ым шуткам, которые вызывали у меня тошноту,  и  вместе  с
тем, описывая гризеток и голодающих гениев, впадал в слащавый  или  даже
мелодраматический тон. Я понял, что материалом ему служила моя переписка
с Пинкертоном, ибо иногда натыкался на описание своих собственных  прик-
лючений, только искаженных до неузнаваемости, а  также  своих  мыслей  и
чувств, но в таком преувеличенном изложении, что мне  оставалось  только
краснеть. Надо отдать Гарри Миллеру справедливость, он действительно об-
ладал своеобразным талантом, чтобы не сказать гением - все попытки  уме-
рить его тон оказались бесплодными, он был  неизгладим.  Более  того,  у
этого чудовища был определенный ярко выраженный стиль -  или  отсутствие
стиля, - так что любая моя вставка отчаянно дисгармонировала со всем ос-
тальным и обедняла (если только это было возможно) общий эффект.
   За час до лекции я пообедал в ресторанчике "Пудель" со своим  агентом
- так было угодно Пинкертону величать себя. Оттуда он, как быка на  бой-
ню, повел меня в зал, где я оказался лицом к лицу со всем  СанФранциско,
и притом в полном одиночестве, если не считать стола, стакан с  водой  и
отпечатанной на машинке рукописи, творцом которой  был  Гарри  Миллер  и
немножко я. Я начал читать ее вслух - у меня не было ни времени, ни  же-
лания выучивать всю эту чепуху наизусть. Читал я  торопливо,  монотонно,
всем своим видом показывая, как мне стыдно. Порой,  когда  я  встречался
взглядом с чьими-нибудь умными глазами или вдруг натыкался на особо соч-
ный образчик миллеровского остроумия,  я  запинался  и  некоторое  время
что-то бормотал еле слышным голосом. Слушатели  зевали,  ерзали,  шепта-
лись, ворчали и наконец принялись выкрикивать: "Громче! Ничего не  слыш-
но!" Я начал пропускать страницы и, плохо зная  материал,  почти  каждый
раз оказывался в середине фразы, не имевшей ничего общего с  предыдущей.
Но эти неувязки ни у кого не вызывали смеха, что показалось  мне  весьма
зловещим знаком. По правде сказать, я начинал бояться худшего и почти не
сомневался, что мне вскоре будет нанесено оскорбление  действием,  когда
вдруг ощутил, насколько все это смешно. Я чуть было не расхохотался,  и,
когда мне опять крикнули, чтобы я читал громче, я в первый раз улыбнулся
своим слушателям.
   - Отлично, - сказал я. - Я попробую читать  громче,  хотя,  по-моему,
никому не хочется меня слушать, что, впрочем, и неудивительно.
   После чего и аудитория и лектор  принялись  хохотать  и  хохотали  до
слез. Моя импровизированная острота была вознаграждена громовыми и  про-
должительными аплодисментами. Затем, пропустив три  страницы,  я  весело
заметил:
   - Вот видите, я пропускаю все, что возможно.
   После чего уважение ко мне зрителей чрезвычайно возросло, и, когда  я
наконец сошел с эстрады, мне вслед смеялись, стучали ногами,  кричали  и
махали шляпами.
   Пинкертон сидел за кулисами и что-то  лихорадочно  записывал  в  свой
блокнот. Едва увидев меня, он вскочил на ноги, и я с удивлением заметил,
что по его щекам текут слезы.
   - Мой дорогой! - вскричал он. - Я себе этого никогда не прощу,  и  ты
меня не простишь! Ну, да ладно. Я же хотел, как лучше. А с каким мужест-
вом и благородством ты довел ее до конца! Я ведь боялся, что нам придет-
ся вернуть деньги.
   - Так было бы честнее всего, - ответил я.
   Тут к нам подошли репортеры во главе с Гарри Миллером,  и  я  не  без
изумления обнаружил, что, в общем, все они люди очень приятные,  и  даже
Гарри Миллер как будто человек вполне порядочный. Я потребовал устриц  и
шампанского (лекция принесла нам солидную сумму) и, поскольку мое  нерв-
ное напряжение требовало разрядки, принялся шутить, да так, что все  они
непрерывно хохотали. С необычайным подъемом я описывал свое  бдение  над
литературными трудами Гарри Миллера и гамму чувств, которые я испытал на
эстраде. Мои сотрапезники наперебой клялись, что я душа общества и  царь
всех лекторов, и - столь удивительна сила печати - если бы вы прочли от-
четы о моей лекции, появившиеся на следующий день в газетах, то  вообра-
зили бы, что она прошла удивительно удачно.
