- Будем работать вместе, как два компаньона. Я имею великолепные связи  с
золотоприисковым миром. Подберем опытных служащих и раздуем кадило так,  что
ваш Громов треснет от зависти.
   Инженер Парчевский развесил уши, опять  потонул  в  заманчивых  мечтах  и
кончать командировку медлил. Он предпочитал вернуться не служилой сошкой,  а
полноправным хозяином выгодного дела, где все будет поставлено  на  гуманных
началах,  где  рабочим   предоставятся   широкие   права   на   человеческое
существование. Пусть пани Нина посравнит условия труда рабочих  у  них  и  у
себя, пусть сделает из этого соответственные выводы: она, может быть, найдет
тогда возможным порвать жизнь с мужем  и  вступить  с  своими  капиталами  в
незапятнанную фирму "Парчевский, Приперентьев и Компания". А  в  дальнейшем,
надо полагать, офицеришка сопьется; тогда, пожалуй, можно будет офицеришке и
"киселя под зад".
   Нина получает от Парчевского  четвертое  письмо,  но  с  ответом  медлит,
писать не хочет.
   Меж тем подходила масленица. Дни стали лучезарны, кругом звенит капель. А
ночами все небо в звездах, и  расслабевший  дед-мороз,  предчувствуя  скорую
свою кончину, старается напоследок щипануть людишек то за уши, то за нос.
   Масленица! Какое  странное  полуязыческое  слово.  И  каким  полнокровным
бытием, какой гаммой невинных чувств и наслаждений когда-то звучало оно  для
Нины-девушки. Блины, смех, тройки, музыка и плясы. Но все  это  безвозвратно
отодвинулось в далекое ничто: теперь  у  Нины-женщины  другие  пути,  другие
задачи и желания.
   Иннокентий Филатыч писал ей, что доехал  он  благополучно,  что  маменька
Нины жива-здорова, правда, печалится очень и ждет весной свою дочь  к  себе,
что  на  могиле  Якова  Назарыча  отслужил  панихиду  за  упокой  его  души.
Иннокентий Филатыч также сообщал, что из десяти торговых отделений по  уезду
он успел объехать с учетом только пять, все в полном порядке и благополучии,
доверенные - народ  весьма  надежный.  Что  же  касается  денежных  дел,  то
свободной наличности в банке оказалось немного - всего 275  тысяч,  из  коих
100 тысяч, по приказу Нины, он сегодня переводит ей. Три каменных  городских
дома, две лавки и три дачи по реке в бору требуют ремонта.  Оба  парохода  и
пять  барж  стоят  на  зимовке;  они  законтрактованы   на   всю   навигацию
министерством торговли, и промышленности  за  шестьдесят  тысяч.  "Всего  же
наследства,  совместно  с  прииском,  покойный  папенька  ваш,  царство   им
небесное, Яков Назарыч, изволил оставить Вам, бесценнейшая  Нина  Яковлевна,
по моим примерным подсчетам, так что больше двух миллиончиков".
   Нина сразу почувствовала свою независимость  и  свой  вес  в  жизни.  Она
вспомнила недавний  разговор  с  многосемейным  слесарем  Провом:  "Ты  баба
ладная, ты отколись от мужа, встань над ним, зачинай свое  дело  небольшое".
Спасибо мудрому Прову на совете. Теперь она имеет крупные  козыри  в  руках,
чтоб бить любую карту мужа.
   Муж рыл для рабочих новые землянки,  -  Нина  строила  на  свои  средства
светлые бараки. Муж, с согласия губернатора,  сооружал  на  окраине  поселка
деревянную тюрьму, Нина приступила к постройке больницы на сто коек.
   В постройках Нине помогали инженер  Протасов  и  двое  передовых,  хорошо
грамотных десятников из рабочих. Оба они взяли расчет в  конторе  Громова  и
перешли на работу к Нине. У нее  двести  человек  собственных  рабочих.  Она
платит им столько же, сколько и Прохор своим людям, но заботится о них,  как
мать.
   Эти деяния Нины все более и более раздражали Прохора. Он никак не  ожидал
от нее такой прыти. Он удивлен, не по-хорошему взволнован.
