, захлебнулся словами:
   - Миссис Нина! Я накопил здесь двадцать тысяч рублей.  Половину  всего  я
завтра же, завтра же передаю в ваше распоряжение для бедная народа. О да,  о
да!.. Решенье мое непоколебим... - порывисто задышав,  он  повернул  лицо  к
Нине:
   - Миссис Нина! Я вас незабвенно люблю...  Как  чистейшую,  очшень  лючшую
женщин, как.., как.., как...
   Нина необычайно удивилась. "До  чего  легко  он...  Половину  всего,  что
накопил таким большим трудом", И больно упрекнула себя, -  Дорогой,  хороший
Кук! Я вас тоже люблю,  давно  люблю  искренне.  И  спасибо  вам  за  щедрое
пожертвование ваше. Спасибо, милый мистер Кук! Вот только бы бог помог найти
поскорее моего несчастного Прохора. О, боже мой!.. Я схожу с ума...
   У мистера Кука задрожал подбородок. Он осторожно высвободил руку и  вытер
платком мокрые от слез глаза.
   - Миссис Нина, -  сказал  он  сорвавшимся  голосом  и  почему-то  покачал
фонарем. - Надо надеяться, что мистер Громофф вполне благополучный... И надо
надеяться, мы никогда, миссис Нина, больше не  встретимся  с  вами.  О,  это
совсем ужасно! - Уронив фонарь, мистер  Кук  приостановился  и  закрыл  лицо
холодными ладонями.
   Нина Яковлевна растрогалась. Ее согревало живое  участие  к  ней  мистера
Кука.
   - Не печальтесь!  Пойдемте  скорей:  мы  отстали,  -  надсадно  вздохнув,
сказала она.
   Три фонарика  щурились  впереди.  Со  стороны  поселка  вдруг  послышался
дружный, затушеванный расстоянием лай собак.
   - Опять туфля! Вторая! - еще радостней выкрикнул Илья Сохатых, словно  он
сорвал с пана Парчевского крупненький карточный куш.
   Башня перла к небу. Из каморки пушкаря с деревянной ногой долетал сонный,
трескучий храп. Медная пушка, тускло светясь под  месяцем,  скалила  в  небо
черный, глупо улыбчивый зев.
   В башне темно.  На  самой  верхней,  открытой  площадке  башни  -  Прохор
Петрович.
   - Зачем мне бросаться? - шепчет Прохор самому себе. - Я жить хочу!  Разве
ты не видишь, что создано моим гением?.. - и снова повел он по  пространству
рукой.
   Перед ним тек горизонт. И там, где-то в сферах,  вставали,  закатывались,
уходили в ничто дни и дела Прохора.
   - Надо жить так, чтоб горизонт твоих  дел  становился  все  светлее,  все
выше. Но жизнь твоя кончена, - шептал сам себе Прохор, а может, - Анфиса.
   Призрак черкеса грозно, пронзительно  глядел  в  глаза  Прохора  Громова.
Призрак мрачно молчал, лишь кинжал чуть-чуть шевелился в руке  его.  Прохору
скоробило спину морозом. Холодный пот облил все тело,  и  на  впалых  висках
поднялись седые вихры.
   ...И вдруг там, у подножия башни, где помигивали фонари, узывчивый, такой
родной голос:
   - Прохор!
   - Иду! - облегченное и радостное донеслось к  Нине  с  неохватной  высоты
башни.
   Час свершен, трепет и ужас исчезли, жизнь человека пресеклась.
   Было без пяти минут три. За горизонтом зацветало  утро.  Выл  осиротевший
волк. Верочка улыбалась во сне.
   По Угрюм-реке шел тонкий стеклянный ледок.
   А  Угрюм-река  -  жизнь,  сделав  крутой  поворот  прочь   от   скалы   с
пошатнувшейся башней, текла к океану времен, в беспредельность.

   1913 - 1932 гг.