нием
сцепиться с ним.
   - Что-что-что? - повернулась вокруг оси, крикнула  копна.  -  Эй,  рыжий!
Подай-ка сюда книжку! Вот посмотрим... Я знаю тебя, голубчика... Ты  Фарков?
Знаю... Ты мне больше сотни должен.
   - Ни шиша я тебе не должен . Ты в десять раз дороже  накладываешь  против
настоящего... Ты нас процентой задавил... Ты...
   - Что-что-что?!
   Прохор направился к политическим. Как-то в городе он  ходил  со  знакомым
студентом на сходку молодежи. Там были  и  политики.  С  жаром,  справедливо
говорили, пели, ругали начальство, порядки. Да как хлестко,  как  правильно!
Прохору очень тогда все понравилось;  он  о  многом  расспрашивал  студента,
который дал ему кой-какие книжечки,  правда,  очень  непонятные  и  скучные.
Прохор кое-как перечитал их и возвратил, ничего почти не запомнив.
   - Здравствуйте!
   Все посмотрели на его высокую фигуру, на гордо поднятую голову с  зоркими
глазами. Прохор протянул им портсигар. Закурили.
   - И охота вам этого черта на себе тащить, - начал Прохор,  -  пристукнули
бы его где-нибудь.
   Все ласково улыбнулись, а тот, что в шляпе, сказал, вздохнув:
   - Если начнешь пухнуть с голоду, на все согласишься. Чалдоны на работу не
берут, да мы и не можем: тайгу корчевать да новину распахивать где ж нам.
   Прохор взглянул на его бледное, в черной бороде, лицо, на белые  вспухшие
от комариных укусов руки, к которым плохо приставал загар.
   - Я, например, бухгалтер, а товарищ мой -  фармацевт,  -  сказал  другой,
тщедушный, маленький, - а вот этот человек - юрист,  известное  дело,  мы  к
мужичьему труду не приспособлены. А вам сколько лет, товарищ?
   - Двадцать, - соврал Прохор, и все поверили ему. - Я тоже купец, - сказал
он. - Может быть, сюда приеду работать... Но я дело иначе поведу.
   Тот, что в шляпе, безнадежно махнул рукой, но все-таки полюбопытствовал:
   - А как же?
   - Прежде всего этого бегемота и всех мерзавцев,  что  грабят  мужиков,  в
омуте утоплю... А потом... В это время у куста страшно заорали:
   - Жулик!
   - Нет, ты жулик!.. Вот кто!
   Фарков стоял прямой, как столб, длинные его руки покачивались. Возле него
подпрыгивал запыхавшийся толстяк и тыкал в его лицо раскрытой книжкой:
   - Вот запись! На-на! В тюрьма!.. На поселенье!..
   - Тьфу, твоя запись! - свирепо плюнул Фарков на книжку.
   Толстяк, припрыгнув, ударил Фаркова в подбородок,  тот  с  размаху  ткнул
кулаком в тугое брюхо. Толстяк отпрыгнул, пригнул  голову  и,  быстро  крутя
кулаками, двинулся, как вепрь, к противнику. Тот грохнул кулаком  по  жирной
спинище, как по тесту, но тотчас же от хлесткого удара слетел с ног.
   - Ага-а! Так твою в тартынку!
   Все слилось в ревущую  неразбериху:  вот  меж  ногами  Фаркова  хрипит  и
закатывает глаза налившаяся кровью голова армянина; вот сам Фарков,  царапая
скрюченными руками землю, юлит, как большой ящер, выползая из-под  рухнувшей
на него горы. Облаком взметнул песок, с хрустом шебаршит щебень;  головни  и
горящие сучья, словно жар-птица, летят из костра куда попало.
   - Довольно! - во всю мочь вскричал Прохор и бросился их разнимать.
   - Баста, - грузно поднялся толстяк, как свекла красный, и стал  вправлять
в штаны выбившуюся разодранную рубаху. - Будешь?!
   Фарков молча схватил весло  и  опоясал  толстяка  по  широкому  седалищу.