   Вечером, возвращаясь домой, я был в превосходном настроении, но приу-
нывший Пинкертон огорчался за двоих.
   - Ах, Лауден, - сказал он, - я никогда себе этого не  прощу!  Сообра-
зив, что мысль об этой лекции тебе неприятна, я должен был  бы  прочесть
ее сам.
 
 
   ГЛАВА VII
   ДЕЛА ИДУТ ПОЛНЫМ ХОДОМ
 
   Телесная пища глупца и мудреца, слона и воробышка не так уж  различна
- одни и те же химические элементы, лишь облеченные в  различную  форму,
поддерживают жизнь всех обитателей земли. Немного понаблюдав  Пинкертона
в его новой обстановке, я убедился, что это правило применимо  и  к  тем
мыслительным процессам, с помощью которых мы извлекаем из жизни радость.
Начитавшийся Майн Рида мальчуган, сжимая в руках игрушечное ружье,  кра-
дется по воображаемым лесам - и точно так же Пинкертон, шествуя по  Кир-
ни-стрит в свою контору, чувствовал, что жизнь его полна жгучего интере-
са, а случайная встреча с миллионером преисполняла его счастьем на  дол-
гие часы. Его романтикой была реальность, он гордился своим занятием, он
наслаждался деловой жизнью. Представьте себе, что кто-нибудь наткнулся у
Коромандельского берега на затонувший галион и, пока его шхуна  лежит  в
дрейфе, отмеряет под грохот прибоя золотые слитки ведрами при свете  го-
рящих обломков; но, хотя этот человек, несомненно,  окажется  владельцем
неизмеримо большего богатства, ему не испытать и половины того  романти-
ческого волнения, с которым Пинкертон подводил  в  пустой  конторе  свой
еженедельный баланс. Каждый нажитый доллар был словно сокровище,  извле-
ченное из таинственной морской пучины, каждая сделка - словно прыжок ис-
кателя жемчуга в волны, а когда Пинкертон предпринимал  биржевые  опера-
ции, он с восторгом чувствовал, что сотрясает самые  столпы  современной
жизни, что в самых дальних странах люди, словно по боевому кличу, прини-
маются за дело, а золото в сейфах миллионеров содрогается.
   Я так никогда толком и не узнал полного размаха его деятельности, од-
нако было пять совершенно не связанных между собой предприятий, о  кото-
рых он постоянно говорил и которыми страшно гордился.  "Коньяк  Золотого
Штата, тринадцать звездочек, лицензированный" (весьма ядовитый  напиток)
занимал в его мыслях весьма большое место и расхваливался в весьма крас-
норечивой, хотя и не слишком правдивой брошюре "Зачем  пить  французский
коньяк? Обращение к умным людям". Он держал рекламную  контору  -  давал
советы, составлял проспекты и служил посредником между  владельцами  ти-
пографий и людьми неопытными или малоизобретательными. Тупой галантерей-
щик приходил к нему набраться идей, разбитной театральный агент  являлся
за сведениями о местных условиях, и все до одного его  клиенты  уходили,
унося с собой экземпляр его брошюры "Как, когда и где,  или  руководство
по рекламе". Каждую субботу он зафрахтовывал буксирный пароходик и выво-
зил желающих на взморье, снабжая их удочками и приманкой для  шестичасо-
вого ужения за пять долларов с головы. Мне рассказывали, что кое-кто  из
его пассажиров (без сомнения, умелые рыболовы) еще  наживались  на  этой
сделке. Иногда он покупал потерпевшие крушение или назначенные  на  слом
суда, которые затем (уж не знаю как) вновь оказывались на плаву,  сменяя
только названия, и продолжали бороздить океан под  флагами  Боливии  или
Никарагуа. И, наконец, имелась некая сельскохозяйственная машина,  блис-
тавшая малиновой и синей краской и, как считалось,  "восполнявшая  давно
ощущавшийся пробел", - Пинкертону принадлежала десятая часть патента.
