кое
стеколышко, колюче  потрескивал  новорожденный  ледок  на  лужах,  и  сердцу
отцовскому становилось больно.
   Анфиса же долго мучилась бессонницей. Всю ночь сама себя спрашивала и  не
могла ясный ответ сыскать: почему  вдруг  заныло  ее  сердце,  почему  милый
мальчик на мысли всплыл неведомо откуда, так вот, вдруг?
   И запомнила она этот вечер, эту ночь странную, и не хотела бы запоминать,
но, помимо ее воли, не спросись  ее,  велел  кто-то  запомнить  на  всю  ее,
Анфисину, неспокойную жизнь-учасчь.
   "Жив ли?"

***

   Ночевал в эту глухую ночь в доме Громовых какой-то  вшивый  бродяга  Иван
Непомнящий. Пожалуй, и не пустила бы к себе  за  порог  такого  гостя  Марья
Кирилловна, да приказчик Илья Сохатых  с  купеческой  кухаркой,  краснощекой
Варварушкой, упросили: пусти да пусти, может, он в самых тех краях слонялся.
   Бродяга, что монах, сытно  поесть  на  дармовщинку  любит.  Бражничал  на
дармовщинку бродяга бородатый за поздним ночным столом,  чавкал  жареную  на
бараньем сале  картошку,  мамонил  пшеничный  каравай  и  хриплым,  пропитым
голосом повествовал сидевшей на лавке, в грустной позе, Марье Кирилловне.
   - Как же мне, барыня-сударыня, не  знать?  Я  все  знаю  до  тонкости.  И
тунгусишек  знаю.  Тунгус  -  что  зверь...  Орда,  и  больше  никаких.   Он
смирный-смирный, а тут  нападет  на  него  блажной  стих,  -  возьмет  да  и
пристрелит.
   Марья Кирилловна качает головой.
   - Неужели ты в самых тех местах был, на Угрюм-реке?
   - В тех не в тех, а около. Кха-кха!
   - Не подавись, нажрешься... Куда спешишь? - засмеялся пришедший на беседу
из своей маленькой комнатки веснушчатый Илья Сохатых.
   - Кабы бражки чуток, - прохрипел бродяга,  -  рассказал  бы  я  вам  один
случай... Кха!
   Сходила Марья Кирилловна в свои покои,  поставила  пред  бродягой  стакан
вина.
   - Лет пять тому, - начал Иван Непомняший, жадно проглотив огненную  жижу,
- вот, вроде как твой сын, поехал купец  с  товаром  в  тайгу  и  подручного
прихватил с собой. Дело. Уехал, как в воду канул, и теперича  все  ездит.  В
третьем годе проходил я в тех местах, слышал - нашли быдто охотники  костер,
а в костре два шкелета. Дело. Надо полагать, это торговые и  есть.  Вот  тут
как... Кха!
   - Царство небесное, - перекрестилась набожная хозяйка. - Как же  это  их,
за что же?
   - За горло, мать, барыня-сударыня... За машинку! Сперва одного  в  костер
башкбй, а тут и другого тем же побытом...
   Марья Кирилловна скорбно посмотрела с мольбой  на  потемневшую  икону,  а
Илья Сохатых крикнул:
   - Брехун ты,  братец  мой,  бестия...  Я  сам  из  тайги.  Поболе  твоего
тунгусов-то знаю. Только людей зря пугаешь, мохнорылый.
   Бродяга в горячем споре клялся и божился, лез целовать икону  и  в  такой
азарт вошел, что начал явную нелепицу нести:  чуть  ли  не  сам  он  помогал
тунгусам купцов в костер кидать.
   Варварушка смеялась, Илья кричал:
   - Вот ужо хозяин приедет,  он  те,  бестия,  накостыляет!  Мистик  какой,
дьявол.