Звонкий, хлесткий, как пощечина, удар враз покрылся дружным смехом.  Армянин
схватился за вспыхнувший от удара зад, плюнул в Фаркова и скомандовал:
   - Эй вы, к шитику! - И прокричал с подушек, потрясая распущенным зонтом:
   - В острог, сукин ты сын, в острог! Есть свидетели!
   Забурлила вода, захлюпали натруженные ноги,  дальше,  призрачней,  и  все
потонуло в мутной синеве. Только  слышалось:  "Тяни-тяни!"  и  терпкая,  как
турецкий перец, ругань.
   Прохор долго грустно смотрел туда,  где  скрылся  чертов  призрак,  потом
подошел к потухшему костру. Фарков теплым чаем тщательно промывал подбитый в
свалке глаз.
   Вдруг в соседнем кусту зашевелилось - приподнялся Ибрагим и посмотрел  на
солнце.
   - Никак проспали?
   - Кто проспал-то? - засмеялся Прохор. - Тут целая война была... Неужто не
слыхал?
   - Чего врешь, - мрачно отозвался черкес. - Какой война?
   - Вот так дрых! - крикнул Фарков. - Вишь, даже глаз мне подбить  могли...
Война и есть. Ведь тебя истоптали было. Кувыркались через тебя.
   - Чего врешь! - Ибрагим  насупил  брови  и  сердито  ворочал  белками.  -
Мертвый я, что ли? - Большая лысина его сияла.
   Прохор с Фарковым закатились хохотом. Ибрагим икнул и хмуро  потянулся  к
чайнику.

10

   Август перевалил за середину. Северное лето шло к концу.  Вода  сделалась
холодной, отливала сталью. На осине и прибрежных тальниках появились блеклые
листы;  они  трепетали  при  ветре,  как  крылья  желтых  птиц.  Удивительно
прозрачный воздух делал картину отчетливой, ясной. Издали можно было видеть,
как рдеют под солнцем гроздья рябины и боярки. Тишина стала  чуткой,  жадной
до звуков. Крик далекой иволги звучал почти рядом с Прохором;  слышно  было,
как крадется лиса сквозь чащу. Четко плыли в ночи монотонные рыданья сов.  А
ружейный выстрел напоминал громовой раскат; он долго гудел и  рассыпался  по
граням гористых берегов.
   Угрюм-река все еще продолжала быть капризной, несговорчивой. В ее природе
- нечто дикое, коварное. Вот приветливо улыбнется она, откроет  меж  зеленых
берегов узкое прямое плесо: "Плывите,  дорогие  гости,  добрый  путь!"  -  и
шитик, сверкая веслами, беспечально движется в заманчивую даль. Но вдруг, за
поворотом, нежданно расширит свое русло, станет непроходимо мелкой, быстрой.
Стремительный поток подхватывает шитик и с предательским треском  сажает  на
мель.  А  вода,  шумно   перекатываясь   по   усеянному   булыжниками   дну,
издевательски хохочет  над  путниками,  как  ловкий  шулер  над  простоватым
игроком. Тогда путники, раздевшись, долго с проклятиями бродят  по  холодной
воде, меряют глубину, ворочают булыги, пока не отыщут ход.
   И снова тихое, улыбчивое плесо, и снова ему на смену непроходимый перекат
или порог. Так изо дня в день. Шиверы, пороги, перекаты, запечки, осередыши.
А время шло, не останавливаясь. Парус у времени крепок, пути извечны, предел
ему - беспредельный в пространстве океан.
   Ибрагим от раздраженья пожелтел; он скрежетал зубами и ругался,  а  белки
выпуклых его глаз  в  минуты  гнева  наливались  желчью.  Прохор  обкладывал
Фаркова мужичьей бранью, словно тот был виноват во всем.
   - Ну, и река! Что это за река? Перекат на  перекате!  Глупая  какая-то!..
Столько времени теряем...
