т...
Убивец!.. - Филька скосоротился и закрыл лапой мохнатое лицо.
   - Золото-то при тебе?
   - При мне... Вот оно... Возьми на сохранение. Я человек простой... Я верю
тебе. Я, брат, в Тамбовскую жениться еду.
   Целовальник трижды стукнул каблуком в пол:
   - Давай, давай, брат...  Давай....  Да  ты  не  скучай...  Я,  брат,  сам
убивец... Плевать... Вот сейчас тебя оженят, - сказал  целовальник  и  нажал
под выручкой рычаг.
   Филька  Шкворень  так  же  быстро  рассчитался  с  жизнью.   В   глубоком
стеклянно-рыжем омуте он, без тоски, без злобы в сердце, стоял теперь  рядом
с веселым Тузиком. С тяжелыми камнями на ногах, впаявшими трупы  ступнями  в
дно, оба золотоискателя, подвластные течению реки, легонечко поводя  руками,
изысканно вежливо, как никогда при жизни, раскланивались друг с другом.  Они
удивленно оглядывали один другого своими ослепшими глазами, силились  что-то
сказать друг другу - может быть, нечто мудрое и доброе - и не могли сказать.
***

   С утра гулко посвистывал пароход, сзывая отъезжающих.  Мрачные,  избитые,
ограбленные люди стали  помаленьку  стягиваться  к  пристани.  Хозяйственные
степенные рабочие - их подавляющее  большинство  -  ночевали  в  барже.  Эта
трезвая масса людей встречала пропойц то злобным, то презрительным  смешком.
Многие из ограбленных гуляк, по два, по три года  копившие  деньги,  чтоб  в
достатке и в почете прибыть домой, теперь,  проспавшись,  впадали  в  полное
отчаянье: рвали на себе волосы, то со слезами молились богу, то в  безумстве
богохульствовали, рыдали, как слабые женщины, упрашивали товарищей убить их,
разбивали себе о стены головы, в умственном помрачении кидались в реку.
   В это утро улицы воровского села Разбой резко  тихи,  траурны.  Шла-плыла
непроносная туча. Небесная голубая высь  померкла.  Грешный  воздух  весь  в
мелкой пронизи холодного дождя. С мрачным карканьем, как гвозди в гроб, косо
мчится сизая стая зловещих птиц. Унылый благовест, внатуг падая с колокольни
в бездну скорби и подленького ужаса, зовет людей к очистительной молитве. Но
богомолов нет. Никто не перекрестится: душа  и  руки  налиты  свинцом.  Даже
Филька Шкворень под водой было попробовал перекреститься, но безвольная рука
на полпути остановилась.
   Всюду уныние, всюду мертвенность. Страх перед  содеянным!  и  лютые  тени
вчерашних разгулявшихся страстей-страданий наглухо прихлопнули всю  жизнь  в
селе. Горе, горе тебе, разбойное село Разбой!..
   Зато стражники бодро разъезжали по селу с сознанием до конца исполненного
долга.  Радостней  всех  чувствовал  себя  бравый  урядник,  получивший   от
целовальника из ручки в ручку пятьсот рублей.
   Документы отъезжающих полицией проверены. В два часа дня пароход ушел.  У
беглеца Стращалова на душе радостная музыка. Филька Шкворень, когда  пароход
проходил мимо него, пытался схватиться за колеса, пытался крикнуть: "Братцы,
захватите меня в Тамбовскую...", но пароход, бесчувственно пыхтя, ушел.
   Следственной властью и полицией было поднято в селе и в покрывавшем выгон
кустарнике  восемнадцать   свежих   трупов.   В   больницу   попало   восемь
искалеченных. Тридцать три человека сидели в каталажке.
   Страсти  кончились,  скоро  пройдет  и  страх.  Но   тяжелые   страдания,
включенные и в страх и в страсти, надолго останутся в  злопамятном  сознании
народа.
   Река Большой Поток чрез подземные недра где-то сливается с Угрюм-рекой.
