не держал у себя
автомобиля. "Бойся черкеса, бойся черкеса, бойся черкеса..."  -  беспрерывно
повторялась теперь  в  ушах  Прохора  новая  фраза.  "Бойся  черкеса,  бойся
черкеса, бойся черкеса..."
   - А вот не боюсь!
   - Чего-с?
   - Слушай-ка, Филипп... - сказал Прохор кучеру.
   - Я не Филипп, Прохор Петрович, я Кузьма называюсь.
   - Ах, верно. Прости. Я про другое думал, про свое.
   - Слых идет, Прохор Петрович, быдто с башни от  вас  человек  с  третьего
этажа выпрыгнул.
   - Да, да... Шапошников.
   - Нет, извините, не Шапошников, а быдто барин Кук. Сегодня быдто... Верно
ли, нет ли... Ась? Мы его Кукишем зовем.
   "Бойся черкеса, бойся черкеса..."
   - Слушай-ка, Григорий!..
   - Я Кузьма, вторично... А Григорий барыню увез в прокат.
   "Бойся черкеса, бойся черкеса, бойся черкеса..."
   - Вези-ка меня к доктору. Он дома?
   - Так точно, дома...
   Свернули по  наречной  улице.  Сутемень  заливала  мир.  Небо  хмурилось.
Виднелись за Угрюм-рекой  рыбачьи  костры.  По  сторонам  все  еще  мелькали
сумбуры и серое время. Сумбуры шептались. Пригорок. На пригорке десять белых
огромных, с венками крестов, под крестами могилы казненных рабочих.
   - Повертывай! - крикнул Прохор кучеру.
   - А к господину дохтуру, значит, не нужно?
   - Пошел другой дорогой! - опять крикнул Прохор, ему чудилось, что  кресты
закачались, он задрожал и схватился за голову.

10

   Среди рабочих опять началось сильное брожение. Закваской,  дрожжами  были
политические ссыльные, передовые рабочие, кое-кто из технического  персонала
и отчасти даже сам Протасов. Но, по мнению Андрея Андреевича, поднять  людей
на новую забастовку,  пожалуй,  немыслимо  и,  как  показал  недавний  опыт,
бесполезно. Агитаторам,  согласным  с  мнением  Протасова,  пришлось  теперь
разъяснять людям, что тут дело не в  Громове:  таких  Прохоров  Громовых  на
свете десятки тысяч - не тот,  так  другой.  Да  и  на  самом  деле  -  была
забастовка, были расстрелы, были даны послабления и -  вот:  еще  не  успели
сгнить в могилах казненные, у живых снова отнято все, что заработано  кровью
погибших... Нет, тут вся беда в самом управлении страной,  в  ее  устарелом,
жестоком строе.  Значит,  надо  повалить  насквозь  прогнивший  строй,  надо
поставить свое,  народное  правительство,  тогда  сразу  всем  капиталистам,
вместе с Прохором  Громовым  -  крышка!  А  пока  -  надо  копить  силы  для
предстоящих боев.
   Состоялось  свидание  в  брошенной  рыбачьей  избушке.  Было   двенадцать
человек, среди них:  Протасов,  техник  Матвеев,  слесарь  Иван  Каблуков  и
поступивший в конторщики юноша Краев (он  был  на  поруках  Протасова),  еще
восьмеро рабочих: Васильев, Доможиров и другие.
   Глухая ночь, берег реки, костер, чаек из котелка.
   - Товарищ Протасов, - покашливая, кутаясь в длиннейший резко-желтый шарф,
начал Краев. - Ваша точка зрения, простите пожалуйста, в корне не правильна.
Отговаривать рабочих от забастовки преступно. И вот почему...
   - Извините,:
   - сразу перебил его Протасов. - А я, как раз наоборот, считаю  величайшим
преступлением толкать рабочих без надлежащей подготовки под второй расстрел.
И, пожалуйста, не старайтесь переубедить меня; я  старше  вас  и  расцениваю
события жизни трезвее, чем вы...