   - Река бедовая, свирепая... Уж бог создал  ее  так,  -  спокойно  говорит
Фарков. - Она все  равно,  как  человечья  жизнь:  поди  пойми  ее.  Поэтому
называется: Угрюм-река. Точь-в-точь как жизнь людская. Да.
   Однажды, перед тем как пуститься в путь, Фарков сказал, кивнув за реку на
лысую, стоявшую вблизи берега сопку:
   - Извольте посмотреть... Вот мы от этой сопки,  значит,  поплывем,  будем
плыть весь день, а к ночи, ежели благополучно, опять к ней, только с другого
бока.
   - Зачем?
   - А так уж, значит,  матушка-река  протекла,  -  поспешно  стал  пояснять
Фарков - На пути три огромадных загогулины делает она, по-нашему, три  мега.
Напетляла она тут верст семьдесят  с  гаком,  а  ежели  прямо  сухопутьем  -
полторы версты.
   Ибрагим покрутил головой и плюнул  Прохор  высадился  на  противоположном
берегу и, отпустив шитик, направился таежной целиной к сопке.

***

   Вот он на плоской, как стол, безлесной вершине.  Какая  высь!  Перед  ним
сразу открылись неоглядные просторы.
   Был ранний час. Восток окрасился зарею, из-под земли, из  таежных  дебрей
вздымался  нежными  лучами  свет.  Лицо  тайги,  приподнятое  к  небу,  было
темно-зеленое, угрюмое - ночные тени еще не сползли с него. Тихо. Воздух  не
шелохнется. Прохор слышит, как тикают его часы. На душе его неспокойно. Там,
внизу, в обществе Ибрагима и Фаркова, он за последнее время все чаще и  чаще
стал замечать в себе тревогу; он  ощущал  ее  смутно,  неопределенно,  будто
невнятный предостерегающий чей-то шепот, но в работе всегда забывал о ней. А
вот здесь, сейчас, наедине с собою, открытый  всем  четырем  ветрам,  Прохор
вновь узнал эту назойливую гостью; она резко постучала в дверь его души, она
замутила его сердце каким-то гнетущим предчувствием.  Ему  вспомнился  отец,
вспомнилась мать, плачущая горько  и  благословляющая  его  в  опасный  путь
большим  благословением:  "Прошенька,  голубчик  мой...  Да  сохранит   тебя
господь". В то время Прохор - юное, неискушенное дитя  -  только  улыбнулся.
Теперь же был у него за плечами опыт: трудный пройденный путь сулил  впереди
бесконечные лишенья. Скоро они останутся вдвоем с черкесом  среди  безлюдной
неизведанной реки, скоро пойдут по воде туманы, а  там  и  снег,  зима.  Что
делать? Может быть, назад? И вот лишь в этот  миг  юноша  ясно  и  отчетливо
уразумел кровную  тревогу  своей  матери:  "Прошенька...  Да  сохранит  тебя
господь".
   Прохор это вспомнил, перечувствовал, не раз вздохнул. Так неужели впереди
погибель? И пало в  мысль  желание  усердно  помолиться,  попросить  у  бога
милости: да пошлет ангела-покровителя, да сделает  путь  его  счастливым.  С
благоговением опустился он на покрытые росой каменные плиты, припал лицом  к
земле. Он усиленно морщил лоб, вздыхал, стараясь вызвать  слезы,  но  кто-то
мешал ему сосредоточиться; он плохо слышал слова  молитвы,  которые  шептали
его губы. "Ангел мой святый, хранителю души и тела  моего..."  Да,  да.  Это
она, это они мешают обе - Таня и  прекрасная  шаманка.  Греховно  улыбаются,
влекут его к себе... "Хранителю мой святый, вся ми  прости,  елико  согреших
словом, делом, помышлением..." Однако молитва не помогала:  в  душе  хандра,
развал.
   Но вот в его глаза ударил новорожденный свет. И  обманные  призраки  враз
исчезли. Прохор быстро вскочил и закричал  громко,  торжественно,  от  всего
сердца:
   - Солнышко! Солнышко!