   Однако мохнорылому этому бестии Марья Кирилловна поверила  нутром  и  всю
ночь не могла отделаться от душевного беспокойства, охватившего ее: всю ночь
стоял перед нею, в мыслях, Прохор, сын,  и  говорил  ей:  "Молись,  матушка,
молись, мне тяжко". В своей спальне, невеликой комнатке, пропахшей  ладаном,
богородицыной травкой и водкой, - проспиртовавшийся Петр Данилыч, по  случаю
холодов, перекочевал с террасы на покой  сюда,  -  Марья  Кирилловна  зажгла
лампадку перед богатым уставленным серебряными иконами кивотом и усердно,  в
больших слезах молилась богородице и  апостолу  Прохору  -  да  сохранят  во
здравии страждущего и путешествующего.
   - Эй, господи, помоги, услышь!
   А в кухне троица: бродяга с Ильей Сохатых да стряпуха; лишь заперлась  на
всю ночь Марья Кирилловна, стали бражничать: чай да  наливка,  у  Варвары  в
печке купецкий пирог стоит, сам-то вряд  ли  будет  жрать,  поди  сам-то  на
карачках от своей крали приползет, тьфу, тьфу!
   Показывает  приказчик  запретные  карючки:  хохочет  бродяга,  Варварушка
голосисто заливается. Илья Сохатых анекдотец забористый  расскажет,  бродяга
пуще загнет - уши вянут - шум, хохот, наливка к концу идет.
   А через стену Марья Кирилловна шепчет, не переставая:
   - Богородица, сохрани... Заступница, избавь... - И ноет-ноет ее сердце.
   Утром в столовой ни с того ни с сего настенное зеркало пополам  треснуло.
Пила в это время Марья Кирилловна чай, самовар пары пускал. Но и вчера целый
день самовар пары пускал на зеркало, а вот сегодня...
   - Умер! Батюшки мои!.. - побелела Марья Кирилловна да скорее на кухню:
   -  Варварушка,  матушка...  Знать-то,  с  Прошенькой  неладно...  Зеркало
треснуло напополам... Боже мой, боже!
   У стряпухи с наливки голову разносит. Не разобрав,  в  чем  дело,  завыла
стряпуха в голос:
   - Уж не стафет ли черный сиганул к тебе в окно... Ой-ти мнешеньки!..
   - Зеркало напополам... Поди-ка взгляни скорей.
   - Ой-ти мнешеньки!.. И чего же мне  глядеться-то?  Только  по  рюмочке  и
выпила... Я за компанство... Уж извините... Бродяжка все...
   Посмотрела на нее в упор сквозь слезы  Марья  Кирилловна,  принюхалась  к
винному угару и, махнув рукой, в печали вышла. Накинула  турецкий  полушалок
да к отцу Ипату, священнику.
   Отец Ипат вставал до свету: он уже позавтракал тертой редькой с квасом  и
теперь, рыгая и посвистывая на веселый лад, мастерил  под  навесом  ульи.  В
работящих руках пила визжала, белая крупа опилок падала на  валеные  сапоги,
на отвердевшую под утренником землю.
   - Зело борзо, - кратко заключил отец Ипат тревожную речь купчихи.  -  Что
ж, можно и обедню... Отчего ж нельзя? А панихиду ты брось. Ни к чему  это...
О здравии надо.
   Потом, наклонясь к самому ее уху, хотя возле никого не было,  отец  Ипат,
улыбаясь живыми глазами, тихо заговорил:
   - Вьюнош вернется, не горюй. А вот сам-то твой... Неладно  чего-то...  Уж
очень  он  яро  принялся.  Соблазн!  Марья  Кирилловна   вынула   платок   и
засморкалась.
   - Знаешь что? - продолжал отец Ипат. - Только ты ни  гу-гу.  С  глазу  на
глаз с тобой мы. Жаль мне тебя, Кирилловна.
   - А что же, батюшка?
   -  Ведь  сам-то,  -  совсем  тихо  стал  говорить  отец  Ипат,  -  сам-то
разводиться с тобой хочет. Да ты не  сморкайся,  погоди...  Не  плачь,  ради
Христа... Ну, да это ему не удастся... Врет!  Законы  на  этот  счет  у  нас
крутые: "Аще бог сочетал, человек да не разлучает". А все-таки упреждаю. Ухо
востро держи.
   Не старые, совсем еще  не  старые  ноги  Марьи  Кирилловны,  -  ей  всего
тридцать шестая осень шла, -  подгибались  по-старушечьи,  когда  брела  она
домой от отца Ипата. В душе копилась злоба, но душа ее подобна  решету:  вся
злоба иссякала тут же, вместе со слезами,  лишь  горе  оседало  на  донышко,
капелька по капельке росло, росло.