   - Слушай, мать игуменья, всечестная строительница, - как-то сказал он ей.
- А ведь ты мне ножку подставляешь. Ты своих рабочих уж слишком того...  Как
бы это тебе сказать.., пирогами кормишь... Боюсь, что мои роптать начнут.
   - А ты поступай так, чтоб не роптали.
   - Тебе легко, мне трудно. Ты играешь в благотворительность, а  я  на  них
наживаю капитал...
   - Зачем тебе он?
   - Чтоб расширить и утвердить дело. Я должен же в конце  концов  забраться
на вершину.
   - Смотри, чтоб не закружилась голова.
   - Моя голова крепкая.
   В общем на этот раз кончилось все благополучно. Нина продолжала свое пока
небольшое дело, Прохор свое: рубил тайгу, вздымал пласты, опрокидывал скалы.
И с горечью в сердце подсмеивался над затеями Нины.

14

   Но вот налетела с румяной веселой харей, сдобная, разгульная,  в  красном
сарафане масленица.
   На два дня заброшены все заботы и - дым коромыслом  над  тайгой.  Русское
разливное гулеванье, как и встарь  в  селе  Медведеве  при  Петре  Данилыче,
зачалось с обжорства: чрез всю масленичную неделю  катились  колесом  тысячи
блинов. Тайга на много верст кругом пропахла блинным духом. Белка  морщилась
в дупле, медведь чихал в берлоге. Бродяги, спиртоносы и всякий  темный  люд,
принюхиваясь, раздувая ноздри, спешили из таежных трущоб поближе  к  веселым
людям: авось блинок-другой перепадет, авось подвернется  случай  кому-нибудь
перерезать горло и вывернуть карманы.
   Званые вечера, блины, ряженые: цыгане, медведи, турки, а ночью -  катанье
с гор. Прохор Петрович выстроил с крутого берега реки гору на  столбах,  она
вихрем мчала на своей спине укрытые коврами сани на целую версту.  По  бокам
плыли костры, горели смоляные бочки, факелы и  сотни  разноцветных  фонарей.
Вверху, на горе, гремел  духовой  оркестр.  Чтоб  музыканты  не  застыли  на
морозе, им отпущен бочонок водки. Трубы, флейты под конец начали  сбиваться,
и два барабана гремели невпопад.
   Протасов, Прохор, Нина с Верочкой, мистер Кук и волк катались с  горы  на
одних санях. За ними, на изукрашенной кошевке - Манечка, дьякон  Ферапонт  и
хохотушка  Кэтти.  В  пей  большая  перемена:  она  резва,   игрива,   вовсю
кокетничает с дьяконом, а маленькая Манечка ревнует, злится.
   - А вот ужо я вас на троечке... О-го-го-го!..  -  гудит  дьякон,  как  из
бочки. - Вси языцы, восплещите руками!
   За дьяконом мчится на  санях-самокатах  одетый  Осман-пашой  пьяный  Илья
Петрович Сохатых. Покачиваясь, он стоит дубом, размахивает бутылкой и  орет,
как козел на заборе:
   - Яман! Якши!.. Ала-ала-ала!..
   Его поддерживают за красные штаны и за ворот Февронья Сидоровна  с  Анной
Иннокентьевной, две сдобные, как масленица, бабы.
   - Анюта! Анна Иннокентьевна! - взывает захмелевший  Прохор.  -  Мармелад!
Залазь к нам...
   - Ала-дыра-мура! - козлом блеет Илья Сохатых. - Секим  башка!..  Она  мой
гарем!.. - и под озорные крики летит кубарем из саней.
   Визг, хохот, веселая пальба из ружей. А за санями еще, еще сани, кошевки,
салазки,  кучи  ребятишек,  кучи  парней  и   девок.   Писк,   шум,   песня,
поцелуйчики...
   - О, о! До чего очшень люблю  самый  разудалый  масленица!  -  восклицает
мистер Кук. - Очшень лючший русский пословец: "На свои сани не ложись!"