   Таковы были его основные и официальные предприятия,  "а  помимо  них"
(его собственное выражение), он занимался самой разнообразной  и  весьма
таинственной деятельностью. Ни один доллар, находившийся в его владении,
не лежал спокойно - он жонглировал ими, словно  клоун  апельсинами.  Мои
собственные заработки, когда я начал получать  свою  долю  прибылей,  он
только показывал мне, а затем они исчезали, как те деньги, которые дарят
ребенку только для того, чтобы он опустил их в церковную  кружку.  После
подведения еженедельного баланса Пинкертон являлся сияя, хлопал меня  по
плечу и заявлял, что чистая прибыль достигла гигантской цифры, после че-
го выяснялось, что у него нет четверти доллара на стакан виски.
   - Но что же ты сделал с полученной прибылью? - спрашивал я.
   - Пустил в оборот. Все снова вложено в дело, - объявлял он с неопису-
емым восторгом.
   Он признавал только "вклады в дело" и терпеть не мог "биржевой игры",
как он выражался.
   - Никаких акций, Лауден, - не уставал повторять он, - только солидные
предприятия.
   Но при этом самый азартный биржевик пришел бы в ужас от одного только
намека на некоторые капиталовложения Пинкертона, В качестве примера при-
веду одно из них, которое мне удалось проследить от начала и  до  конца:
он купил седьмую часть фрахта некой злополучной шхуны, направлявшейся  в
Мексику с контрабандной партией оружия. Затем  шхуна  должна  была  вер-
нуться в Сан-Франциско со столь же контрабандными сигарами. О  печальном
исходе этого предприятия - кораблекрушении, конфискации шхуны и судебном
процессе со страховой компанией - я распространяться не  стану,  слишком
уж это грустная тема. "Идея оказалась малоудачной", -  больше  Пинкертон
ничего не сказал, но я видел, что его финансы потерпели серьезный ущерб.
Надо добавить, что об этой сделке я узнал совершенно случайно,  так  как
Пинкертон довольно скоро перестал посвящать меня в свои тайны. О причине
такой перемены я расскажу ниже.
   Контора, куда стекались (или, вернее, должны были стекаться) все  эти
доллары, находилась в самом центре города и представляла собой  обширное
помещение с высокими потолками и множеством зеркальных окон.  Стеклянная
горка полированного красного дерева являла взгляду  батарею  примерно  в
двести бутылок с яркими этикетками. Они содержали "Пинкертоновские  три-
надцать звездочек", хотя, глядя на них издали, только эксперт отличил бы
их от бутылок с соответствующим французским напитком. Я часто поддразни-
вал моего приятеля этим сходством и советовал ему выпустить второе изда-
ние его брошюры,  с  исправленным  заглавием:  "Зачем  пить  французский
коньяк, если мы предлагаем вам те же самые этикетки?" Дверцы горки то  и
дело открывались, и если в конторе появлялся человек, незнакомый с  дос-
тоинствами пинкертоновского коньяка, ему перед уходом непременно препод-
носилась бутылка. Когда я пробовал протестовать  против  такой  расточи-
тельности, Пинкертон восклицал:
   - Мой милый Лауден, ты по-прежнему не понимаешь деловых приемов!  Се-
бестоимость напитка практически равна нулю. Как бы я ни старался, дешев-
ле рекламы мне не найти.
   К горке был прислонен пестрый зонтик, хранившийся как реликвия.  Дело
в том, что, когда Пинкертон собирался пустить "Тринадцать  звездочек"  в
продажу, наступил дождливый сезон. Он ждал, не имея за  душой  почти  ни
гроша, первого ливня: едва пошел дождь, все улицы, как по  сигналу,  на-
полнились агентами, продававшими пннкертоновские  рекламные  зонтики,  и
все обитатели Сан-Франциско, от торопящегося к парому биржевого  маклера
и до старушки, ожидающей на углу конки, стали  прятаться  от  дождя  под
зонтиками со следующей странной надписью: "Вы промокли? Попробуйте "Три-
надцать звездочек".
   - Успех был просто невероятный, - рассказывал Пинкертон,  наслаждаясь
приятным воспоминанием. - Ни одного другого зонтика! Я стоял у этого са-
мого окна, Лауден, не в силах  наглядеться  и  чувствовал  себя  Вандер-
бильтом.
   Именно этому ловкому использованию климата Пинкертон  был  обязан  не
только спросом на "Тринадцать звездочек",  но  и  возникновением  своего
рекламного агентства.