   Свежими лучами брызнуло солнце в молодую душу, смятенья - как не бывало.
   - Здравствуй, солнышко! - Прохор больше ничего не мог сказать,  его  губы
прыгали. Он чувствовал в этих живительных лучах крепкого помощника, душа его
наполнилась надеждой и уверенностью.
   - Ты и черкес... Вас двое . Ничего не боюсь я... Солнышко!
   Дыхание  Прохора  сделалось  ровным,   неторопливым,   кровь   в   сердце
успокоилась: он вытер слезы  и  долго  любовался  расстилавшимися  пред  ним
далями.
   Прохладным, еще не разгоревшимся  костром  солнце  медленно  всплывало  в
бледном небе, пологие лучи его вяло блуждали  по  шапкам  леса,  покрывавшим
склоны и вершины гор. И все, что никло в дреме  головой,  теперь  раскрывало
глаза, пробуждалось.
   Пробудился  воздух,  свежие  ветерки  взвихрились  над  тайгой,  шелковым
шорохом прошумели хвои осанну лучезарному властителю земли и - вновь тишина.
Только слышатся хорьканье игривой белки и гордый клекот орла. Белка беспечно
скачет с сучка на сучок, распустив свой пушистый хвост; вот  она  облюбовала
шишку с орехами, - господи благослови! - поест сейчас. Но орлиные  когти  до
самого сердца вонзились  в  теплый  ужаснувшийся  комок,  и  бисерные  глаза
зверька навек закрылись.
   Прохор вскинул ружье, и - бах! - орлиная голова слетела с легких плеч,  и
владыка птиц камнем рухнул в пропасть. Рявкнул медведь  в  логу;  он  поднял
оскаленную  морду  на  прозвучавший  выстрел  и  отхаркнулся  кровью  оленя,
которого он только что задрал у холодного ключа. И началось,  и  началось...
Кровь, трепет, смерть во славу жизни. Железный закон вступил в свои права.
   А солнце движется своей чредой... Какое ему  дело,  что  творится  где-то
там, в земном ничтожном мире. Равнодушное, без злой воли, радости  и  гнева,
оно все жарче, все сильней разжигает свой костер.

***

   Прохор медлил уходить. Для взора  все  теперь  стало  отчетливо  и  ярко.
Сверкала Угрюм-река. Она казалась отсюда тихим извивным ручейком.  "Что  это
чернеет на ней маленькой козявкой? Неужели шитик?"
   Внизу, недалеко от подножья сопки, вьется тонкая струйка голубого дыма.
   "Ага, тунгусское стойбище".
   На ярко-зеленой, облитой солнцем поляне торчали тремя  маленькими  бурыми
колпаками три остроконечных чума.
   Прохор закурил папиросу и торопливо стал спускаться  с  сопки.  Он  много
слышал от Фаркова об этих лесных людях - тунгусах, но ни разу  не  видал  их
вплотную. Прохору начали попадаться олени. Крепкие, красивые, с раскидистыми
рогами, - шерсть лоснилась под солнцем, черные глаза блестели.  А  некоторые
были облезлые, новая шерсть еще не  отросла,  они  прихрамывали;  на  ногах,
повыше копыт, гноились раны, в которых кишели белые черви.
   - А-а, люча <Люча - русский.> прибежаль, русак!  Здраста,  бойе  <Бойе  -
Друг, приятель.>. Мелкими шажками, приминая белый кудрявый мох,  подходил  к
нему старик тунгус.
   - Здраста! - проговорил он гортанным голосом  и  потряс  протянутую  руку
Прохора. - Как попаль, бойе? Торговый, нет? Огненный вода есть, нет?  Порох,
дробь, цакар, чай? А? - старик прищурил раскосые узенькие глаза и  улыбнулся
всем своим безволосым, в мелких морщинах, лицом.
   - Аида! - махнул рукой тунгус, и они пошли. Тонкие стройные ноги старика,
в замшевых длинных унтах, четко отбивали быстрые шаги.
   - Куда, бойе, низ бежишь на шитике? -  спросил  тунгус,  когда  вышли  на
берег.
