из  глубин  далекой  юности  голосу  черкеса,  Прохор
крикнул запальчиво:
   - Развяжи мне руки, чертов сын!  Разве  забыл,  кто  я?!  Черкес  моргнул
своим, - два бородача, с бельмом и криворотый,  быстро  освободили  Прохора.
Тупо озираясь, Прохор выхватил пузырек с кокаином и сильными дозами  зарядил
обе ноздри.
   - Я не боюсь тебя. Я на тебя плюю. Ты будешь большой дурак,  если  убьешь
меня. У меня с собой нет денег. И ты ничем не воспользуешься.
   Ибрагим стоял у костра  подбоченившись,  пристально  вглядывался  в  лицо
Прохора, жутко молчал. Прохор пересел на валежину, подальше, в тень.
   - У меня в кибитке походный телефон. Чрез полчаса здесь будут  две  сотни
казаков.
   - Твой казак, твой справник - худой  ишаки...  Ха-ха!..  Адна  пустяк,  -
потряхивая головой, поводя плечами, гортанно  выкрикивал  черкес.  -  Больно
дешево ценишь мой башка... Ха ха!.. Тыща рублей... Клади больше, кунак...
   - Отпусти меня по добру, получишь десять тысяч. Иди ко мне служить.  Беру
тебя со всей шайкой твоей. Будешь охранять предприятия.
   - Служить? Цх... К тебе?!
   - Да. Ко мне. Я тебя сделаю начальником...
   - Ты? Меня?  Цволочь...  Малчишка...  Рот  черкеса  взнуздался  голозубой
гримасой, глаза мстительно ожесточились.
   - Ежели я есть убивец Анфис, убирайся к черту  задаром!  Твоя  деньга  не
надо мне. Живи! Ежели твоя убил Анфис, я тебя разорву на  двух  частей,  все
равно как волк барана. Цх...
   Прохор побагровел, хотел вцепиться в хрящеватое горло  черкеса,  но..,  в
его вялом сознании  мелькнуло:  "Ведь  это  ж  сон".  Он  жалостно  заморгал
глазами, как в детстве, и  смягчившимся  голосом  быстро,  словно  в  бреду,
заговорил:
   - Ты мне худа не сделаешь, Ибрагим. Помнишь,  Ибрагим,  как  мы  плыли  с
тобой по Угрюм-реке? Тогда ты любил меня, Ибрагим. И я тебя любил тогда.  Ты
был мне в то время родной. Я никого так сильно не любил, как тебя любил.
   Прохор глубоко передохнул. В широко открытых глазах  Ибрагима  затеплился
огонек. Казалось, еще момент - и черкес кинется на грудь  когда-то  любимого
им джигита Прошки, все простит ему.
   Но вот  голос  Прохора  зазвучал  вызывающе,  -  и  все  в  лице  черкеса
захолодело.
   - Да, верно, я любил тебя, осла, больше всего на свете. И до самой смерти
любил бы, но ты, варнак, Анфису убил... Ты, ты, больше некому! Я знал это  и
на суде так показал... За что ты, сатана, убил ее?
   - Я? Анфис?! Адна пустяк... Ха-ха!.. Слышь, ребята?!
   - Ха-ха! Ха-ха! - загудели костры, и тайга, и мрак.
   - Да, ты.
   - Я?.. Слышь, кунаки?! Ха-ха!
   - Ха-ха! Ха-ха! - опять загудели костры,  тайга  и  мрак.  Лицо  Ибрагима
заалело, как кумач, а кумачная чалма стала черной. Из глаз черкеса  брызнули
снопы колючих искр, в руке сверкнул кинжал:
   - Цх!
   И черкес, яростно оскалив белые зубищи, было двинулся на Прохора.
   "Смерть, - подумал Прохор, - надо скорей бежать, убегу, спрячусь,  залезу
на дерево". Но, не отрывая взора от искаженного лица черкеса, Прохор не  мог
шевельнуть ни рукой, ни ногой: в его левую щеку кто-то хрипло дышал.  Прохор
с трудом повернул голову и -  глаза  в  глаза  с  врагом.  -  Ты!  -  Прохор
откачнулся от лохматого лица, как от гадюки, и спину его скоробил холод.  Он
сразу почувствовал себя, как вор, схваченный на месте преступления...