   И все воды мира в конце концов стремятся в первозданный Океан.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

1

   - Можно? - И в кабинет на башне вошел  сияющий,  как  стеклянный  шар  на
солнце, Федор Степанович Амбреев.  -  Ну-с...  Милейший  Прохор  Петрович...
Миссия моя исполнена. Можешь жизнь свою считать вне опасности.  Ибрагим-Оглы
наконец-то убит.
   - Как?  -  Прохор  вскочил.  -Все  лицо  его  вдруг  взрябилось  гримасой
безудержной радости;  он  крепко  обнял  исправника  и  стал  вышагивать  по
кабинету, ступая твердо и четко.
   - Где он? Где труп? - подстегивал он пыхтевшего Федора Степаныча.
   - Зарыт.
   - Выкопай и доставь сюда! Хочу убедиться лично.
   - К сожалению, он обезглавлен. - Сидевший исправник  согнулся,  пропустив
мускулистые ,руки меж расставленных толстых ног; его бритое  брыластое  лицо
напоминало морду мопса. - Я ведь больше двух недель выслеживал  его.  Я  был
спиртоносом, угостил их хорошим спиртом с сонной отравой. В балке у  Ржавого
ключика. Правда, черкес и еще четверо варнаков не пили... Ночь. Я от  костра
тихонечко в сторону, дал  три  выстрела,  примчались  мои.  Четверо  трезвых
вскочили на коней, с ними Ибрагим, умчались в чащу. Мы за ними  на  хвостах!
Перестрелка. На рассвете нашли убитого черкеса. Разбойники  бросили  его,  а
голову, дьяволы, унесли с собой. Он валялся голый.  Руки  скручены.  В  руке
кинжал. Вот этот самый кинжал... Кавказский.  -  Федор  Степаныч  достал  из
портфеля кинжал, подал Прохору.
   - Знаю... Его кинжал, - мельком взглянул Прохор на смертное оружие, сел к
столу и, снова запустив пальцы в волосы, мрачно думал.
   - Да, да... Его, его кинжал, я  сразу  узнал.  Помню,  -  бормотал  он  в
пространство, потом стукнул  кулаком  в  стол,  закричал  резким,  не  своим
голосом, как на сцене трагик:
   - Выкопать! Привезти сюда! Сжечь! Пеплом зарядить пушку и выстрелить, как
прахом Митьки-лжецаря!
   - Слушаю.
   Обведенные густыми  тенями,  глубоко  запавшие  глаза  Прохора  Петровича
выкатились и вспыхнули, как порох, но сразу  погасли.  Оттолкнул  склянку  с
чернилами, взболтнул, понюхал.
   Исправник проницательно вглядывался в Прохора.
   - Я не видел тебя давно, Прохор Петрович. Изменился  ты  очень.  Похудел.
Хвораешь?
   - Да, хвораю... - проглотил Прохор слюну, опустил  голову.  Мигал  часто,
будто собирался заплакать. Стоял возле угла стола, машинально водил  пальцем
по столу. - Хвораю, брат, хвораю. - Он поднял голову, запальчиво сказал:
   - Не столько я, сколько они все хворают. А я почти здоров... - Он  прятал
глаза  от  исправника.  Его  взгляд  смущенно  вилял,  скользил  в  пустоту,
перепархивал с вещи на вещь. И вдруг - стоп! - телеграммы.
   - Ты отдохнул бы, Прохор Петрович.
   - Да, пожалуй... Видишь? Читай... Протестуют  векселя...  Из  Москвы,  из
Питера. А мне - наплевать. Пусть... Дьяволы, скоты! А вот еще...  Московский
купеческий:
   "В  случае  неуплаты  дважды  отсрочиваемых  нашим  банком  взносов   ваш
механический завод целиком пойдет с аукциона". Стращают, сволочи. А где  мне
взять? У меня до семи миллионов пущено в  дело.  А  она,  стерва,  не  хочет
дать... Она на деньгах сидит, проститутка... - Он говорил таящимся  шепотом,
лохматая голова низко опущена, на телеграммы капали слезы.