   Он не знает, чем и как угодить Нине: и муфту подержит,  и  ноги  прикроет
шубой, и все заглядывает, все заглядывает в ее глаза, тужится заглянуть и  в
сердце, но сердце богини замкнуто и холодно, как лед.
   - Берегите нос, - говорит она.
   - О да!.. О да... Благодарю пас очшень. Мой нос  -  мое  несчастье,  -  и
утыкается раскрасневшимся лицом в енотовый пушистый воротник.
   - Мамочка, волченька хвостик отморозил, - сюсюкает быстроглазка  Верочка.
- Он лижется.

***

   Прошли два угарных дня, две ночи.  С  Кэтти  что-то  случилось;  да,  да,
что-то такое стряслось странное, загадочное. Какие-то игривые грезы во сне и
наяву будоражили ее, как хмель. Ох, уж эта масленица! Ох,  уж  эти  двадцать
пять тишайших девических годков...
   Манечка на целую неделю уехала в гости к тетке в ближайшее село. Ну,  что
ж, это ничего, это отлично, это замечательно.
   Вот и яркая звезда зажглась, вот и месяц серебрит просторные пути. Дьякон
Ферапонт нанял ямскую тройку и мчит к заветному крыльцу. Дубом воздвиг  себя
в санях, как колокольня, шапка набекрень, шуба нараспашку,  забрал  в  левую
горсть вожжи, в правой - кнут, в зубах - большая трубка, в передке  саней  -
четвертуха водки и пельмени. Хо-хо, то ли не дьякон Ферапонт!
   Может быть, и верно, - отец дьякон, а может, -  искусный  конокрад-цыган.
Гей, гей, Манечка, люди, ямщики, летите за цыганом-похитителем в погоню!
   - Ка-хы! - ухмыляясь в бороду, по-цыгански ухает великолепный Ферапонт, и
- кони у крыльца.
   Стук-бряк в звонкое колечко у ворот. Выходит она, закутанная  в  беличью,
вверх мехом, шубку. Высокая и легкая. На  голове  пепельно-серая,  с  лунным
голубым отливом, оренбургской шерсти шаль.
   - Похищайте, похищайте, злодей, - говорит она и тихо смеется.
   Ферапонт не знает, что отвечать, он радостно кричит:
   "Ка-хы!" И кони, вздрогнув, пляшут.
   Вот кнутик свистнул, тройка взвилась и -  ходу.  Голубая  пыль,  блестки,
бриллианты. Лобастый месяц поднял правую бровь  и  ухмыльнулся.  Колдун  ты,
месяц! Ты старый облысевший блудень, потатчик любовных шашней и сам первый в
грешном мире потаскун...
   Меж тем Нина  Яковлевна  всполошилась:  в  семь  часов  назначен  оперный
спектакль - отрывки из "Снегурочки", где  дьякон  Ферапонт,  с  вынужденного
благословенья священника, должен играть Берендея.
   Было признано, что по внешнему виду дьякон точь-в-точь - царь Берендей. А
так  как  хороших,  со  сценической  внешностью,  теноров  не  нашлось,   то
волей-неволей решили теноровую партию Берендея спустить на басовый  регистр.
А что ж такое? Тут не императорский театр... Сойдет!..
   Репетиции шли целый месяц,  Снегурочку  пела  молоденькая  жена  инженера
Петропавловского, Купаву - Нина, в Мизгири просился  Илья  Сохатых,  но,  по
испытании его голосовых средств и слуха, ему запретили  даже  участвовать  в
хоре.   Роль   Мизгиря   отдана   письмоводителю   из   ссыльно-политических
Парфенову-Раздольскому, бывшему провинциальному певцу. Он, главным  образом,
и руководил постановкой пьесы. Церковный хор прекрасно  справился  со  своей
задачей. Весьма украсили спектакль и учащиеся в школе.
   Представление должно состояться в  народном  доме,  выстроенном  Ниной  и
вмещающем в себя полтысячи зрителей.