   - В Крайск, старик, в Крайск. Доплывем?
   Тунгус удивленно посмотрел на него и потряс головой:
   - Нет. Сдохнешь.
   Прохор начал возражать, горячо заспорил, но тунгус стоял на своем:
   - Совсем твоя дурак... Зима скоро... Шибко далеко, бойе. Боро-ни-и-и бог!
   В стойбище жили три семьи. Пылал огромный костер - гуливун, - возле  него
суетились бабы, старые и  молодые;  они  стряпали,  варили  в  котлах  мясо.
Сухопарый тунгус в грязнейшей рубахе и с  длинной  черной,  как  у  китайца,
косой ссекал с мертвой оленьей головы рога. В стороне сидела жирная  старуха
с голой, неимоверно грязной грудью. Она скребла острым  скребком  растянутую
оленью шкуру, выделывая из нее замшу - ровдугу. Возле нее стояло  сплетенное
из бересты и обмазанное глиной большое корыто, доверху наполненное прокисшей
человеческой мочой, в  которой  дубилась  кожа.  Старуха  все  время  что-то
бурчала себе под нос толстым голосом и страшно потела от усилий.
   - Э, бойе... Э!.. - она не умела говорить по-русски, но Прохор понял, что
она просит ружье. Глаза ее вспыхнули.
   Старик тунгус, все время не покидавший Прохора, сказал ему:
   -  Это  мой  баба...  Шибко  хорошо  стрелят..,   медведя   бил,   самого
амикана-батюшку...  Шибко  много...  Борони-и-и   бог!..   Вот   слепился...
Мало-мало кудой глаз стал...
   Старуха вертела в руках ружье, прищелкивала языком, вскидывала на прицел:
"бух-бу-х!" и радовалась, как ребенок.
   Над небольшим костром у чума суетилась в работе молодая женщина. Ей жарко
- солнце припекало не на шутку - она по пояс  нагая,  только  грудь  кой-как
прикрыта сизым  халми  <Халми  -  кожаный  нагрудник.>,  вышитым  бисером  и
отороченным лисьим мехом.
   В разговорах со стариком  Прохор  воровским  взглядом  ощупывал  стройную
фигуру женщины - от  черных  с  синим  отливом  волос  до  маленьких  босых,
покрытых грязью ступней.
   - Это мой дочка... - сказал старик. - Мужик сдох, околел  маленько.  Одна
осталась. Больно худо.., совсем худо. Мальчишку надо, а  не  рожает...  -  и
голос старика стал грустным. - Я богатый: много олень,  пушнина,  да  то  да
се... Умру, кто хозяин? Ой, шибко мальчишку надо, внука. Вот останься, бойе,
поживи мало-мало. Она шибко жарко обнимат, хе-хе-хе... Борони бог как!  Рази
кудой баба? А? Оставайся, любись. Родит мальчишку, уйдешь тогда...
   Прохор  сконфузился.  Молодая  вдова,  видимо,  понимала  по-русски.  Она
кокетливо изогнула свой тонкий стан, отчего бисерный передник приподнялся, и
украдкой улыбнулась Прохору.
   - Какой тебе год? Двасать пьять будет? - спросил старик.
   - Нет, семнадцать, - смутился Прохор.
   - Ей бог? Тогда не нужно... Семнасать - чего тут...  Тьфу  твоя  дело!  -
запыхтел старик.
   Прохор покраснел. Тунгуска выпрямилась, опустила  глаза,  что-то  сказала
тихо и вздохнула.
   - Может, на шитике шибко большой  мужик  есть?  А?  -  сюсюкал  гортанным
голосом старик. - Шибко надо...
   Четыре девочки с любопытством разглядывали Прохора,  шептались,  тыча  по
направлению к нему пальцами, па  которых  белели  серебряные  кольца.  Потом
вдруг все засмеялись,  словно  защебетала  веселая  стая  птиц,  и  кинулись
навстречу высокой молодой девушке - Другой дочка, - сказал старик.  -  Шибко
молодой... Шибко сладкой. Ну-ка, гляди-ка...