   Исправник, склонившись, покорно  сопел.  Его  глаза  лукаво  играли  и  в
радость и в скорбь.
   - Плевать, плевать!.. Лишь бы поправиться. Все верну...  Миллиард  будет,
целый миллиард, целый миллиард, - сморкаясь, хрипло шептал Прохор  Петрович.
И - громко, с жадностью в голосе:
   - А у тебя, Федор, водки с собой нет? Не дают мне...

***

   После расстрела рабочих дьякон Ферапонт как-то весь душевно раскорячился,
потерял укрепу в жизни: и Прохора ему жаль по-человечески, и четко видел он,
что Прохор тиранит народ, что он враг народу и народ ненавидит его. Дьякон с
горя бросил кузнечить, стал задумываться над своей собственной жизнью -  вот
взял, дурак, да и ушел из рабочих в "духовенство", -  начал  размышлять  над
жизнью вообще.
   И показалось ему, что его жизнь из простой и ясной ненужно усложнилась, -
он отстал от одного берега и не пристал к  другому.  Он  теперь  всем  здесь
чужой и чуждый: отец Александр едва снисходит к  нему,  как  к  недоучке,  а
бывшие  приятели-рабочие  сторонятся  его.  Семейная  жизнь   представлялась
дьякону тоже неудачной: Манечка глупа, Манечка некрасива, Манечка бесплодна.
   Эх,  над  бы  дьякону,  по  его  дородству,   вместо   коротышки-Манечки,
какую-нибудь бабищу-кобылищу, этакую запьянцовскую в два обхвата неумбю...
   "Нет, брат Ферапошка, не то, совсем не то, - раздумывал он, покуривая  на
пороге цыганскую в кулак трубку и пуская дым в щель полуоткрытой двери. -  А
вот брошу все, пойду к разбойникам,  лиходеем  сделаюсь,  в  большой  разгул
вступлю". То ему мерещится, что он первый протодьякон в Исаакиевском соборе,
что он в царский день так хватил там многолетие, аж  сам  царь  зашатался  и
закашлялся, а народ, как  от  пушки,  влежку  лег,  что  царь,  отдышавшись,
пригласил его к себе на ужин, во дворце Ферапонт будто  бы  "здоровкался  об
ручку" с царицей-государыней и со всем императорским  семейством,  что  царь
выпил с ним, потрепал его по плечу, сказал: "Ну, отец  протодьякон,  ты  мне
очень даже мил, разводись поскорей с Манечкой,  я  в  синод  бумагу  дам,  и
выбирай в жены любую мою горничную, - хочешь Машу, хочешь Глашу, хочешь Анну
Ярославну, все княгини превеликие".
   Дьякон даже зажмурился от такой мечты, и сердце его  заулыбалось,  как  у
матерого медведя на сладкой пасеке.
   Он затянулся трубкой,  циркнул  сквозь  зубы  и  выбил  трубку  о  каблук
пудового сапога. "Дурак, - мрачно думал он, искоса посматривая, как  шустрая
Манечка возится у печки. - Куда мне, дураку темному? Да разве отец Александр
отпустит меня в Питер?"
   Правда, отец  Александр  предлагает  Ферапоту  учиться  грамоте,  даже  и
начинал учить его, но уж очень у Ферапонта голова проста, да и  надоели  все
эти "паче" да "обаче". Ну их!..
   "А Прохора Петровича жаль. Это, жаль!.. Был-был великий человек, и  вдруг
- с ума сошел". Недавно дьякон протащил к нему под рясой целую  "Федосью"  -
четверть, Ни доктор, ни лакей, слава богу, не  заметили.  Да  эти  прощелыги
докторишки, по правде-то сказать" зря только мучают хозяина: как это  можно,
чтоб без вина пьющему человеку жить-существовать?