   - Ну, тогда не о чем и говорить, - занозисто сказал Краев, и  сухие  щеки
его стали алеть. - Моя точка зрения такова, если угодно вам выслушать...  Да
и не только моя, а наша...
   - Пожалуйста. Только прошу вас - короче.
   - Жертв бояться нечего! Без жертв, Протасов, революции  не  бывает!  -  И
возбужденный юноша туго-натуго затянул на шее шарф. - Вы предлагаете  всякие
компромиссы. Ерунда! А почему? Да очень просто:  вы,  Протасов,  никогда  не
рискнете пойти ради дела.., на виселицу. Да-да... Ну-с... Так  сказать...  А
я, что ж, я на это пойду. Значит, что? Значит, я вправе говорить, что  жертв
бояться нечего. Я не боюсь, не боюсь!.. Нате, берите мою  жизнь!  Суйте  мою
башку в петлю!.. - срывающимся голосом выкрикивал он.
   - Простите, Краев,  но  мне  ваша  мальчишеская  игра  в  героя  начинает
надоедать, - нажал на голос инженер Протасов. - Вы только собираетесь,  а  я
уже рисковал своей жизнью...
   - Когда?
   - Как - когда?! - вскричал слесарь  Каблуков  не  то  с  сердцем,  не  то
ухмыльчиво. - А кто под пулями был, как в нашего брата шпарили? Не знаешь, и
молчи.
   - Вы, милый Краев, имеете право распоряжаться лишь  своею,  а  не  чужими
жизнями. Поняли? Не жизнями рабочих...
   - - Ax, так? - И молодой  человек,  судорожно  размотав  концы  саженного
шарфа, резким движением закинул их  за  спину.  -  Тогда  вы,  Протасов,  не
революционер, вы, Протасов, примиренец,  вы  оппортунист  и  больше  ничего!
Да-да, оппортунист... Факт! Меньшевичек стопроцентный!
   Взволнованный Протасов засопел,  надулся.  Рабочие  мрачно  молчали.  Тут
напористо ввязался техник Матвеев:
   - Ты, Краев, горячишься, нервничаешь и не излагаешь наших условий... Дело
вот в чем, Андрей Андреич! - сказал он и чиркнул зажигалку.
   Четверо  закурили  от  одного  огонька.  Большая  борода  слесаря   Ивана
Каблукова отливала красно-сизой чернью, воспаленные глаза были  внимательны.
Попыхивая трубкой, он принялся подживлять костер. Их окружала неверная,  вся
в тревоге, темень. На Угрюм-реке мерцали  дремлющие  бакены.  В  небе,  там,
далеко за тайгой, пошаливали, играя в прятки,  бледнолицые  молнии.  На  том
берегу озорливо пылал костер. Возле него  чуть  виднелась  кучка  людей.  И,
будоража мглистый воздух, волнами наплывала от костра каторжная песня:

   Этот дом, барин, казенн-а-а-й,
   Александровский централ,
   А хозяин тому до-о-ому -
   Сам Романов Николай!..

   - Слышите?! - озлобленно крикнул Краев  на  Протасова  и  взмахнул  рукой
навстречу птице-песне. - Слышите, Протасов? Вот вам... А кто  поет?  Простые
мужики, лесорубы, рабы вашего милейшего людоеда Громова...
   - Краев, брось! Андрей Андреич, значит, слушайте.  -  И  техник  Матвеев,
потряхивая отвислыми щеками, стал приводить резоны. - Итак, план... Первое -
объявление забастовки без всяких переговоров с Громовым. Второе  -  накануне
забастовки, в ночь, мы разоружаем казаков и полицию. В-третьих...
   - Чепуха, - буркнул Протасов.  -  С  голыми  руками  к  казакам  соваться
нечего...
   - Позвольте, позвольте! В этом деле нам помогут  ребята  Ибрагима.  Среди
них есть наши рабочие с приисков и, говорят, один  бежавший  политик.  Мы  с
ними уже вступили в связь. Итак, в-третьих -  мы  организованно  предъявляем
наши требования Громову. В-четвертых - мобилизуем рабочих  для  вооруженного
восстания...