   - Все сбились с ног в  поисках  пропавшего  дьякона,  обошли  все  тайные
притоны, всех шинкарок, стражники колесили по тайге, свистали  в  свистки  с
горошинкой, одноногий Федотыч даже брякнул из пушки - авось дьякон  услышит,
вспомнит. Ах, чтоб его бес задрал!
   А месяц с неба лукаво подмигивал бровями: "Знаю, мол, где дьякон,  да  не
больно-то скажу".
   ...Проскакали гладкою  дорогою  верст  двадцать  и  свернули  к  зверовой
избушке-зимнику. Взмыленные кони пошли шагом. Зимовье - приземистая  избушка
с дымовым оконцем и низкой дверью. Звероловы коротают  здесь  долгие  зимние
ночи. Возле двери - сухие дрова-смолье.  Дьякон  берет  охапку,  разводит  в
каменке огонь.  Зимовье  топится  по-первобытному:  трубы  нет,  едучий  дым
набивает избушку сверху донизу, нет сил дышать. Дева сидит в санях, в густом
кедровнике, мечтает. Сквозь хвою в черном небе горят далекие миры. "Что  вы,
кто вы?" - вопрошает она, запрокидывая охваченную жаром  голову,  но  звезды
безмолвны, грустны.
   Дьякон стоит на карачках возле каменки, дует на костер,  горько  от  дыма
плачет. Когда накалятся камни и прочахнут угли, тогда дым выйдет вон,  глаза
обсохнут, можно пировать. "Дым", - созерцает она и морщит носик. "Дым  валит
из оконца, из распахнутой двери. А  мне  хочется  есть  и..,  пьянствовать".
Сердце ее сладко замирает: лес, звезды, избушка - колдовство? Может быть,  в
книжках красивее, но здесь острей. Ха-ха, Ферапонт!.. Надо ж так  придумать.
Пусть все узнают, пусть Манечка ударит ее по щеке -  она  готова  ко  всему.
Эксцентрично? Да. Вот в этом-то  и  весь  фокус...  "Ха-ха,  не  правда  ли,
пикантно?"
   Она  закрывает  глаза,  прислушивается  к  себе.  Возле  нее  -  медведь,
огромный, черный.
   - Сейчас буду варить пельмени, - говорит медведь и вытаскивает  из  саней
два тюричка. - А  я  как  на  реках  Вавилонских,  знаете.  Тамо  седохом  и
плакахом. Дым, жар... Аж борода трещит... Ох, ты!
   Она не слышит, что говорит медведь. От  медведя  пахнет  дымом  и  чем-то
странным, но слово "пельмени" вызывает в ней обильную слюну.  Она  открывает
глаза. - Ферапонт Самойлыч, вы дивный.
   - Дивны дела  твоя,  -  по-церковному  отвечает  из  зимовья  медведь  и,
помедля, кричит:
   - Уварились!
   Он берет ее на руки и вносит в зимовье.  Звезды  готовы  рассказать  свою
тайну - "кто вы, что вы?", - но девы в санях нет, звезды рассказывают  тайну
лошадям. Лошади внимательно слушают, жуют овес.
   В избушке горят две свечи. По земляному полу - хвоя,  на  хвое  -  ковер.
Дева сбрасывает шубу. Дьякон  преет  в  рясе.  Пельмени  с  перцем,  уксусом
аппетитны, восхитительны. Дьякон жадно пьет водку и  каждый  раз  сплевывает
сквозь зубы в угол. Дева хохочет, тоже пьет и тоже пробует  сплюнуть  сквозь
зубы, но это ей не удается; она вытирает подбородок надушенным платком.
   - Вы, краса моя, откройте зубки щелочкой и этак язычком - цвык! Я  горазд
плевать сквозь зубы на девять шагов.
   Дьякон восседает на сутунке, как на троне, и все-таки едва  не  упирается
головою в потолок: он могуч, избушка низкоросла.
   - Говори мне - ты, говори мне -  ты,  -  кокетничает  голосом  начинающая
хмелеть дева.
   - Сану моему не подобает, извините  вторично,  -  упирая  на  "о",  гудит
дьякон. - Окромя того, у меня дьяконица... Обретохом яко козу невелику...