   Стал пить горькую и сам дьякон Ферапонт. Дьяконица зорко следила за  ним,
отнимала водку. Чтоб не огорчать несчастненькую пышку Манечку, - Ферапонт ее
все-таки любил, - он всякий раз, когда наступала полоса запоя, сажал себя на
цепь, прикованную возле кровати к железному кольцу, запирал цепь  на  замок,
вручал ключ Манечке, ложился на кровать и, стиснув зубы,  мучительно  мычал.
Видя его страдания, Манечка со слезами  освобождала  мужа  и  подносила  ему
стаканчик зверобою с соленым рыжичком:
   - Вот, голубчик, окати душеньку греховную и больше не лей, голубчик.
   Дьякон проглатывал вино и, бия себя кулаком в грудь, восклицал:
   - Манечка! Я сейчас буду господу богу  молиться,  да  избавит  меня  сего
зелья.
   Он опускался на колени пред угольным шкафиком с киотом (в шкафе хранились
свечи, просвирки, церковное масло, всякое тряпье). Манечка зажигала лампаду,
дьякон начинал горячо, с воздыханием молиться, И, только Манечка за дверь, -
дьякон проворно подползал к святому  шкафику,  открывал  дверцу,  выхватывал
спрятанный им в тряпках штоф водки и  из  горлышка  досыта  хлебал.  Манечка
поскрипывает в сенцах половицами. Манечка входит.  Все  в  порядке:  дьякон,
устремив свой потемневший лик в светлый зрак Христа  и  благочестиво  сложив
руки на груди, коленопреклоненно молится. Манечка рада,  рад  и  дьякон.  Он
молится долго, до кровавого поту. Манечка то и дело выходит по хозяйству,  -
штоф убывает. Дьякон молится и час и два, богобоязненная Манечка и  сама  на
ходу осеняет себя святым крестом, умильно говорит:
   - Ладно уж, будет... Вставал, поцелую тебя, медаедик мой нечесаный.
   Но дьякон уже не в силах подняться, он распластался по полу, как огромная
лягушка, бьет головой в пол, бормочет:
   - Не подымусь, не подымусь, еще не выплачу слезами всю скорбь мою!  Векую
шаташася!.. - И прямо на пол ручьями текут покаянные слезы.

***

   Отец Александр записывал в дневник:
   17 сентября. Утром заморозок. На крышах сосульки.  Вчера  уехал  господин
инженер Протасов. Неисповедимы  пути  человеческие.  Собирался  на  Урал,  а
замест того экстренно  выехал  в  Санкт-Петербург,  к  профессору  Астапову,
хирургу. Местные  наши  эскулапы  И.  И.  Терентьев  и  А.  Г.  Апперцепцкус
постановили  диагноз  -  рак  печени.  Подлая  болезнь,  незаметно  разрушая
организм, подкралась, как  тать  в  нощи,  совершенно  внезапно.  Горе  нам,
слабым, беспомощным, иже во власти бога суть!  Расстались  дружески.  Я  его
обнял, пожелал достичь пристанища не бурного,  но  не  рискнул  благословить
безвера. Однако в молитвах своих буду поминать  болящего  Андрея  на  всяком
служении. Еще неизвестно, где буду я и где будет он по ту сторону жизни. Суд
господень не наш, и оценка дел людских - иная.  И,  может  быть,  многие  на
Страшном судище удивленно скажут: "Господи! За что меня, праведника, осудил,
а пьяницу, а преступника помиловал?" И, может, придется  воскликнуть  гласом
великим: "Господи, оправдай меня, невинного!"
   20 сентября.  С  прискорбием  замечаю,  что  Нива  Яковлевна  встревожена
болезнью Протасова сугубо больше, чем  болезнью  мужа.  Кажется,  собирается
ехать в Питер, чтоб операция  болящего  Протасова  протекала  в  ее  близком
присутствии. Сие, конечно, человеколюбиво, но греховно, ибо она второй  долг
свой ставит превыше первого. В глазах, в движениях, в речах ее  и  поступках
замечаю внутреннее тяжелое  борение.  Стараюсь  влиять  осторожно,  дабы  не
задеть больных струн сердца ее. Молюсь за нее сугубо.