   Прокурор Стращалов ткнул ему пальцем в грудь и - на всю тайгу:
   - Ты убил Анфису!
   И снова -  шумнула  тайга  большим  шумом,  и  вырвался  клубами  дым,  и
вырвалось пламя. И где-то стон стоит, тягучий, жалобный.
   "Сон, - подумал Прохор, весь дрожа. - Надо скорей проснуться".
   Но то не сон был, то была злая взаправдашняя явь.
   ...Суд произошел быстро. Подсудимые и прокурор те же:  сын  купца  Прохор
Петрович  Громов,  ссыльный  поселенец  Ибрагим-Оглы  и  бывший   коллежский
советник, юрист Стращалов. Присяжные заседатели - тридцать разбойников.  Зал
суда - таежная, в черной ночи, балка.
   Прохор судорожно раскрывал рот, чтоб вызвать лакея, дергал себя  за  нос,
щипал  свою  ногу,  чтоб  проснуться.  Но  то  была  явь,  не  сон.  Вот   и
Савоська-ямщик, проклятый свидетель,  торчит  тут,  как  сыч.  Торжествующий
Савоська действительно сидел у костра с разбойниками, слушал,  что  бормочет
Прохор, курил трубку и вместе со всеми похохатывал.
   "Мерзавцу всю шкуру спущу, - яро подумал  про  него  Прохор  Петрович.  -
Убью, мерзавца".
   Прокурор Стращалов, - одна брючина  загнулась  выше  голенища,  в  бороде
хвоя, сор, зеленые,  чуть  раскосые,  навыкате,  глаза  горят  по-безумному,
длинные нечесаные волосищи, как поседевшая грива льва, - прокурор Стращалов,
вытянувшись во весь рост, тряс пред Прохором кулаками, рубил ладонью воздух,
говорил,  кричал,  топал  ногами.   Или   медленно   топтался   взад-вперед,
рассказывал жуткую историю.
   Разбойники слушали прокурора, разинув рты. Ибрагим и Прохор Петрович тоже
ловили каждое его слово с возбужденным упоением. Пред  черкесом  и  Прохором
реяли, как туманные сны, былые проведенные вместе годы. Все люди, окружавшие
их пятнадцать лет тому назад, в ярких  речах  прокурора  теперь  выплыли  из
хаоса времен, восстали из тлена, как живые. Анфиса, Петр  Данилыч,  пристав,
Нина, Илья Сохатых, Шапошников, сам Прохор и сам Ибрагим -  вот  они  здесь,
вот столпились  они  вокруг  костров  и,  как  бы  соединенные  пуповиной  с
прокурором, внимают гулу его голоса.

13

   - Я, кажется, довольно подробно изложил всю суть  этого  кровавого  дела.
Теперь я, прокурор Стращалов, спрашиваю: это вы пятнадцать  лет  тому  назад
убили Анфису?
   Вонзив взгляд в землю, Прохор напряженнейше молчал. В его униженной  душе
зрел взрыв негодующей ненависти к прокурору. По-турецки  сидевший  у  костра
Ибрагим-Оглы пустил слюну любопытного внимания, как перед жирным куском мяса
старый кот.
   - Я жду от вас ответа, подсудимый. Здесь неподкупный суд...
   - Не паясничай, фигляр! - крикнул Прохор  и  гневно  встал.  С  надменным
презрением  он  взглянул  на  прокурора,  как  на   последнее   ничтожество.
Угнетенный разум его, подстегнутый горячею  волною  крови,  резко  вспыхнул.
Мысль, как мяч от стены,  перебросилась  в  прошлое.  Он  заговорил  быстро,
взахлеб, то спотыкаясь на словах, как на кочках, то вяло шевеля языком,  как
в грузных калошах параличными ногами. Голос его звучал угрожающе  или  вдруг
сдавал, становился дряблым, слезливым.
   - Я знаю, прокурор, для чего ты здесь, с этими висельниками. Знаю,  знаю.