   Дева  хохочет,  припадает  щекой  к  рясе   Ферапонта,   тот   конфузливо
отодвигается.
   -  Ах,  простше  вторично...  Вы  чуть-чуть   опачкали   щечку   сажей...
Дозвольте... - он смачивает языком  ладонь,  проводит  по  девичьей  щеке  и
насухо вытирает сырое место  прокоптевшим  рукавом.  Щека  девы  покрывается
густым слоем копоти. Дьякон готов провалиться сквозь землю, но, скрывая свою
неловкость, говорит с хитринкой:
   - Вот и побелели, душа моя. Даже совсем чистенькая, как из баньки.
   - Ты не Ферапонт... Ты дьякон Ахилла... Лескова читал? Знаешь?
   - Лесков? Знаю. Петруха Лесков, как же! Первый пьяница  у  нас  на  Урале
был.
   Она взвизгивает от смеха и норовит обнять необъятную талию  дьякона.  Тот
не сопротивляется, вздыхает: "Охо-хо", - и говорит:
   - Греховодница ты, девка.
   - Ты любишь жену?
   - Известное дело. А как иначе?
   - Злой, злой, злой!.. Нехороший ты... - она стучит кулачком по его тугому
колену, кулачок покрывается сажей, а сердце мрет.
   - Караул! Пропал я... -  вскочил  дьякон  и  крепко  ударился  головой  в
потолок. Как черный снег полетели  хлопья  копоти.  -  Берендей!  Спектакль!
Снегурочка!.. Ой, погибла моя башка!
   Дева от задорного разжигающего смеха вся распласталась на ковре.
   - Ферапонт!.. Нет, вы прекрасны... Ха-ха-ха!.. А я нарочно... Я  знала...
Иди сюда, сядь. Там и без тебя сыграют.
   ...Берендея пришлось играть басу церковного хора Чистякову.  Он  пьяница,
но знал ноты хорошо. В накладном седоволосом парике и  бородище,  увенчанный
короной, в белой мантии, он сидел на троне, держал в руках  выписки  клавира
и, в диалоге со Снегурочкой, помаленьку подвирал. Но  хороший  аккомпанемент
рояля и великолепная Снегурочка спасали дело.
   В передних рядах была, во главе с Протасовым, вся знать. Прохор сидел  за
кулисами, пил коньяк, любезничал с девчонками, отпускал словечки  по  адресу
доморощенных  артисток.  Рабочие  с  наслаждением  не  отрывали   от   сцены
возбужденных глаз. Правда, кой-кто подремывал,  кой-кто  храпел,  а  пьяный,
затесавшийся в задние ряды золотоискатель Ванька Серенький даже закричал:
   - Жулики!.. Нет, вы лучше плату нам прибавьте! Но его быстро выволокли на
свежий воздух. Купава-Нина внимательно шарила взглядом по рядам,  вплоть  до
галерки, - ее подруги не было.
   - А где же Кэтти?
   Кэтти утешала  неутешно-скорбящего  дьякона.  Оплошавший  Ферапонт  лежал
рядом с нею вниз животом, закрыв ладонями лицо. Голова великана упиралась  в
угол, а пятки в каменку. Плечи его вздрагивали.  Кэтти  показалось,  что  он
плачет.
   - Рыцарь мой!.. Дон Жуан... ДАртаньян...  Ахилла!  -  тормошила  она  ниц
поверженного дьякона. - Не плачь... Что с тобой?..
   - Оставь, оставь, живот у меня схватило. Режет, аки ножами булатными.
   - Ах, бедненький!.. Атосик мой... Портосик мой..
   Дева хохочет, дева тянет из фляжки крепкую, на спирту, наливку.
   - Пей!.. Рыцарь мой...
   Дьякон, выпростав из-под скамейки голову,  пьет  наливку,  крякает,  пьет
водку. Свечи догорают, кругом колдовские бродят тени. Слабый звук  бубенцов,
колокольчик трижды взбрякал - должно быть, лихой тройке наскучило стоять.  А
в мыслях полуобнаженной девы эти звуки как сладостный соблазн.  Вот  славные
рыцари будто бы проносятся вольной  кавалькадой;  латы  их  звенят,  бряцают
шпаги...