   29  сентября.  Болезнь  Прохора  Петровича  колеблется  между   какими-то
пределами.  То  он  здоров  и  деятелен,  то  вдруг   "вожжа   под   хвост".
Врач-психиатр, получающий по сотне рублей в день, только руками  разводит  и
говорит, что для него еще не все этапы болезни ясны. Осуждать не хотелось бы
сего премудрого врача, но... А по-моему, с  точки  зрения  профана,  болезнь
Прохора Петровича, этого язычника-христианина, не есть  болезнь  физическая,
то есть заболевание разных мозговых центров и самой ткани мозга, а  поистине
простое помутнение души. У него, по выражению мудрых мужичков, "душа гниет".
   И выходит,  что  если  помутнел  хрусталик  глаза  или  на  глазах  зреют
катаракты, никакие примочки, капли, очки не в силах  помочь  больному.  Надо
снять катаракты, и слепец узрит свет.  Так  и  с  помутневшей  души  Прохора
Петровича надо снять ослепляющие катаракты, и душа прозреет. Но  как  и  что
именно снять с души больного -  ума  не  приложу.  Молюсь  за  раба  божьего
Прохора.
   Вчера, в три часа дня - прости  меня,  господи,  за  улыбку  -  случилось
действительно  нечто  несуразное,  глупо  смешное.  Был  привезен  из  тайги
обезглавленный голый труп черкеса Ибрагима-Оглы. Труп  опознан  исправником,
следователем и Прохором Петровичем. Составлен протокол. Сбежался народ, день
был праздничный. На площади развели костер, труп бросили в пламя.  Приказано
было трезвонить во все колокола (вопреки моему запрету). Полуистлевшие кости
перетолкли, прах стащили к башне, всыпали в жерло пушки и  выстрелили  вдоль
Угрюм-реки. Сияющие Прохор Петрович и  исправник  от  удовольствия  потирали
руки. Стражникам выдана награда, народу выкачена бочка вина. Пушечная пальба
и ликование. Вообще нечто вроде языческой, древнерусской тризны. А в  народе
упорный слух, что в это самое время Ибрагим-Оглы как  ни  в  чем  не  бывало
сидел на краю поселка у шинкарки Фени и тоже попивал винцо, но во здравие, а
не за упокой. Слух, правда, не проверенный, но довольно вероятный.
   30 сентября. Заморозки продолжаются. Тянулись к югу  запоздавшие  лебеди.
Моя старушка-прислуга  наломала  мне  целую  корзину  сладкой  рябины.  Плод
вкусный и полезный. Возвращаюсь к недавнему событию. Шинкарка  Феня  -  баба
развратная, безбожная,  поистине  дщерь  Вавилона  окаянная,  -  на  допросе
заперлась, что у нее был черкес, но при сильной  острастке  (драли  в  кровь
кнутами, кажется) все-таки созналась, что у  нее  ночевал  некий  глухонемой
карла, что карла "точит нож на Прохора и грозит разделаться с  исправником".
Шинкарку держат взаперти. Ей, кажется, не миновать острога. Карла  бесследно
скрылся, по слухам - он в шайке татей и разбойников.

2

   Назревала новая забастовка. Обиженные,  обманутые  рабочие  опять  начали
шуметь.  Приток  свежих  толп  рабочего  люда  прекратился,  поэтому   народ
почувствовал себя крепче и поднял голову. По баракам, заводам, приискам  шла
смелая агитация, собирались деньги в забастовочный фонд, копилось  кой-какое
оружие. Казалось, рабочее движение идет стихийно, однако  на  этот  раз  оно
протекало более организованно, чем  прежде.  Красные  нити  бунта  раскинуты
повсюду,  а  где  главный  клубок,  никто  не  знал;  забастовочный  комитет
забронирован строжайшей тайной.
