иной раз дивлюсь даже...
     - Да,  мальчик он добрый!  - согласился старик. - Не эгоист, как бывают
другие дети.
     Кто эти "другие", старик не прибавил, а полковница благоразумно сделала
вид, что не слыхала последних слов.
     Разговор перешел на другие предметы,  и адмирал,  между прочим,  поднял
вопрос о даче.
     - Какая дача! - воскликнула Марья Ивановна.
     - Разве Федя не догадался об этом?  Он,  слава богу,  получает -  шутка
сказать -  три  тысячи  жалованья,  один,  и  его  не  разорило бы  прислать
каких-нибудь сто рублей, чтобы мать и маленькая сестра отдохнули летом.
     - Он предлагал, братец, он предлагал! - с внезапной быстротой возразила
Марья Ивановна, - еще на днях писал об этом.
     Несмотря на похвальбу полковницы своими дипломатическими способностями,
только что  сказанная в  защиту сына ложь была заметна.  И  торопливость,  с
которой она  тотчас  же  отвела  взгляд  с  брата  на  самовар,  и  какая-то
неестественная быстрота ее возражения выдавали ее совсем.  Однако адмирал, в
свою очередь,  сделал вид,  что  не  заметил смущения сестры,  и,  помолчав,
проговорил:
     - Нынешним летом и я собираюсь, сестра, на дачу!
     - Вы? - изумилась Марья Ивановна, хорошо знавшая, что старик терпеть не
мог дач и всегда летом оставался в своей квартирке во дворе, в четырнадцатой
линии.
     - Чему ты удивляешься?  Ну да,  я! Не все же киснуть в городе. Давеча и
доктор  советовал;  вам,  говорит,  морской воздух нужен.  Вот  собираюсь на
неделе съездить в Мартышкино посмотреть дачу. Там и воздух, и дачи, говорят,
дешевые... Ты ведь жила там?
     - Да, там можно дешево найти дачку.
     - Но  только  одному  жить  скучно.  Если  бы  ты  согласилась вместе с
Любочкой и Митей, а? Я бы очень был рад.
     У  полковницы навернулась на  глаза жгучая слеза.  Но старик опять-таки
ничего не заметил и, вставая из-за стола, проговорил:
     - Смотри же, сестра, это дело решенное. Переезжайте ко мне на дачу; так
и крестнице моей,  Любочке,  скажи... Надо и мне подышать свежим воздухом. И
то  по временам так ломит поясницу,  так ломит...  Эй,  Понт,  едем на дачу!
Слышишь? - весело крикнул старик.