   - Чепуха... Опасно, преждевременно! Против  вооруженного  восстания  я  в
принципе решительно ничего не имею.  Напротив!  Я  только  говорю,  что  это
преждевременно. Без контакта с общим движением рабочих ни черта  не  выйдет,
уж поверьте. - И  Протасов,  черпая  красноречие  в  приподнятом  настроении
своем, подверг сильной критике план забастовочного комитета.
   - Я, вероятно, с Громовым расстанусь, товарищи.
   Перехожу либо на Урал, либо.., и сам не знаю, куда, - сказал в заключение
Протасов. - Я  думаю,  что  Громов  скоро  сам  себя  угробит:  до  чертиков
пьянствует, балдеет, к  работе  относится  спустя  рукава,  а  поэтому  и  с
финансами запутался... Мой вам совет, товарищи: готовьте силы  к  революции.
Она близка.
   Рабочие поднялись на ноги и сняли шапки.
   - Товарищ, Андрей Андреич, - заговорили  они  враз.  -  Мы  тоже  утекать
отсель мекаем. Нас, желающих уйти,  человек  боле  полсотни.  Мы  в  Россию.
Присоветуй, Андрей Андреич...
   - Почему же вы? Заработок, что ли, мал?
   - Не в этом суть, - ответил широкоплечий, "в рыжих  усах,  молодой  мужик
Телегин, бывший солдат. - А вот в чем... Тут у  нас,  понимаешь,  исходя  из
соображения... Каблуков, толкуй!.. Ты вроде как старшой у нас.
   Иван Каблуков двигал бровями, переминался с ноги на ногу, видимо - робел.
   - А пойдемте-ка, братцы, к лодке, - сказал Протасов, -  мне  ехать  пора.
Там и поговорим.
   Матвеев с Краевым  решили  переночевать  в  избушке.  Рабочие,  вместе  с
Протасовым, дружески попрощались с ними и спустились к воде. Протасову нужно
в литейный цех, где спешно, в ночную, ремонтировалась  вагранка.  Заработали
две пары  весел.  Протасов  взялся  за  руль.  Сквозь  темень  лодка  быстро
заскользила вниз.
   - Так в чем же дело, Каблуков?
   - Да вот... Поскладней хотелось. Да не шибко мастер говорить-то  я.  -  И
смущенный слесарь стал  утюжить  свою  бороду.  -  Дело  вот  в  чем,  барин
Протасов;.. То бишь, как его... Андрей Андреич...  Ты  даве  правду  сказал,
бастовать у нас  теперича,  это  -  ваньку  валять,  нет  никакой  спозиции.
Економной забастовкой, то есть кономической, нешто капитал проймешь? Да ни в
жизнь! Ей-богу, правда... Главная суть - вредят эти самые штрики, как их...
   - Штрейкбрехеры, - подсказал сквозь тьму Протасов.
   - Во-во-во!  -  И  слесарь  Каблуков,  раздувая  ноздри,  шумно  задышал.
Луженное огнем и дымом мастерских корявое лицо его вспотело от  непривычного
напряжения мысли. Но он все-таки нашел нужные слова. -  Мы  мекаем  во  как,
товарищ Андрей Андреич. Здесь нам, мало-мало  сознательным,  делать  нечего.
Здесь, понимаешь, дыра. А я вот с Ванюхой в Сормово лажу, там шурин  у  меня
токарь-металлист. Мишка да Степка желают ехать на Урал, они ребята твердые и
в деле и в понятиях. Захар Оглоблин на Путиловский...
   - Да, есть такое стремление, это  верно...  -  широко  раскачнул  плечами
угрюмый, со скуластым бритым лицом Захар; вода бурлила и вскипала  пеной  от
взмаха его весел.
   - Да все кой-куда, согласуемо желанью-мысли... А вот  Миша  Телегин,  он,
как бывший солдат, на вторительную службу ладит в полк... Чтобы,  значит,  и
там пропаганду пущать.