   Все шла хорошо,  лишь  упорствовали  рабочие  Нины  Яковлевны:  "политик"
Краев, рабочий Васильев и другие агитаторы под шумок внушали несговорчивым:
   - Вам хорошо живется в бараках  Нины  Яковлевны.  А  не  стыдно  ли  вам,
товарищи, лучше других жить? Неужто не понимаете, что вас  хотят  одурачить?
Слыхали, как в сказке хитрая лисица взяла на обман дурня петуха? Ну,  вот...
Так и с вами будет. Вы страшную рознь  сеете  между  вашими  же  товарищами,
прислушайтесь-ка, что говорят про вас... Не будьте предателями, ребята!
   Рабочие хозяйки призадумались. Вскоре выборные их дали такой ответ:
   - Мы в отпор от народа не пойдем, куда народ, туда и мы.
   С  отъездом  главного  инженера  Протасова  хозяйственные  дела   Прохора
Петровича все более и более запутывались. Из Петербурга  летели  телеграммы,
назначавшие кратчайшие сроки сдачи подрядных работ в казну, причем Петербург
угрожал огромными неустойками. Управление железной дороги составляло акты  о
нарушении  подрядчиком  Громовым  договорных  условий  своевременной  подачи
каменного угля.
   Осознавшая свою мощь народная  масса  всюду  норовила  как  можно  больше
насолить хозяину: "Пусть восчувствует, подлая душа, что главная  сила  не  в
нем, а в нас".
   Все прииски, как  по  уговору,  начали  заметно  снижать  добычу  золота.
Лесорубы  бросили  исполнять  уроки  вырубки.  В  механическом   заводе   от
недосмотра лопнул котел, и весь завод надолго остановился, затормозив этим и
прочие работы. Наткнулся на камень и затонул с ценным грузом  самый  большой
пароход "Орел". (В народе толковали, что группа злоумышленников, в том числе
какой-то "молоденький политик в желтом  шарфе",  нарочно  переставила  ночью
бакены, направив пароход по ложному фарватеру.) В довершение всего  весть  о
тяжком  заболевании  Громова  перекинулась  во  все  углы  страны.   Поэтому
вороватые доверенные сорока торговых отделений  перестали  сдавать  выручку,
ссылаясь то на пожар лавки, то на покражу товаров и всех денег. А  питерские
и  московские  промышленные  тузы  подавали  ко  взысканию  векселя  Прохора
Петровича. Для погашения векселей наличных денег не было;  в  связи  с  этим
собиралась к Громову объединенная комиссия двух крупнейших столичных  банков
для продажи с молотка некоторых предприятий гордого владельца.
   Словом,  черная  полоса  вплотную  надвинулась  на   Прохора   Петровича,
трагическая судьба его плачевно завершалась.
   Он, наконец,  решил  взять  себя  по-настоящему  в  руки,  круто  развить
небывалую энергию, все поправить, все наладить и крепко  идти  к  увеличению
своих богатств, к полной победе, к славе. Он знал, что Тамерлан и  Атилла  и
даже сам Наполеон терпели временные поражения, что им тоже изменяло счастье.
Значит, нечего напускать на себя хандру,  нечего  притворяться  сумасшедшим,
нечего дурачить себя, докторов, Нину и всех прочих. Нет, довольно... Вперед,
Прохор! За дело, за свою идею, через неудачи, через баррикады  темных  угроз
судьбы, через  головы  мешающих  ему  жить  мертвецов,  через  расстрелянные
трупы... Но все-таки вперед, Прохор Громов, гений из гениев, вперед!..
   Так обольщая себя, в моменты душевного подъема он весь вскипал. Но  кровь
откатывалась от  мозга,  и  взвинченный  Прохор  Петрович  вдруг  леденел  в
приступе холодного отчаянья. "Все погибло,