VI

     Дня через два,  в  самый разгар домашних хлопот полковницы,  когда она,
возвратившись с рынка,  стояла посреди гостиной,  с засученными рукавами,  в
переднике,  со щеткой в  одной руке и  тряпкой в другой,  только что окончив
перемывку цветов, - вслед за звонком, в гостиную вошла элегантно и со вкусом
одетая,  красивая и  изящная  молодая  женщина,  высокая,  стройная,  резкая
брюнетка с матовым цветом нежной кожи,  правильными чертами прекрасного,  но
несколько  холодного  и  безвыразительного  лица.   Сходство  с  полковницей
невольно бросалось при взгляде на эту даму, но какая разница между матерью и
дочерью!  Она резко сказывалась в сдержанности и мягкости манер,  спокойном,
строгом  даже,   взгляде  блестящих  черных  глаз,   в   этой  выхоленности,
свидетельствующей,  что мелкие и тяжкие заботы недостаточной жизни незнакомы
молодой женщине.  Улыбка, появившаяся на ее лице при виде полковницы в таком
наряде и вооружении, не скрыла озабоченного выражения ее лица.
     - Наденька,  это ты!  А я думала, кто бы это? - воскликнула полковница,
обнимая дочь.
     - Вы, маменька, по обыкновению, вечно чиститесь.
     - Нельзя  же...  У  меня  прислуг нет.  Ну,  садись,  снимай  шляпку да
рассказывай, что у вас... Все здоровы? Кофе будешь пить?
     - Я, маменька, ненадолго. У меня тоже дом на руках! - проговорила она с
важностью молодой хозяйки.  -  Я приехала к вам на минуточку -  поговорить о
Мите.
     - Разве место какое есть? Муж нашел?
     - Какое место!  Коле,  маменька, не до того. Он так занят, так занят!..
Ему  теперь дали новое поручение...  Его,  маменька,  выбрали,  как  лучшего
товарища  прокурора,  и,  быть  может,  даже  наверное,  карьера  его  будет
блестящая, если только...
     Она остановилась на минуту и прибавила с ядовитостью:
     - Если только братцу не угодно будет помешать нам!
     Братцу!  Какому братцу? Полковница ровно ничего не понимала. Она широко
раскрыла глаза и даже выпустила незаметно из рук тряпку, которую захватила с
собой, присев на стул возле дочери.
     - Да  говори ты,  Наденька,  толком.  Что это у  тебя за  манера прежде
напугать,  а потом сказать,  в чем дело? Прежде у тебя этого не было. Верно,
от благоверного научилась.
     - Я,   кажется,  маменька,  говорю  понятно!  -  усмехнулась  чуть-чуть
Наденька.  -  Я говорю о Мите.  Точно вы не знаете, за какие хорошие дела он
потерял место?
     - Что ты врешь, Наденька. За какие дела!.. С ним подлость сделали, он и
потерял!
     Наденька,  не  спеша,  вынула из  кармана своего пальто нумер  газеты и
проговорила:
     - Не хотите ли прочесть,  маменька,  что пишут в  московской газете,  -
серьезной, маменька, газете. Или, позвольте, я сама вам прочту.
     Совсем ошалевшая при виде газеты,  в  которой почему-то  пишут о  Мите,
полковница ничего не сказала,  и  Наденька твердо и не без чувства прочитала
следующий параграф:
     "Нам сообщают из верного источника,  что на днях,  в правлении такой-то
дороги,  служащие,  возмущенные безнравственными мнениями  одного  из  своих
сослуживцев,  не  окончившего нигде  курса  молодого человека К.,  тотчас же
решили исключить его из своей среды и  подали заявление начальству,  что они
не  желают служить вместе с  таким господином.  Молодого человека немедленно
уволили,  но  почему-то  дело это не  получило дальнейшего хода.  Во  всяком
случае, честь и слава товарищам, не остановившимся перед честным исполнением
своей патриотической обязанности из страха перед петербургским либерализмом,
мишура которого,  к несчастью, ослепляет наши глаза. Если б все поступали по
примеру служащих ***  правления,  давно бы  зло было сметено с  лица русской
земли".
     Полковница выслушала и остолбенела от изумления.
     - Когда я прочла это, маменька, мне чуть не сделалось дурно... Вы тогда
иначе рассказывали...
     - И ты веришь газете,  а не веришь брату!?  -  воскликнула мать. - Все,
что здесь написано, все это вот что... тьфу, тьфу и тьфу!
     С этими словами полковница даже забыла, что пол уже вычищен, вырвала из
рук дочери газету и, бросая ее на пол, плюнула три раза.
     - Ах,  маменька,  какая вы, право... Ведь нет дыма без огня! Даже и то,
что Митя высказывал,  очень не рекомендует его... Не перебивайте меня: дайте
мне досказать,  маменька,  пожалуйста. Я приехала к вам не для ссоры, а чтоб
поговорить с вами, как дочь, как друг... Мне, конечно, жаль Митю, как брата,
но,  с другой стороны, за что его жалеть, если он всех нас не жалеет? Вообще
Митя странно себя ведет:  не окончил курса,  был в  деревне учителем,  менял
места,  преднамеренно избегает положения,  которое необходимо иметь  каждому
честному и порядочному человеку... одним словом...
     У  полковницы давно клокотало в  груди,  но она сдерживала себя,  желая
выслушать до конца. Наденька продолжала:
     - И  вы,  маменька,  уж  извините,  слишком доверчивы.  Станет вам Митя
открываться,  как же!  Он,  быть может,  мало ли с кем видится,  мало ли что
замышляет!.. Ему терять нечего, а нам с мужем... И теперь! Могут узнать, что
брат  жены  товарища прокурора исключен за  предосудительные взгляды.  Очень
приятно!..  Вы хорошо бы сделали,  маменька, если б поговорили с Митей, чтоб
он,  знаете ли,  лучше куда-нибудь уехал отсюда...  мы  бываем у  вас...  вы
понимаете,  маменька,  наше  положение?..  И,  наконец,  мало ли  что  может
случиться! Ни за кого нельзя ручаться... Для таких людей нет ничего святого,
маменька... К сожалению, и за брата нельзя ручаться... Он всегда...
     - Это ты что?  Мужнины слова повторяешь!  -  не могла уже более слушать
полковница.  -  Такой подлости сама ты не выдумала бы... И ты смела приехать
ко мне предлагать выгнать Митю?.. - проговорила, задыхаясь, полковница.
     - Я,  маменька, не маленькая, понимаю вещи... Я ничего не предлагаю, но
только  приехала сказать,  что  из-за  какого-нибудь безумного дурака мы  не
желаем рисковать своим положением,  будущностью детей...  Как вам угодно, но
только не сердитесь, маменька, мы должны отказаться от удовольствия посещать
вас, если брат будет жить с вами. Я сама мать...
     - Вон,  сию же минуту вон!.. - разразилась наконец полковница, не помня
себя от бешенства.  -  Ишь, с чем пожаловала!.. Прогони сына... Ах, ты... Да
если бы он в самом деле был преступник,  так я не отреклась бы от него, а то
для вас...  Вы с муженьком уже давно от меня глаза воротите...  Вон...  вон,
подлая тварь!
     И полковница заметалась, как бешеная, по комнате.
     - Что  за  выражения!   Вы,  кажется,  по-прежнему  заимствуете  их  на
Сенной{205}!  -  презрительно сказала  Наденька,  с  достоинством выходя  из
гостиной.
     - Вон,  подлая!..  Ирина!  -  гремела полковница, - эту даму никогда не
принимать... Слышишь!
     - Очень нужно приезжать!
     Долго еще не  могла придти в  себя полковница.  Долго еще она ходила по
комнате...  "Родная дочь...  Хороша!  Такая подлость...  Недаром брат Андрей
всегда ее  не  любил..."  В  голове у  бедной полковницы был какой-то  хаос.
Родная дочь,  газета,  Митя,  "дальнейший ход",  все  эти  слова проносились
бестолково в ее голове,  раздражали и хватали ее за сердце.  Поступок дочери
поразил ее своей неожиданностью.  Этого она не ожидала. Даже и такая крепкая
старуха,  как  полковница,  не  выдержала и,  после сильного припадка гнева,
пришла в  свою комнату,  бросилась в  постель и  зарыдала,  как  беспомощный
ребенок.