   Подошла к дому,  смотрит,  два  мужика  ведут  в  крыльцо  пьяного  Петра
Данилыча.
   - Господи, ни свет ни заря! - всплеснула Марья Кирилловна руками.
   - Это со вчерашнего,  -  улыбаясь  рыжей  бородищей,  пробасил  Силантий,
растреклятой Анфисы сосед-шабер.
   - Эх, Петр Данилыч, Петр Данилыч! -  укорчиво  начала  Марья  Кирилловна,
когда вдвоем осталась с мужем.
   - Ну! Заныла, зубная боль...
   -  В  доме  зеркало  треснуло,  погляди-ка...  Примета   самая   худая...
Прошенька-то наш, господи...
   - Молчать! - крикнул Петр Данилыч, покачиваясь  среди  комнаты.  -  Не  в
Прошеньке тут дело... Вот ты-то когда сдохнешь, зубная боль, ты-то?
   - А что я тебе, поперек дороги?
   - Да! Прочь с моей дороги! Ух, ты! - он  замахнулся  грузным  стулом  под
чехлом, Марья Кирилловна выбежала вон, и купец со всего маху пустил  стул  в
зеркало:
   - Нна! Вот тебе твоя примета!
   И под звон посыпавшихся осколков крикнул:
   - Водки! Огурцов! Эй, Илюха! Приказчик, как  из-под  земли,  вынырнул  из
коридора и, услужливо лебезя перед хозяином, повел его.
   - Ты куда меня, в спальню?
   - Так точно. Потому вам надобен полный покой и отдых, как  в  благородных
воспитанных домах.
   - Хе-хе-хе!.. Ну, ладно, Илюха... Ты молодец у меня. Ты признаешь во  мне
полного коммерсанта? А?
   - Господи, с такими-то капиталами?! Как же иначе может быть? Вы  в  нашем
городу были бы без малого  первым...  Пардон-Купец,  оглаживая  самодовольно
бороду и прикрякивая, сел на кровать:
   - Разувай!..
   Приказчик подобрал манжеты и с  брезгливой  миной,  которую  он  старался
скрыть в масленой улыбке, стал стаскивать измазанные свежим навозом сапоги.
   - Ишь ты, кудряш какой! Ты, Илюха, счастливый - Кудрявым, говорят, везет.
   - Вполне ясно, Петр Данилыч... Ужасно мне везет. Пардон...
   - Та-ак. С покрова еще прибавлю тебе пятерку  в  месяц.  А  ежели  в  мой
антирес войдешь, сразу четвертную надбавлю. Министром станешь жить! Понял?
   - Мирси. А в чем же ваш антирес будет состоять?  Хозяин  поднял  на  него
припухшие глаза и хрипло засмеялся:
   - Так я  тебе,  дураку,  и  сказал...  Не  маленький,  поди.  Можешь  сам
догадаться. Эх ты, раскудрявая твоя башка со вшами!
   - Мирси, - ухмыльнулся Илья, вытирая о ковер испачканные руки.  -  Больше
ничего не изволите приказать? - и пошел к двери.
   - Стой, погоди! Вот что: слетай единым махом к Анфисе Петровне и выразись
ученым манером, что так, мол, и так, что  хозяин,  мол,  кутил  всю  ночь  с
немцем-мельником, что, мол, о сыне скучает... Нет, этого не надо...  А  что,
мол, желает ей покойной ночи... Понял? Ну, как ты это все сопоставишь, а?
   -  А  очень  просто,  -  откашлялся  Илья.  -  Его  степенство,  господин
коммерсант такой-то, шлет...
   - То есть как такой-то?.. Ах ты, сволочь!..
   - Дак это же,  Петр  Данилыч,  только  так  говорится.  Провозглашу,  как
архиерейский дьякон, полный почетный титул ваш. Ну, а почему  же  вы  насчет
времени изволили сбиться, осмеливаюсь доложить? Приказываете сказать госпоже
Козыревой покойной ночи, а теперича у нас самое  настоящее  утро,  и  снежок
идет... Пардон...