   Протасов с некоторой тревогой прищурился на бывшего солдата.
   - Мы вот как просветились, спасибо, здесь! - И слесарь  Каблуков,  бросив
весла, ударил в порыве восторга себя в грудь кулаком. - То  ты,  то  Матвеев
Иван Семеныч, то политические, спасибо! И по этому самому нас, сознательных,
облестила мысль-понятие вот какое: уж ежели зачинать революцию, так зачинать
как след быть. Перво-наперво нужно солдат поднять да мужиков. Так, ребята?
   - Известно, так! Главная суть в солдатах, в армии...
   - Мы про рабочих молчим, рабочий сам  подымается,  раз  это  его  кровное
дело. Верно, ребята? И вот,  значит,  долго  ли,  коротко  ли,  восстание  с
оружьем в руках, всеобщая заваруха. Мужики бар тревожат, землю  забирают,  а
тут повсеместная забастовка,  да  не  економная,  а  сама  что  ни  на  есть
политическая, с красным флагом. Прямо - хвиль метель!.. Тогда все - стоп!  -
мужик наш, солдат наш...
   Лицо Каблукова то улыбалось, то серьезилось; он  млел  в  приливе  бодрых
чувств, захлебывался словами.
   Направо,  задорно  помигивая  сквозь  отсыревшую  мглу,  показались  огни
заводов. Было тихо. Кой-где висели в небе звезды. А за тайгой все еще играли
бледнолицые молнии.
   Лодка под рулем Протасова, обогнув  красный  бакен,  круто  завернула  на
заводские огни. Из цехов механического  завода  долетали  лязг,  бряк,  гул.
Протасов и рабочие поднялись по сыпучему откосу на берег. Слесарь  Каблуков,
освещая инженера дорожным фонарем, заговорил взволнованно:
   - Ну, а позволь  тебя,  товарищ  Андрей  Андреич,  спросить  в  упор,  не
обессудь уж... Нам шибко антиресно, даже  спор  у  нас  из-за  тебя...  Вот,
допустим, восстание, революция, бурь-погода огневая... А  ты-то?..  Ты-то  с
нами будешь али как?
   У Протасова защемило сердце, кровь ударила в голову, обвисли  концы  губ.
Он взглянул в лицо Ивана Каблукова и дрожащим голосом спросил:
   - А ты как думаешь, Иван?
   Каблуков потупил глаза в землю, мялся.
   Протасов ушел. Каблуков сопел, про себя выборматывал:
   - А ведь и верно, барин-то, пожалуй, меньшевичек...
   Пожалуй, в случае чего, большого дела-то забоится.

11

   Однажды Прохор Петрович, внутренне встревоженный, лег после обеда  спать,
но ему не спалось. "Надо сходить к попу, поп мудрый", - думал он.
   ...И вот он у священника. Отец Александр пил чай с малиновым вареньем. На
спинке  кресла  -  желтоглазый  филин,  а  на  столе  две  бронзовые  статуи
улыбчивого Будды.
   Священник, как призрак, поднялся навстречу гостю, молча указал  рукой  на
кресло. Прохор сел, бросил белый картуз на пол, у  ног  своих.  Сел  и  отец
Александр.
   - Александр Кузьмич!.. Я начистоту... Я, знаете, за последнее время...
   - Что?
   - Душа моя за последнее время как-то мрачнеть стала. Загнивает, понимаете
ли. - Прохор сидел, опустив на грудь голову. - А  вы,  я  знаю,  мудрец.  Вы
колдовать умеете...
   Лицо священника осерьезилось, он надел золотой наперсный крест, расправил
усы, быстро о чем-то стал говорить. Но Прохор не  мог  уловить  смысла  слов
его, голос священника пролетал над ним, как ветер над срубленной рощицей, не
задевая сознания. Прохор думал о главном.
   - В сущности зла во мне нету, - раздумывал Прохор и подогнул  левую  ногу
под кресло. - Но обстоятельства складываются так, что зло идет на меня и вот
уже окружило меня со всех сторон. И мне начинает казаться, что зло - это  я.