Чтоб насладиться моей  смертью?  Бей,  убивай!  Ты  этим  каторжникам  ловко
рассказывал басню о том, как и почему будто бы  я  убил  Анфису...  Ха-ха!..
Занятно! Что ж, по-твоему - я только уголовный преступник и  больше  ничего?
Осел ты...
   Сидевший на пне прокурор Стращалов сначала сердито улыбался,  потом  лицо
его, заросшее бородой почти до глаз, стало холодным и мрачным, "как погреб.
   - Молчите, убийца!.. Я лишаю вас слова...
   - Врешь, прокурор! Тут тебе не зал суда.  Слушай  дальше.  Допустим,  что
убил Анфису я. Но ты знаешь ли, господин прокурор...
   - Довольно! - вскочив, взмахнул рукой прокурор и обернулся к разбойникам.
- Слышите, ребята? Он сознался в убийстве.
   - Нет, врешь! Не сознался еще, - встряхнул головой, ударил кулак в  кулак
Прохор Петрович.
   - А нам наплевать! - закричали у  костров  воры-рэзбойники.  -  Нам  хоть
десять Анфисов убей, мало горя... Мы и сами... А вот пошто он, гад ползучий,
нашего черкесца под обух подвел? Вот это самое... Всю вину свалил  на  него,
суд подкупил...
   - Да, свалил... Да, подкупил, не спорю. Свалил  потому,  что  предо  мною
были широкие возможности. Я чувствовал,  что  мне  дано  много  свершить  на
земле. И я многое кой-чего на своем веку сделал,  настроил  заводов,  кормлю
тысячи людей... А Ибрагиму, бывалому каторжнику, разве  каторга  страшна?  Я
знал, что он все равно сбежит. И он сбежал...
   Прохор говорил долго, путано. Речь его стремилась, как  поток  в  камнях.
Струи мыслей без всякой связи перескакивали с предмета на предмет. Иногда он
совершенно терялся и, в замешательстве, тер вспотевший, с  набухшими  жилами
лоб.
   Разбойники, поплевывая, курили, переглядывались.
   - Значит, сознаешься в убийстве, преступник?
   - Нет.
   - Нет?
   - Нет! Не зови меня преступником! - вскипел, озлобился Прохор. - Ты сам -
преступник. Ты от рождения дурак и только по глупости  своей  считаешь  себя
умным... - Темный ты человек! - продолжал выкрикивать  Прохор,  наступая  на
Стращалова. - Ты не подумал тогда, кого ты обвинял. Ведь  я  был  мальчишкой
тогда, мой характер еще только складывался. А ты не понял этого, ты  отнесся
ко мне по-дураковски, как мясник к барану... И еще... Стой, стой, дай мне!..
Что же еще? Ты осудил меня, невинного,  теперь  я,  преступник,  сужу  тебя,
виновного. Меня убьют здесь, но я рад, что встретился с тобой.  А  ты  разве
знаешь, каким я был в молодости? Я не плохим был. Ибрагим мог  бы  тебе  это
подтвердить. Но... Я вижу, каким лютым зверем он смотрит на  меня.  Ну,  что
ж... Валяйте, сволочи!  Да,  я  убил  Анфису,  я...  -  Обессиленный  Прохор
Петрович задрожал и покачнулся.
   - Смерть, смерть ему! - загудела взволнованная тьма, заорали во всю грудь
разбойники.
   - Смерть собаке... Пехтерь, валяй!..
   Оглушительный  раздался  свист.  То  свистел,  распялив  губы   пальцами,
рыжебородый раскоряка. У него длинное туловище и короткие, дугою,  ноги.  На
чумазом лице - белые огромные глаза.  Это  бежавший  с  Ибрагимом  каторжник
Пехтерь; он - правая рука черкеса. Он свиреп, он любит командовать. Его  все
боятся.
   - Нагибай! - приказал  он,  взмахнув  кривым  ножом.  Разбойники,  хрустя
буреломом, подбежали к двум молодым елкам, зачалили их вершины арканами и  с
песней "Эй, дубинушка, ухни!" нагнули обе вершины одна к другой.
   - Чисти сучья!