   Примерно посредине комнаты (я возвращаюсь к описанию  конторы)  стоял
большой письменный  стол,  вокруг  которого  громоздились  кипы  афишек,
объявлений и брошюрок "Зачем пить французский коньяк?" и "Руководство по
рекламе". По одну его сторону сидели две машинистки, не знавшие ни мину-
ты отдыха между девятью и  четырьмя,  а  по  другую  -  высилась  модель
сельскохозяйственной машины. Все стены, если не считать места,  занятого
телефонами и двумя фотографиями, изображавшими  корабль  "Джеймс  Моди",
выброшенный на рифы, и  буксирный  пароходик,  переполненный  любителями
рыбной ловли, были увешаны картинами в пышных рамах. Многие из этих кар-
тин были памятью о Латинском квартале, и к чести Пинкертона должен  ска-
зать, что совсем плохих среди них не было, а некоторые даже обладали за-
мечательными художественными достоинствами. Они распродавались  довольно
медленно, но по хорошим ценам, а освободившееся место заполнялось произ-
ведениями местных талантов. Пинкертон незамедлительно поручил мне выска-
зать свое суждение об этих последних. Некоторые  из  них  были  отврати-
тельны, однако все могли найти сбыт. Я так и сказал и тут же  почувство-
вал себя гнусным перебежчиком, выступающим с оружием в руках на  стороне
бывших своих врагов. С этих пор я был обречен  смотреть  на  картины  не
глазами художника, а глазами торговца: между мной и  тем,  что  я  любил
всем сердцем, легла непроходимая пропасть.
   - Ну, Лауден, - сказал Пинкертон на другой день после лекции,  -  те-
перь мы будем работать плечом к плечу. Вот о чем я  всегда  мечтал.  Мне
нужны были две головы и четыре руки - теперь я их обрел. Ты сам увидишь,
что это ничем не отличается от искусства - тоже все  сводится  к  умению
видеть и к воображению, только нужно  куда  больше  действовать.  Погоди
немного, и ты сам это почувствуешь.
   Но я никак не мог этого почувствовать. Вероятно, во  мне  чего-то  не
хватало: во всяком случае, наша деятельность представлялась  мне  утоми-
тельной суетой, а место, где мы ею занимались, - истинным Дворцом  Зево-
ты. Я спал в каморке позади конторы, а Пинкертон - прямо в ней на патен-
тованном диване-кровати, который время от времени самопроизвольно  скла-
дывался под ним. Кроме того, сну моего приятеля постоянно  угрожал  кап-
ризный будильник. Это дьявольское изобретение будило нас ни свет ни  за-
ря, затем мы отправлялись завтракать, а в девять уже принимались за  то,
что Пинкертон называл работой, а я - мучением. Надо было вскрыть и  про-
честь бесчисленное множество писем, а также ответить на них. Я занимался
этим за своим столом, который был водворен в контору накануне моего при-
езда, а Пинкертон, диктуя машинистке, метался взад и вперед по  комнате,
словно лев в клетке. Надо было просмотреть бесчисленное  количество  ти-
пографских корректур, помечая синим карандашом "курсив",
   "нонпарель", "раздвинуть интервалы", а иногда и чтонибудь более санг-
виническое, как, например, в тот раз, Когда Пинкертон энергично  нацара-
пал на полях рекламы "тонизирующего сиропа": "Рассыпать набор.  Вы  что,
никогда не печатали рекламы? Буду через полчаса".
   Кроме того, мы каждый день заносили сведения в  наши  счетные  книги.
Таковы были наши основные и наименее неприятные занятия. Однако  большая
часть нашего времени уходила на разговоры с посетителями -  весьма  воз-
можно, чудеснейшими парнями и первоклассными дельцами, но, к  несчастью,
ничуть для меня не интересными. Некоторые из них, судя по всему, страда-
ли слабоумием, и с ними приходилось беседовать по часу, прежде  чем  они
наконец решались на какой-нибудь пустяк и покидали контору - только  для
того, чтобы через десять минут вернуться и  взять  свое  решение  назад.
Другие врывались к нам с таким видом, словно у них нет ни секунды лишне-
го времени, но, насколько я мог заметить, это делалось исключительно на-
показ. Действующая модель сельскохозяйственной машины,  например,  каза-
лась своего рода липкой бумагой для бездельников этого типа.  Я  не  раз
видел, как они самозабвенно крутили ее минут пять, притворяясь (хотя это
никого не обманывало), что она интересует их с практической  точки  зре-
ния. "Неплохая штука, а, Пинкертон? Много вы их сбываете? Гм!  А  нельзя
ли использовать ее для рекламирования моего товара,  как  вам  кажется?"