   - То есть как утро? Что ты мелешь?
   - Полный факт. Комментарии излишни...
   - Давай в таком разе сапоги... Надо магазин отворять.
   - Что вы!.. Ложитесь спать... Вам требуется  освежить  все  мозги  сонным
положением. А я, как бог Саваоф, сейчас спущу шторы, и будет ночь.
   - Хы, черт какой!.. Ну, действуй, коли так.
   Только приказчик за дверь:
   - Стой, вернись! - вскричал купец каким-то поглупевшим голосом. - А  что,
Илюха, тебе моя баба нравится?
   Тот вспыхнул и наморщил лоб.
   - То есть которая, Петр Данилыч?
   - Дурак какой ты, Илюха! А? Ну, ступай теперя... И  ежели  аппетит  есть,
ничего, действуй... Соблюдешь мой  антирес,  озолочу.  А  каков  этот  самый
антирес, кумекай сам.
   Оставшись  один,  Петр  Данилыч  то  вздыхал,  то  улыбался.  Взгляд  его
скользнул по образу, где помигивал в белой полутьме огонек лампадки, и купец
вдруг засопел:
   - Прошка, голубь!.. Спаси тебя  Христос.  Через  все  его  лицо  катились
слезы.

14

   В два ясных дня согнало с берегов весь  снег,  и  Угрюм-река  синела  под
солнцем холодным блеском.
   Путники все еще не могли изжить того острого ощущения, что, словно ножом,
полоснуло их при спуске через порог.
   - Жжжи! - и нету, - улыбался Ибрагим. Все еще в ушах мерещился рев  диких
волн, и неостывшие души путников были под обаяньем чуда.
   - Напролом пойдешь - всегда цел будешь.  Забоишься  -  пропал  твоя...  -
поучал черкес.
   Солнце и торопливая быстрина реки делали свое дело.  Вера  в  успех  была
очевидна. Что ж, еще каких-нибудь недели три и - город Крайск. Черт  возьми,
как все-таки хорошо, как радостно жить на свете!
   - Хватит ли нам припасов, Ибрагим? Пороху, дроби совсем пустяки.
   - Хватит...
   Тихим вечером закат был красный с желтыми закрайками.
   - Ветер будет, - сказал Ибрагим. - Примечай.  Действительно,  с  полуночи
разыгрался ветер. Пришлось причалить шитик крепко-накрепко: волны с  плеском
ударяли в его борта, и тайга по берегам шумела.
   Продрогшие путники пробудились рано. На песчаных  отмелях  крутил  песок,
словно зимней порой вьюга, и вся река - в свирепых беляках.
   - Встречный!.. Вот это - дрянь, - сказал Прохор.
   - Проплывем плесо, может повернет река. Небо было безоблачно.  Угрюм-река
мощна. Шитик взял на самую середину. Ветер бил  прямо  в  нос.  Течение  под
ветром как будто остановилось, путники еле подавались вниз.
   После сильной часовой работы Прохор взглянул назад: сизый дым  от  костра
совсем близко. Черкес сошел с кормы и тоже сел в греби. Шитик пошел  ходчее.
Но вот миновали шиверу с торчавшими камнями, и дальше началось тихое  плесо.
Шитик почти остановился. Ветер, бушуя, рвал с налету. Мачта дрожала, хлестал
и трепался на ней красно-белый флаг. Было нестерпимо холодно, ветер с  шумом
врывался в рукава и хозяйничал под одеждой, охлаждая тело.
   По прибрежным кустам путники заметили, что шитик гонит встреч течения.
   - Взад идем. Налегай, Прошка! -  Но  не  хватало  сил,  шитик  настойчиво
влекло обратно.
   - Попробуем бечевой.
   В лямку впрягся Ибрагим, и, падая на ветер, побуровил шитик.
   Прохор пытался разжечь сделанный в носу  очаг,  чтобы  согреть  онемевшие
руки, но тщетно: ветер задувал огонь.
   С приплеска несло песок, больно  стегало  в  лицо,  ослепляя  воспаленные
глаза. Защурившись и низко опустив голову, Ибрагим напряг всю  силу,  дышал,
как конь, но шитик подавался туго.