   Заработали топоры, оголяя стволы елей. Пряно запахло  смолой.  По  восьми
человек налегли внатуг на вершины согнутых в дугу дерез, кряхтели: в упругих
елках много живой силы, елки вот-вот вырвутся, подбросят оплошавшего к небу.
   - Подводи! Готовь веревки! Прохора подволокли к елям.
   - Мерзавцы, что вы делаете!  Я  знаю!  Это  сон...  Илья!  Разбуди  меня!
Ферапонт! Ибрагим! Нина! Нина! Нина!
   Последний крик Прохора жуток, пронзителен: мрак от этого крика дрогнул, и
сердца многих остановились.
   Но мстящие руки крепко прикручивали ноги Прохора к вершинам двух елей.  В
кожу лакированного сапога въелся аркан, как мертвая  волчья  хватка:  костям
было больно. Над левой ногой трудился Пехтерь с кривым ножом  в  зубах.  Его
грубые лапищи работали быстро.
   Поверженный на землю Прохор хрипел от униженья. Он ничего не говорил,  он
только мычал, плевался слюною и желчью. Жажда одолевала его.
   В резком свете сознания он представил себе свое  надвое  разорванное,  от
паха до глотки, тело: половина бывшего Прохора с одной ногой, с одной рукой,
без головы, болтается на вершине взмывшей в небо  елки;  другая  половина  с
второй рукой, с второй ногой и  с  бородатой  головой  корчится  на  вершине
соседнего дерева; пролетающий филин прожорно уцапал кишку и тянет, и  тянет;
сердце все еще бьется, мертвый язык дрожит...
   - Крепче держи! Держи елки, не пущай! - командует Пехтерь, по зажатому  в
зубах кривому ножу течет слюна, капает на лакированный сапог Прохора.
   Разбойные люди еще сильней наваливаются внатуг на кряхтящие ели:
   - Держи, держи! Эй, Стращалка! Вычитывай приговор... Чтобы хворменно.
   Но Стращалова нет. Стращалов, гонимый страхом, заткнул уши,  чтоб  ничего
не слышать, ничего не видеть, поспешно бежит вдаль, в тьму.
   - Стращалов! Стращалов!! Нет Стращалова.
   - Я  Стращал!  -  И  пламенный  Ибрагим  быстро  подходит  с  кинжалом  к
обреченному Прохору.
   Униженный, распятый Прохор с раскинутыми к вершинам елок ногами,  еще  за
минуту до этого хотел просить у  черкеса  пощады.  Теперь  он  встретил  его
враждебным взглядом, плюнул в его сторону и сквозь прорвавшийся злобный свой
всхлип прошипел: "Мерзавец, кончай!"
   - Пущать, что ли? - с пыхтеньем  нетерпеливо  прокричали  разбойники:  им
невмоготу больше сдерживать силу согнутых елок.
   - Геть! Стой! - Черкес враз превратился в сталь. Зубы стиснуты, в сильной
руке крепко зажат кинжал, взгляд неотрывно влип в глаза Прохора.  Разбойники
замерли. Замер и Прохор. Мгновенье - и Прохору  до  жути  стало  жаль  жизни
своей. "Пощади!" - хочет он крикнуть, но язык онемел, и только  глаза  вдруг
захлебнулись слезами.
   - Ребята, пущай, - прохрипел Пехтерь жутко. - Пу-щ-а-ай!
   И, за один лишь момент до погибели Прохора, резким взмахом кинжала черкес
перерезал аркан:
   - Цх!.. Теперича пущай.
   Елки со свистом рассекли воздух.
   Дрожь прошла по всему их освобожденному телу. Прохор  Петрович,  разминая
затекшие ноги, едва встает. Он весь  в  нервном  трясении.  Пульс  барабанит
двести в минуту. Глаза широки, мокры, безумны.
   Черкес говорит:
   -  Езжай,  Прошка,  домой...  Гуляй!  Теперича  твоя  еще  рано  убивать.
Када-нибудь будэм рэзать после. Адна пустяк. Цх!..