   Прохор поклонился ей, сняв шляпу. Но  девушка,  направляясь  с  ведром  к
реке, прошла молча, даже не взглянула на него. Ее гордо поднятая голова была
в ярко-зеленом тюрбане, оттенявшем смуглый румянец ее щек. Оранжево-огненный
кафтан с красными широкими полосами по борту и подолу плотно облегал  гибкую
талию; позванивали и блестели  серебряные  украшения  на  груди  и  чеканные
браслеты, охватившие запястья тонких рук. А ноги - в цветистых, сплошь шитых
бисером сапогах.
   Двигалась девушка быстро, чуть подрагивая бедрами, и рдела под солнцем  в
своем оранжевом кафтане, как столб пламени.
   У Прохора замерло  сердце.  Он  прошептал:  "Вот  так  красавица!.."  Ему
захотелось догнать ее.
   Старик хлопнул Прохора по плечу, скрипуче засмеялся и прищелкнул языком:
   - Скусна! Вот, женись!.. Оставайся: тайгам гулять будешь, амикана-дедушку
промышлять, белковать будешь... А? Все тебе отдам, всех оленей, на!
   - Вот года через два приеду, женюсь, - улыбнулся Прохор.
   Старик безнадежно засвистал.
   - Сейчас женись!.. Чего ты... - И голос его стал серьезным.  -  Два  года
двасать местов будем, не найдешь... Мой сидеть не любит, тайгам  гулял,  все
смотрел... Чего ты! А девка - самый скус!.. О-о, какой девка!.. Не дай  бог,
- старик почмокал и сглотнул, потом потащил Прохора в тайгу. -  Вот  пойдем,
оленей глядеть будем, хозяйство... Женись,  бойе,  женись...  Верно  толкую,
чего ты!
   И крикнул:
   - Эй, бабы!.. Жрать скорей работай! Гость угощать надо... Шибко скорей!..
***

   Ночь надвигалась тихая, звездная, Прохор лежал возле  костра  на  берегу,
поджидал запоздавший шитик. От нечего делать он просматривал записи в  своей
книжке. Старик тунгус  сообщил  ему  много  любопытных  сведений.  Он  знает
теперь, где кочуют тунгусы и куда выходят они зимой, чтоб  обменять  богатый
зверовой улов на ничтожную подачку от  русских  торгашей-грабителей.  Прохор
приедет  сюда  и  все  устроит  по-иному:  пусть  вздохнет   свободно   этот
гостеприимный, ласковый народ. Или вот еще: та сопка, на вершине которой  он
был утром, оказывается, имеет в  себе  медь.  В  его  руках  кусок  металла,
найденного стариком в каменном обрыве сопки. Старик проговорился также и про
золото; тунгусы знают, где оно родится, но не хотят сказать,  а  то  придут,
мол, русские и повыживут из тайги все их племя. Нет,  лучше  пусть  лежит  в
земле!
   Конечно, Прохор будет здесь работать,  проложит  широкие  дороги,  оживит
этот мертвый край, разделает поля, а главное - схватит вот этими руками реку
и выправит ее всю, как тугие кольца огромного удава.
   Обязательно, обязательно все будет так.  Прохор  Громов  только  начинает
свою жизнь. О, погодите!
   Лицо юноши в эту минуту казалось  суровым,  меж  бровями  легли  глубокие
складки, и старческие приблудыши морщины протянулись от углов губ.
   А все-таки, как хороша эта девушка! Вдруг  он  женится  на  ней...  Мать,
наверное, согласилась бы, а вот отец... Во всяком разе -  вернется  домой  -
поговорит. Ну, и чудак этот старик тунгус. Славный старик, хороший. Разыскал
спирту, напился пьян, угостил Прохора и все уговаривал его остаться в  тайге
с его дочкой. Хвалил ее на все  лады,  а  подвыпив,  строго  приказал  дочке
раздеться: пусть бойе посмотрит, это