(Этим товаром могло быть, например, туалетное  мыло.)  Третьи  (пожалуй,
самый неприятный тип клиента) уводили нас в соседние  кабачки  играть  в
кости на коктейли, а когда за коктейли было заплачено, - на деньги.  Лю-
бовь этой братии к игральным костям превосходила всякое вероятие: в  од-
ном клубе, где я как-то обедал в качестве "моего партнера, мистера  Дод-
да", стаканчик с костями появился на столе вместе с десертом  и  заменил
послеобеденную беседу.
   Из всех наших посетителей мне больше всего нравился Император Нортон.
Упомянув его, я прихожу к выводу, что еще не воздал  должное  обитателям
СанФранциско. В каком другом городе безобидный сумасшедший, воображающий
себя императором обеих Америк, был бы окружен таким ласковым  вниманием?
Где еще уличные прохожие стали бы считаться с  его  иллюзиями?  Где  еще
банкиры и торговцы пускали бы его в свои конторы,  брали  бы  его  чеки,
соглашались бы выплачивать ему "небольшие налоги"? Где еще ему позволили
бы присутствовать на торжественных актах в школах и  колледжах  и  обра-
щаться к присутствующим с речью? Где еще на всем божьем свете мог бы он,
заказав и - съев в ресторане самые изысканные блюда, спокойно уйти и ни-
чего не заплатить? Говорили даже, что он был очень привередлив и, остав-
шись недоволен, грозил вовсе прекратить посещения  такого  ресторана.  Я
легко могу этому поверить, потому что у него было лицо завзятого  гурма-
на. Пинкертона этот монарх сделал своим министром - я видел соответству-
ющий указ и только подивился добродушию  владельца  типографии,  который
согласился даром напечатать все эти бланки. Если не ошибаюсь,  мой  друг
возглавлял министерство не то иностранных дел, не то народного образова-
ния. Впрочем, значения это не имело, так как функции всех министров были
одинаковы. Вскоре после моего приезда мне довелось увидеть, как Джим ис-
полняет свои государственные обязанности. Его  императорское  величество
изволили посетить нашу контору. Это был толстяк с довольно дряблой кожей
и благообразным лицом, производивший чрезвычайно трогательное и  нелепое
впечатление из-за того, что на боку у него болталась длинная сабля, а  в
шляпе торчало павлинье перо.
   - Я зашел напомнить вам, мистер Пинкертон, что вы несколько задержали
взнос налогов, - сказал он со старомодной и величественной любезностью.
   - Сколько с меня причитается, ваше величество? - спросил Джим и, ког-
да сумма была названа (она никогда  не  превышала  двух-трех  долларов),
выплатил ее до последнего цента,  прибавив  в  качестве  премии  бутылку
"Тринадцать звездочек".
   - Я всегда рад оказать покровительство национальному производству,  -
заметил Нортон Первый. - СанФранциско предан своему императору, и,  дол-
жен сказать, я предпочитаю его всем остальным городам в моих владениях.
   - Знаешь, - сказал я Пинкертону, когда император удалился, -  он  мне
нравится больше всех остальных наших посетителей.
   - Это вообще большая честь, - заметил Джим. - По-моему, он обратил на
меня внимание из-за шумихи по поводу зонтиков.
   Но и другие, более великие люди дарили нас  своим  вниманием.  Бывали
дни, когда Джим принимал необычайно деловитый и решительный вид, говорил
только отрывистыми фразами, как человек чрезвычайно занятый, и то и дело
ронял фразы вроде: "Лонгхерст говорил мне об этом сегодня  утром".  Или:
"Это мне известно от самого Лонгхерста". Неудивительно, думал я, что по-
добные финансовые титаны принимают Пинкертона как равного: его изобрета-
тельность и находчивость были несравненны. В те первые дни, когда он еще
обо всем со мной советовался, шагая взад и вперед по комнате, строя пла-
ны, вычисляя, прикидывая воображаемые  проценты,  утраивая  воображаемые
капиталы, и его "умственная машина" (прибегая к старинному,  но  превос-
ходному