Как же мне оградить себя от зла? - Прохор поднял с полу картуз и  нахлобучил
его на голову Будды. Филин сердито  пощелкал  на  Прохора  клювом  и  что-то
сказал непонятное.
   - То есть вы ищете оправдания зла? Не правда ли, Прохор Петрович?
   - Нет точки опоры, нет точки опоры, - печально бормотал Прохор.  -  Когда
пытаюсь опереться на людей, они гнутся, ломаются, как тростник, ранят меня в
кровь. Мне трудно очень.
   Отец Александр упер бороду в грудь и чуть улыбнулся.
   - Я рад, что ваша душа начинает подавать свой голос, - сказал он. - Желаю
вам, чтоб, оглянувшись назад, вы сказали себе: стану другим..;
   - Каким же?
   - Пусть подскажет вам совесть.
   - Ха, совесть!.. - нагло выпалил Прохор. - Что такое совесть?  Что  такое
добро, зло? Их нет! Выдумка...
   - Что, что? Зло  -  выдумка?  Нет,  Прохор  Петрович,  вы  не  умничайте,
пожалуйста. Вы весь во зле, да, да.
   Пред иконами горели три лампады: желтая, синяя, красная. В  сумерках  они
создавали успокаивающее настроение. Но Прохор, подняв  взор  на  священника,
вздрогнул:  глаза  отца  Александра  из-под  нависших  бровей  пронзали  его
блеском, они показались Прохору глазами ламы, которого видел Прохор когда-то
в Монголии.
   - Александр Кузьмич, это вы?
   - Кажется - я. И слушайте про мою встречу в Улянсутае с ламой-бодисатвой.
   По лицу Прохора бегала тень душевной тревоги. Он переложил картуз с Будды
на кресло. Хотел встать  и  уйти.  Отец  Александр,  откинув  корпус  назад,
проплыл над полом, как призрак, оправил лампады. Вместо икон в переднем углу
- две статуи Будды и филин.
   - Итак, о встрече с дамой, - рассекая сумрак  своей  сухощавой  в  черном
подряснике фигурой, заговорил не то отец Александр, не то кто-то другой. - Я
спросил его: почему многие из ваших святых лам ведут разгульную жизнь,  даже
заражаются сифилисом? Лама мне ответил: "Вот допустим, сказал он, что святой
лама напился пьян..." Вы слушаете, Прохор Петрович?
   - Слушаю, слушаю, - ответил тот удрученным голосом: ему вдруг  захотелось
выпить чайный стакан водки.
   - Святой лама напился пьян и.., и убил кого-нибудь, убил, скажем, злодея.
Вы понимаете? Убил...
   - Понимаю... Лама убил женщину.
   - Я не сказал женщину! -  крикнул  чей-то  незнакомый  Прохору  голос.  -
Почему женщину? Я сказал: вообще - убил. Прохор Петрович,  что  это  значит?
При чем тут - женщина?
   Глаза Прохора испугались, стали вилять от картуза к  выходной  двери,  от
сияющих  лампад  к  черному,  как  призрак,  подряснику.  Черный  подрясник,
перехваченный широким расшитым  разноцветными  шерстями  поясом,  впаялся  в
полумрак и застыл на месте.
   - Меня терзает мысль об Анфисе, - робко стал выборматывать Прохор. -  Ну,
еще о Синильге... Впрочем, нет. Впрочем, еще об  одной  женщине.  Впрочем..,
да, да. Звать ее - Нина... Да вы ж ее знаете, батюшка!
   Но вместо отца Александра стоял полузнакомый монгольский лама.  На  плече
его - филин.
   - По древнему буддизму, ежели желаете знать, - начал косоглазый монгол, -
святой лама  весь  в  созерцании,  он  в  жизни  пассивен.  По  обновленному
буддизму:  лама-бодисатва,  напротив,  активен.  Он  рожден   для   спасения
грешников, и какое бы преступление он ни совершал,  оно  не  может  очернить
бодисатву, он выше греха. Он может убить злодея из побуждений человеколюбия.