   - Ну-ка ты, Прошка!.. Устал. - Он бросил лямку и, шатаясь от изнеможения,
пошел к шитику. Его одежду полосовал ветер, и концы белого башлыка, как  две
седые косы, стлались по воздуху горизонтально.
   До самого вечера без толку бились на одном и том же месте. На другой день
то же: солнце, ураганный ветер, беляки. И тайга шумела угрожающе. В путь  не
выходили: напрасный труд.
   На третий день то же.
   Вместе  с  остатками  сухарей,  крупы  и  пороха  уверенность  в   успехе
пропадала, наяву стал сниться нехороший сон...
   В пятом дне пробовали вывести шитик на середину. Трещали  крепкие  весла,
скорготали, как нежить, холодные уключины. За шесты  взялись,  со  всех  сил
упирались в дно, шесты гнулись в дугу, но вода  была  густа,  как  тесто,  и
упруга. У черкеса с треском обломился шест, и он плашмя упал в ледяную воду.
Этим  кончилась  попытка.  Снова  костер  на  берегу,  злоба  в   сердце   и
пробудившееся тайное отчаяние.
   Подбадривали друг друга:
   - Ничего... Вот кончится ветер, полетим стрелой.
   - Нычего. Нэ робей!..
   Но глаза откровенней языка. Прохор спрашивал черкеса  глазами  и  получал
немой ответ: "Плохо, Прошка!"

***

   Мучительная неделя кончилась. И, как садиться солнцу, - ветер стих.
   И, радость за радостью, - сон на веселое пошел: вдруг увидали оба:  стоит
у воды, возле залома, в меховой парке тунгус.
   - Бойе, милый, здравствуй! - чуть не плача от радости, вскричал Прохор.
   - Здраста, твоя-моя...
   Тунгус  пожилой,  безусый,  сзади   болталась   черная   косичка,   глаза
удивленно-испуганно щурились на подошедших.
   - Ты реку хорошо знаешь?
   - Знай... Наскрозь знай... Да-алеко!.. Конец знай...
   - Когда мы выплывем? - спросил Прохор и, затаив дыханье, ждал.
   - Не выплывешь. Вот маленько, и все заморозится... Кирепко.
   - Как же нам быть? - робкий задал Прохор вопрос.
   - Вылазь... Перезимуешь. Пойдем тайгам... Эге...
   - Мы плыть хотим! - крикнул Прохор.
   - Сдохнешь, - спокойно сказал тунгус и стал усиленно раскуривать трубку.
   - Ведь недалеко?
   - Да-а-леко. Мороз ужо, синильга. Пурга... Эге... Самый смерть.
   - Проводи нас до Крайска. Сколько хочешь, дам.
   - Нет... Моя не хочет... Мало-мало дожидай  весна,  тогда  можно...  Вода
большой живет, бистерь... Пять дней допрет. Крайск - на другой реке стоит.
   - Бойе, голубчик, ну, милый, - нежно заговорил Прохор,  взял  тунгуса  за
рукав, ласково, по-детски смотрит в его узкие, прищуренные  глаза.  -  Бойе,
мать у меня там на родине... Отец... Мать умрет,  подумает,  что  пропал  я.
Ради бога, бойе, проводи нас.
   - Нет, моя не хочет.
   - Зарр-эжу! -  вдруг  гаркнул  черкес  и,  схватив  тунгуса  за  шиворот,
взмахнул кинжалом.
   Тунгус сразу на землю и, обороняясь, заслонился вскинутой рукой.
   - Иди!
   - Куда тащишь?
   - Иди!
   За ужином ничего не говорили, на душе у двоих был  праздник,  у  третьего
зачинался страшный сон. Тунгус не притронулся к пище.
   - Нэ скучай, Прошка, - тихо ворчал Ибрагим, подталкивая юношу  в  бок.  -
Доведет... Реку знает. Приказать будэм.