VII

     Но  мысль о  "подлой" газете,  которая лежала там,  в  гостиной,  скоро
подняла на ноги полковницу и  возвратила к ней обычную энергию.  Она еще раз
перечла  ненавистный параграф и  сожалела,  что  не  она,  а  адмирал  будет
объясняться с директором правления.  Вот какую гадость напечатали!..  Решить
самой написать опровержение,  чтобы послать в  газету,  было делом недолгого
раздумья...  Однако и  беседа дочери и  эта газета несколько смутили ее.  "А
что, если в самом деле, Митя?.." - подумала она с ужасом.
     Когда Митя вернулся домой,  она пошла к  нему в  комнату и  сделала ему
следующий краткий допрос:
     - Послушай, Митя, ты правду мне сказал: ничего такого не говорил там?
     - Я вам объяснил. Сами видите, что ничего такого.
     - Хорошо. А с какими-нибудь подозрительными лицами ты не знаком?
     - Что вы, маменька! У меня и вообще-то мало знакомых, вы знаете их. Что
в них подозрительного?
     - А каких-нибудь там запрещенных книг не держишь?
     - Да что вы!
     - Читаешь, может быть? Ты от матери, Митя, не скрывай.
     - Ей-богу, ни разу не читал. Где их достать!
     - Ну, ладно, Митя. Так посмотри-ка, какую пасквиль про тебя напечатали.
Сегодня твоя сестрица привезла.  Ты  к  ним не ходи,  Митя,  слышишь...  Она
боится... карьеру, видишь ли, ты им испортишь.
     Молодой человек улыбнулся, пожав плечами, взял газету и стал читать.
     - Все вздор. Никакие товарищи не возмущались, напротив все, большинство
меня же поддерживало в споре...  Вся статья -  вранье,  -  проговорил он.  -
Теперь много,  маменька,  пакостей печатают!  И  из-за  чего  только историю
раздули!..  -  прибавил Дмитрий Алексеевич,  на которого однако слова статьи
"дальнейший ход" произвели не  особенно приятное впечатление.  -  Еще  слава
богу, что всю фамилию не напечатали.
     - А вот я сама их пропечатаю!.. - вдруг заявила полковница.
     - Что вы, маменька? - испугался Дмитрий Алексеевич.
     - Я покажу - какая я маменька, если ты такой рохля! - проговорила мать,
выходя из комнаты сына.
     Целый вечер она сидела взаперти у себя в комнате,  сочиняя ответ. Много
листов  она  перепортила и  наконец  остановилась на  следующем литературном
произведении, которое перечла не без некоторого авторского удовольствия:

     "Господин редактор!
     Я  удивляюсь,  как  в  такой серьезной газете,  как Ваша,  Вы  решились
поместить  подлую  и  нелепую  ложь,   касающуюся  моего  сына,   выдуманную
каким-нибудь негодяем, благоразумно скрывшим свою фамилию. Тень, кидаемая на
моего сына,  ложится и на меня,  а потому,  милостивый государь,  как мать и
вдова подполковника,  кровью доказавшего преданность престолу и отечеству, я
уведомляю Вас,  что  все  Вами лживо напечатанное есть гнусная и  презренная
выдумка.  Никаких возмутительных разговоров сын мой,  обозначенный в  статье
буквою К.,  не вел и вести не станет, и никогда товарищи его не просили сына
оставлять службу.  Уволил  его,  без  всякой  причины,  директор  правления,
получивший презренные сведения по  доносу  наушника.  Предоставляю судить  о
благородстве такого поступка Вам,  г.  редактор,  а  я  с своей стороны могу
присовокупить,   что   вышеизложенное  могут  подтвердить  все   служащие  в
правлении,  конечно, кроме наушника, лишившего неповинного сына места. Прошу
письмо мое напечатать, дабы исправить вред незапятнанной репутации как моего
невинного сына, так и моей, а равно успокоить прах моего мужа, прослужившего
тридцать пять лет беспорочно и умершего от ран на поле чести. Печатать такие
пасквили     довольно     подло,     многоуважаемый    редактор.     Остаюсь
вдова-подполковница, Мария Кропотова".

     - Что ты скажешь, Митя, насчет этого письма, а? - спрашивала полковница
сына, прочитав ему свое произведение.
     Сын испугался.
     - Вы хотите его послать?
     - А ты думал как? Не для себя же я его писала.
     - Что вы, маменька... Бросьте лучше его в печку.
     - Это почему? Разве худо написано?
     - Право,  бросьте...  Написано оно недурно,  но  не  поднимайте вы этой
глупой истории.
     - Ах, ты, трус, трус!.. Какая тут история? Разве можно так оставить это
дело... Или, может быть, ты в самом деле говорил возмутительные речи?
     - Ничего я не говорил,  уверяю вас,  а все-таки прошу вас, не посылайте
письма.  И наконец я сам могу написать...  я не малолетний,  чтоб за меня вы
писали.
     Больших трудов стоило сыну  уговорить полковницу хоть  посоветоваться с
дядей Андреем.
     - На это я согласна.  Но,  во всяком случае, так оставить нельзя... Эх,
ты...  тюлень,  тюлень...  Даже  на  пасквиль не  умеешь  ответить,  а  тоже
фанаберия!..
     "История"  с  Дмитрием  Алексеевичем  стала  известна  среди  родных  и
знакомых.  Они приходили,  под видом участия,  узнать,  в чем дело,  и Марья
Ивановна несколько раз  повторяла,  какую подлость сделали с  Митей.  Однако
многие родственники были убеждены,  что  Дмитрий Алексеевич,  в  самом деле,
подозрительный человек,  и  Дмитрий Алексеевич очутился в глазах некоторых в
положении зачумленного. Полковница негодовала, узнав как-то стороной о таких
сплетнях.  К довершению всего,  через неделю после происшествия,  полковница
получила от старшего сына, Феди, письмо, начало которого было следующее:

     "Дорогая маменька!
     С прискорбием узнал я из вашего письма,  что брат Дмитрий опять лишился
места,  и хоть вы пишете,  что по проискам других,  но стороной я узнал, что
тут не одни происки,  а также и вина брата. Как мне ни жаль его, маменька, я
принужден  откровенно  сказать,   что   с   его   стороны   наконец   просто
недобросовестно до  сих  пор  вести  неопределенное существование  и,  таким
образом,  быть вам в  тягость.  Нельзя же  в  самом деле оставаться век свой
младенцем!  Хоть брата бог не наградил большим умом,  но не настолько обидел
его,  чтобы он не мог сообразить нелепости всех своих поступков.  Я  слышал,
что он лишился места,  позволив себе высказывать мнения,  едва ли уместные и
своевременные.  Это похоже на него,  и я,  как любящий брат, решаюсь просить
вас,  маменька,  внушить брату,  -  он  вас  слушает и  уважает,  -  что его
поведение компрометирует всех  его  близких и  может окончиться печально для
него самого.  Все  мы  понимаем,  не  хуже,  если не  лучше его,  что  жизнь
представляет  многие  несовершенства;   но  несовершенства  эти,  во-первых,
условны,  а во-вторых, вовсе и не таковы, какими их желают представить люди,
знакомые с  жизнью по  книгам и  пустым односторонним статьям или вовсе ни с
чем не знакомые,  а воображающие себя умнее других.  Едва ли глупый идеализм
брата,  его неумение обойти подводные камни практической жизни и примириться
с  необходимым злом жизненной карьеры,  не способен увлечь его на путь очень
опасный.  К прискорбию,  мы видим,  к чему он приводит. Да сохранит нас всех
господь бог от  этого несчастия,  но я  боюсь,  что бедный брат уже стоит на
этом пути.  Если мои предположения справедливы,  то пусть он не считает меня
братом, как ни больно мне лишиться брата.
     Еще  другая нерадостная весть,  маменька:  бедная сестра Наденька очень
огорчена вашим к ней отношением..."

     Дальше  полковница  уже  не  читала...   С  нее  было  вполне  довольно
прочитанного, чтобы из груди ее вырвался отчаянный крик: "Подлец!"
     Она с этих пор еще более привязалась к Мите,  словно в отместку, что ее
хотят  непременно  отдалить  от   него.   Митя  сделался  ее  кумиром.   Она
перессорилась со всеми родными, которые только осмеливались отзываться о нем
двусмысленно. Своей двоюродной сестре она даже так энергично показала дверь,
что в Коломне долго еще ходил рассказ об этом происшествии.
     Но  замечательнее всего в  этой  трагикомической истории было  то,  что
виновник этой бури, о котором, благодаря сплетням, в Коломне слагались целые
легенды,  ни  малейшим образом не  был  причастен ко  всем этим обвинениям и
предостережениям   родных   и   знакомых.   Это   был   самый   скромный   и
непритязательный господин,  меланхолик по натуре, скорее робкий, чем смелый,
не предъявлявший к  жизни никаких особенных претензий.  Никогда и ни в каких
"предосудительных" поступках он не был замешан,  с  "подозрительными" людьми
знакомств не водил,  в  своих мечтах летал невысоко,  словом -  этот Дмитрий
Алексеевич Кропотов,  выброшенный в  один день на  улицу,  был  один из  тех
многих,  самых  обыкновенных смертных,  простых,  слабых,  ничем особенно не
выдающихся,  у  которых только еще не заглохли инстинкты правды,  совесть не
подвела итогов, и сердце не потеряло способности биться и трепетать при виде
бесчеловечия и  несправедливости и  наконец,  переполненное,  порой давало о
себе знать робким словом негодования, участия, сожаления...
     Вот вся вина этих людей.


VIII

     Андрей Иванович не  ошибся в  своем предположении.  Он  потерпел полную
неудачу в своей миссии, несмотря на мундир и ордена, надетые им для свидания
с г.  директором правления.  Не старый еще,  пухлый,  подслеповатый директор
объяснился с  ним  весьма  любезно,  но  вежливо дал  понять,  что  решение,
принятое относительно Кропотова,  бесповоротно.  Он  дипломатически отвергал
какую бы то ни было "политическую причину" увольнения,  но зато и  уклонился
от  объяснения других причин.  Адмиралу,  как он  потом рассказывал,  "очень
хотелось  плюнуть  этой  каналье  в  морду",  но  он  благоразумно от  этого
воздержался,  к  искренней горести полковницы.  Она однако вовсе не намерена
была оставить дело так.  "Я доберусь до него!"  -  объявила она и решительно
потребовала адрес  председателя совета,  чтоб  изложить  ему  обстоятельства
дела.  -  "Пусть он  узнает!"  Напрасно брат  отсоветовал ей  даром "портить
кровь". Она была непреклонна, и адрес ей дан.
     Вместе  с  известием о  неудаче своей  миссии  адмирал принес  и  более
приятное известие:  в одном частном обществе открывается вакансия,  и старый
товарищ его дал рекомендательное письмо Дмитрию Алексеевичу,  которое тут же
и было вручено Мите.  Полковница, конечно, обрадовалась и благодарила брата,
а сыну она по этому поводу сказала:
     - Смотри,  Митя,  если поступишь на место -  молчи, так-таки и молчи...
Никаких разговоров. Оно лучше!
     - Д-да...  Помалчивай,  брат, помалчивай, Митя! - подтвердил и