Во-первых... Вы слышите, гость?
   - Слышу, - выдохнул Прохор.
   - Во-первых,  убивая  злодея,  бодисатва  этим  самым  избавляет  его  от
дальнейшего, идущего через него в мир зла. Во-вторых,  бодисатва  берет  все
грехи злодея на себя. В-третьих, он отправляет убитого  им  злодея  прямо  в
рай, как претерпевшего насильственную смерть. Следовательно, убив  человека,
лама проявляет акт великого человеколюбия.
   - Ведь это ж... Ведь это ж для меня очень успокоительно,  -  прошептал  в
мрачное  пространство  Прохор.  -  Убить   женщину   ради   человеколюбия...
Прекрасно,  прекрасно...  Убил  одну  и  убью  другую.  И   все   это   ради
человеколюбия, ведь так?
   - Так-так, так-так, - с укоризной кивал головой косоглазый лама.
   "Так-так, так-так",  -  раскачивался  маятник  елизаветинских  часов;  за
камином на привязи поскуливал волк, на цыпочках подошла  к  двери  горничная
Настя. "Барин, вы спите?"
   Прохор вздрогнул, тяжко  проснулся,  повел  бровями.  Нет  никого.  "Надо
сходить к попу, поп мудрый", - подумал он.

***

   Вся внутренняя жизнь Прохора Петровича резко распалась теперь на белую  и
черную. В черной полосе он беспросветно пил,  его  ум  мутился,  затемненное
сознание ввергало его в мир галлюцинаций. Когда же наступала  белая  полоса,
мозг прояснялся, воля крепла, Прохор лихорадочно хватался за дело и, работая
упорно, как машина, кое-что наверстывал, что было упущено в прошлом.  Иногда
и черная и  белая  полосы  сливались.  Получалось  нечто  серое,  психически
больное, с гениальными проблесками мысли, но с нередкими провалами  сознания
в густейший мрак.
   И все-таки, существуя то в черной, то в белой  полосе,  Прохор  Петрович,
наперекор всему и всем на удивленье, продолжал развертывать дело все шире  и
шире.
   Пущен   в   действие   новый   цементный   завод.   Недавно    приехавшие
горняки-инженеры быстро организовали  добычу  каменного  угля  из  надземных
пластов. Свежие грузы его  в  огромных  количествах  поплыли  на  плотах  по
Угрюм-реке,  потянулись  на  подводах,  на  только  что  прибывших  грузовых
автомобилях к наполовину законченным железнодорожным веткам. Прохор надеялся
связать стальными путями свои предприятия с  главной  магистралью  к  началу
зимы. Работа шла ходко. Рабочие - их теперь стало шесть тысяч - от  дела  не
отлынивали, отложена мысль и о работе "чрез пень-колоду": им угрожал расчет,
снижение платы, штрафы, новые массы прибывающих  завтра  же  встанут  на  их
место.
   Прохор мог бы ликовать. Но то, что некоторые старые рабочие перебегали  к
Нине, уступая место неопытным - "расейским" новичкам, злило Прохора.  Мысль,
что в его самодержавном государстве завелось, как экзема на  лице,  какое-то
ничтожное бабье королевство, с совершенно иными,  лучшими  условиями  труда,
чем у него, - эта мысль сажала Прохора, как медведя, на рогатину.
   Нет, подобного коварства он больше терпеть не может! Он в  последний  раз
переговорит на эту тему с малоумной королевой-узурпаторшей.

***

   После обеда в праздник Нина копалась у себя в саду. Наступала  осень,  но
день был теплый. Близились  сумерки.  Верочка  катала  по  дорожкам  большое
колесо. За  нею  следом  ходила  бонна  и  гувернантка  из  Берлина,  полная
белокурая девушка. Верочка подбежала к Нине:
   - Мамочка! А почему курочка ходит босичком, а я в туфельках? Я разобуюсь.