   Тунгус свирепо на них посматривал, озирался на утонувшую во мраке  тайгу,
посвистывал  призывным  посвистом  и  что-то  зло  бубнил.  Прохор  пробовал
заговорить с ним, но тот тряс головой:
   - Моя не понимает, - и упорно молчал. Черкес  уложил  тунгуса  спать,  он
крепко скрутил назад его руки веревками и  привязал  к  стоявшему  у  самого
костра дереву:
   - Попробуй убеги теперича. - И вновь погрозил кинжалом:
   - Эва!.. Цх!..
   Темно-бронзовое лицо тунгуса плаксиво морщилось, он  пофыркивал  носом  и
говорил сердито, отрывисто:
   - Пошто злой?.. Кудо злой... Пошто мучишь! Эге...
   - Эва! - грозил черкес кинжалом.
   - Доплывем, бойе, до Крайска, всего тебе дам: чаю, сахару, пороху...
   - Дурак! - крикнул тунгус и весь ощетинился, как рысь. - Дурак!  Как  моя
назад попадиль будет?! Баба здесь,  олени  здесь,  все  здесь...  Пожальста,
отпускай, пошто крепко путал? Тьфу!
   Он рвался, грыз зубами веревки и, в бессильной злобе, горько завыл на всю
тайгу.
   - А это видышь?  -  сказал  Ибрагим  плутоватым  голосом  и,  прищелкивая
языком, стал наливать спирт в синий пузатенький стаканчик.
   Тунгус вдруг  смолк,  глаза  заблестели,  и  -  словно  сбросил  маску  -
заплаканное лицо его во всю ширь заулыбалось:
   - Эге! Винка! Винка! Дай скорей! Дай твоя-моя... Само слядко. - Он  весь,
как горький пьяница, дрожал, пуская слюни.
   - А поведешь нас?
   - Поведешь! Как не поведешь. Твоя-моя... Само слядко. Давай еще скорей!..
   Как не поведет, конечно, поведет... Вот только утром  он  сходит  в  свое
стойбище,  захватит  с  собой  припас,  захватит  ружье,  велит  бабе  одной
кочевать, велит ей  белку,  сохатого  бить...  Поди,  он  тоже  человек,  он
понимает... Как это можно людей бросить наобум: тайга, борони бог! Неминучая
смерть придет: никуда отсюда  не  выйдешь,  смерть.  А  в  Крайске  ему  все
знакомо: купцы знакомы, чиновник знаком, еще самый главный начальник знаком,
Степка Иваныч.., у него пуговицы ясны, усищи во какие, сбоку  ножик  во,  до
самой до земли!.. Очень хорошо знаком  ему  Степка  Иваныч,  главный,  имал,
хватал, пьяного за ноги в тюрьму волок, по мордам бил:
   - Пилицейской...
   Ибрагим улыбался. Прохор хмурил лоб и,  разглядывая  болтливого  тунгуса,
был неспокоен. Ибрагим угощал тунгуса спиртом, сам  пил;  угощал  его  чаем,
кашей, сам ел. Подвыпивший тунгус сюсюкал, хохотал: он очень богат, все  это
место - его, и еще двадцать дней иди во все стороны, - все его...  Оленей  у
него больше, чем в горсти песчинок... Он князь, он в тайге - самый большущий
человек...
   Но все-таки на ночь еще крепче прикрутили его к дереву  и  завалились  на
берегу спать у пылавшего костра.
   - Ну, теперь нам не страшно, Ибрагим. Трое... Тунгус знает реку. Да ежели
и зазимуем где, ему известно тут все. Ибрагим, дорогой мой, милый!..
   - Ничего, кунак, ничего. Теперича хорошо.
   -  Матушка...  Эх,  матушка!..  Как  она  обрадуется.   Вот-то   заживем,
Ибрагим!..
   - Заживем, джигит...
   - Окрепну годами - буду богатый, знатный... Буду честно жить.
   - Знаю, богатый будышь, знатный будышь... Честный - трудно, Прошка.
   - Буду!.. А приедем в Крайск,  пирожных  купим...  Сто  штук,  Ибрагим!..
Очень я люблю пирожные...
   - Шашлык будым делать... Чурэк печь. Пилав любым.  Чеснок  класть  будым,
кышмышь.
   Сон черкеса крепкий, непробудный.  Прохор  слышал  во  сне  звуки:  пели,
спорили, бранились и вновь пели стройно безликие, звали