   И там, зеленою тайгою, тоже мчится черный  всадник.  Ближе,  ближе.  Кони
храпят и пляшут, хрипит дьякон Ферапонт.
   А витязь на крылатом скакуне вдруг - стоп! -  припал  на  одно  колено  и
почтительно преподносит ей букет из белых роз. "Миледи, миледи, - шепчет  он
и целует ее губы. - Мое сердце, миледи, у ваших ног".
   - Милый, - замирает Кэтти, по ее лицу, по телу пробегают  волны  страсти,
она улыбается закрытыми глазами и жарко обнимает Ферапонта. - Ну,  целуй  же
меня, целуй!
   Невменяемо пьяный дьякон бьет пяткой  в  каменку,  взлягивает  к  потолку
ногами и бормочет:
   - Оставь, оставь, дщерь погибели! Мне сан не дозволяет.
   Дева всплескивает руками, дева обильно плачет, пробует встать,  но  хмель
опрокидывает ее.
   Весь мир колышется, плывет, голова отделяется от  тела,  в  голове  жуть,
хаос, сплошные какие-то огни и взмахи; и сердце  на  качелях  -  вверх-вниз,
вверх-вниз.  Деву  охватывает  жар,  страх,  смерть.   Сейчас   конец.   Все
кувыркается, скачет, гудит. Сильная тошнота терзает деву.
   - Мучитель мой, милый мой Ахилла... Ты все.., ты всю... Да  если  б  я...
Дурак!.. Ведь это ж каприз.. Мой  каприз...  Да,  может  быть,  я  семь  лет
тому.., ребенка родила!..
   - Сказывай, девушка, сказывай... Сказывай, слушаю,  сказывай...  -  гудит
заросшая тайгой басистая пасть Берендея.
   ...Филька Шкворень слушал, Прохор сказывал:
   - Подлец ты, из подлецов подлец. Я знаю, как ты при  всем  народе  срамил
меня. Так - кровосос я? Изверг я? А? Что ж, тебя в острог, мерзавца? Тюрьмой
тебя не запугаешь. Волка натравить, чтоб глотку перегрыз  тебе.  Тьфу,  черт
шершавый!.. Что ж мне с тобой делать-то? А я тебя, признаться, хотел в  люди
вывести... Поверил дураку. Никакой, брат, в тебе чести нет.
   Верзилу  от  волнения  мучило  удушье.   Он   глубоко   дышал,   втягивая
темно-желтые щеки. Потом поднял на Прохора острые с вывернутыми веками глаза
и ударил кулачищем в грудь:
   - Прохор Петров!.. Поверишь ли?.. Эх, язви  тя!..  Накладывай,  как  поп,
какую хошь питимью, все сполню и не крякну. Да оторвись моя  башка  с  плеч,
ежели я...
   - Поймай цыгана. Знаешь? Того самого. И доставь сюда...
   - Есть!.. Пымаю.
   Впрочем, этот разговор происходил давно, вскоре же по приезде Прохора  из
Питера.

***

   ...А сейчас глубокое ночное время - сейчас в доме Громовых  самый  разгар
бала - после "Снегурочки" и  доморощенного  концерта.  Съезд  начался  в  11
часов. Гремела музыка, крутились танцующие пары, сновали  по  всем  комнатам
маскированные, у столов - а-ля фуршет, хватай, на что глаза глядят,  -  всем
весело, всем не до сна, а Кэтти спит, не улыбнется.
   Ферапоту снится страшное: будто  сам  владыка-архиерей  мчит  на  тройке,
ищет, не находит дьякона, повелевает:
   - "Властию, мне данною, немедленно расстричь  его,  лишить  сана,  обрить
полбашки, предать анафеме".
   А за владыкой - черный с провалившимся носом  всадник.  Кто-то  переводит
стрелку с ночного времени на утро. Безносый черный всадник проскакал и раз и
два. И вслед ему чертова собачка весело протявкала: "гам, гам, гам!"
   Л