***

   Ночь длилась. Разбойники недовольно гудели. Кто-то зло всхохотал,  кто-то
кольнул Ибрагима: "Вислоухий ишак,  раззява!"  Пехтерь,  сунув  за  голенища
кривой нож, тихомолком матерился.
   Парень, ямщик Савоська, весь бледный, словно обсыпанный мукой, пробирался
с Прохором к тройке. Их вел с фонарем бельмастый варнак. Варнаку дан строгий
приказ: чтоб Прохор Петрович был цел-невредим.
   Лишь только возвратилось к Прохору сознание, он почувствовал себя  с  ног
до головы как бы обгаженным мерзостью.  Ярко,  в  самых  глубинах  души,  он
запомнил слова Ибрагима, запомнил внезапную  великодушную  милость  его.  И,
вместо благодарности за дарованную  жизнь,  в  его  груди  растеклась  жажда
неукротимой ненависти к черкесу. Месть, месть нечеловеческая, какой не знает
свет! Прохор никем еще не был так ужасно  унижен,  он  никогда  в  жизни  не
казался таким беспомощным, жалким, смешным, как час тому  назад.  Смешным!..
Смешным, жалким, над которым хохотало во все горло это человеческое отребье,
эти сорвавшиеся с  петли  каторжники.  Над  кем  издевались?  Над  ним,  над
Прохором Громовым, над властным владельцем богатств... Нет, это выше  всяких
сил!
   Мрачный Прохор, не чувствуя пути, не видя свету, пер тайгою напролом.
   - Пить... Вина.., стакан вина, - хрипло бормотал он, облизывая сухие, как
вата, губы. Пошарил по карманам.. Пузырька с кокаином  не  было:  обронил  в
тайге. Плюнул.
   Бельмастый разбойник сказал:
   - Счастливо оставаться... До приятного виданьица. - , И ушел.
   Правая пристяжка, напоровшаяся ночью на разбойничий залом, издохла. Ямщик
Савоська скосоротился, заплакал над павшей лошадью. Прохор порывисто вытащил
бутылку водки, задрал бороду, залпом перелил вино в себя. Со всех сил ударил
бутылкой в дерево, бутылка рассыпалась в соль.
   Перепрягая лошадей, Савоська все еще поскуливал:
   - Как я батьке-то  покажусь...  Лошадь  поколела.  Ой,  что  я  делать-то
буду?.. Ой, мамынька!
   Только тут Прохор во второй раз заметил его.
   - Молчи! - крикнул он, и судорога скрючила пальцы его рук. - Я  помню,  я
помню, негодяй, как ты хохотал там.
   Савоська выронил дугу и сказал, дергаясь всем горестным лицом:
   - Я ржал от жути. Ведь тебя ж напополам разорвать ладили...  -  Лицо  его
вытянулось, будто  парень  вновь  увидал  разбойников,  а  подбородок  опять
запрыгал. - Ой, что же я батьке-то скажу?
   - Ничего не скажешь. Я тебя в дороге кончу, - выпуская  ноздрями  воздух,
чуть слышно буркнул в бороду Прохор. - Запрягай!
   Мрак  стал  жиже;  он  синел,  голубел,  хоронился  в   ущельях.   Полоса
предутреннего неба тянулась над  дорогою.  Из  разбойной  балки  сквознячком
несло. Где-то прокаркала охрипшая  ворона.  В  ушах  Прохора  липкий  звучал
мотивчик:

   Нет, нет, не пойду,
   Лучше дома я умру...

   Ехали назад, в обратную. Прохор скрючился и захрапел. Ехали  все  утро  и
весь день без остановки.
   Поздно, темным вечером кой-кто видел,  как  похожий  на  Прохора  человек
бежит поселком простоволосый, бормочет на  бегу,  оглядывается,  размахивает
руками.
   - Это я. Открой скорей!.. - ломился Прохор в квартиру исправника.
   -  Б-атюшки!   Прохор   Петрович...   Что   стряслось?   Прохор   засунул
окровавленные руки в карманы (забыл их вымыть) и, запинаясь, пробубнил:
   - Было нападение... -Ибрагим... Был в лапах у него. Семьдесят пять верст.
Вырвался. Лошадь убита там. А потом нас  опять  нагнали.  Здесь.  Под  самым
поселком... Савоська убит... Ямщик.  Обухом  по  голове.  В  меня  стреляли.
Неужто не слыхал?
   - Где?
   - Здесь... В лесу. В трех верстах. Десять тысяч даю. Заработали телефоны.
Чрез полчаса с полсотни  всадников,  под  начальством  исправника  Амбреева,
мчались за околицу ловить злодеев.
   За Прохором приехал посланный Ниной  кучер.  Прохора  уложили.  Нина  вся
содрогалась. Прохор бормотал:
   - Я не люблю свидетелей. Я не люблю свидетелей. Я их могу убить...
   Нина приняла его бред на свой счет. Из глаз ее потекли  слезы.  К  голове
больного доктор прикладывал лед, ставил кровососные банки на спину.
   В час ночи явился к Нине вызванный ею исправник. Рассказал  про  визит  к
нему Прохора.
   - Прохор Петрович был тогда потрясен, - говорил  исправник  взволнованно,
он весь пыльный, потный, прямо с дороги. - Ну-с...  Объехали  мы  на  десять
верст окрестность. Никого. Ни разбойников, ни  убитого  ямщика,  ни  тройки.
Ну-с... Вернулись домой. Я - к ямщику. Глядь - убитый Савоська дрыхнет  дома
в холодке, в хомутецкой. Разбудил. Допросил... Ну-с... И,  представьте,  что
он мне поведал-!..
   Исправник стал подробно пересказывать показания Савоськи.
   - Ну-с. Прохора Петровича мучители подтащили к деревьям,  чтоб  разорвать
его надвое... Вы понимаете, какая жуть?..
   Исправник вдруг вскочил и едва успел подхватить падавшую с кресла Нину.

14

   "Нет,  слава  богу,  ничего...  Все  обошлось  на  этот  раз   будто   бы
благополучно: Прохор Петрович поправляется".
   Так думала Нина, навсегда утратившая, как и большинство  людей,  звериный
инстинкт правдоподобного предчувствия. Причиной психических срывов мужа  она
считала запойное его пьянство; ей и в  голову  не  приходило,  что  здоровье
Прохора в серьезнейшей опасности; она не знала, что ей грозят  беды,  что  и
она ходит во тьме по острию бритвы.
   Федор Степаныч Амбреев,  исправник,  сбрил  свои  пышные  вразлет  усищи.
Исправника почти невозможно теперь узнать. Если вы сегодня встретите в тайге
спиртоноса в соответствующем костюме с седыми  плюгавыми  усишками  и  пегой
бороденкой,  будьте  уверены,  что  это  сам  исправник.  Если  завтра   вам
повстречается гололобый татарин Ахмет в тюбетейке, с серьгой в ухе, с тючком
товаров за плечами  -  это  исправник.  Послезавтра  вы  можете  увидеть  на
каком-нибудь постоялом дворе при большой  дороге,  среди  всяческого  сброда
крупную фигуру беглого каторжника в черном лохматом парике - это все тот  же
исправник Федор Степаныч Амбреев.
   О подобном маскараде никто не мог догадаться, об этом  знал  лишь  Прохор
Громов. Исправника на предприятиях больше  нет  -  полицией  заведует  новый
пристав Сшибутыкин. Исправник  же,  согласно  официальным  данным,  уехал  в
отпуск, в Крым.
   Всюду, по всем работам, в каждой  деревушке,  на  перекрестках  дорог,  в
любой человеческой берлоге пестреют объявления:

   С согласия г, начальника губернии  фирма  "Прохор  Громов"  назначает  за
голову бежавшего  разбойника  Ибрагима-Оглы  10000  (десять  тысяч)  рублей;
приметы разбойника: возраст и т.д.
   Подписал: Прохор Громов. Скрепил: Пристав Сшибутыкин.

   По всем заводам и на приисках усилена стража. Дом Прохора Петровича  тоже
охранялся шестью вооруженными мужиками из бывших унтер-офицеров. В  качестве
телохранителя иногда водворялся к Прохору Петровичу денька на  два,  на  три
воинственно настроенный дьякон Ферапонт. В придачу к