воего образцового административно-хозяйственного умения.
     Она,  по  обыкновению,  была в  черном шелковом платье,  безукоризненно
причесанная,  с  подвитыми прядками рыжеватых волос,  с кольцами на толстых,
коротких пальцах,  с  браслетом на  руке,  с  брошкой  и  с  длинной золотой
цепочкой от часов, тихо колыхавшейся на внушительном бюсте.
     - Ничего не случилось,  госпожа Шварц...  Жена приедет завтра! - слегка
смущаясь, проговорил Неволин.
     - Ну и слава богу!.. Вы перестанете скучать...
     И, впадая в идиллический тон, хозяйка вздохнула и проговорила:
     - Ничего нет тяжелее одиночества...  Быть в  разлуке с любимым другом -
это  ужасно!  Я  понимаю...  Я  сама  испытала это,  когда  Шварц  работал в
Интерлакене,  а я шесть месяцев оставалась здесь...  И Шварц тосковал...  О,
как тосковал!.. Тогда мы оба были молоды...
     Хотя Неволин аккуратно платил по счетам,  и  госпожа Шварц называла его
милым и  любезным жильцом,  тем  не  менее она  с  удовольствием сплавила бы
"милого жильца",  который,  того и гляди,  умрет в пансионе,  что произведет
тяжелое впечатление на  пансионеров,  еще  не  приговоренных,  и  они  могут
сбежать.
     Да и отдать комнату,  из которой только что вынесли ночью покойника, не
так-то  легко.  Приезжие больные  с  глупыми  предрассудками.  А  комната из
лучших: на солнечной стороне и с "видом". Балкон на озеро и горы.
     Начинается  сезон,  а  русский  и  не  догадывается уехать  поскорей  в
Петербург,  чтобы увидать,  по  крайней мере,  жену перед смертью.  Эта дама
что-то  подозрительно не  едет.  А  на  редкость простофиля-муж  каждый день
встречает и не может ее встретить.
     Такие соображения пробежали в голове госпожи Шварц, и она еще с большею
задушевностью продолжала:
     - Завтра вы будете счастливым человеком.  Но я  боюсь,  что вы захотите
показать жене Швейцарию или  ломбардские озера.  Там прелестно.  Мой пансион
лишится такого покойного и милого жильца... Но, по крайней мере, я рада, что
вы здесь поправились и, смею думать, довольны пансионом... Не правда ли?
     "Провались ты  к  черту  со  своими разговорами!"  -  подумал Неволин и
слегка раздражительным тоном проговорил:
     - Еще  мы  не  решили с  женой!  Может быть,  останемся месяц...  Здесь
хорошо...  Я чувствую,  что поправляюсь, и мне нравится ваш пансион, госпожа
Шварц!
     И с этими словами Неволин вошел в свою большую, полутемную от опущенных
жалюзи комнату,  прохладную и пропитанную острым запахом креозота и йода,  с
довольно приличной обстановкой для пансиона в восемь франков в сутки.
     На  небольшом письменном столе -  "секретере" -  бросались в  глаза три
изящные рамки с фотографическими портретами молодой женщины с милым красивым
лицом,  выражение которого напоминало мадонн.  Особенно были  хороши  глаза,
большие, спокойно-вдумчивые и ласковые.
     Причесана она была по  старой моде.  Пробор посредине,  гладкие начесы,
прикрывающие уши,  и  на  темени  тяжелые косы,  собранные в  виде  коронки.
Видимо,  эта прическа шла к  молодой женщине.  На  одном портрете,  особенно
хорошей работы,  она была во весь рост. Фигура маленькая и стройная. Не худа
и  не  полна.   Руки  узкие,  с  длинными  пальцами.  На  безыменном  пальце
обручальное кольцо; на мизинце - несколько колец.
     В общем привлекательная женщина.
     Большой букет свежих роз  красовался в  вазе на  японском столике около
качалки. Тут же бонбоньерка с конфетами из Монтре.
     Валерий Николаевич открыл шагреневую шкатулку, в которой аккуратно были
сложены перенумерованные письма жены, и взял верхнее, полученное накануне.
     Голова слегка кружилась. Во всем исхудалом теле чувствовалась слабость.


III

     Неволин прилег на  кушетку и,  с  горевшими из глубоких впадин глазами,
снова  стал   перечитывать  четыре  маленькие  листка,   исписанные  крупным
разгонистым почерком.
     Словно бы  чувствуя себя  в  чем-то  виноватой,  жена  снова повторяла,
почему не могла раньше приехать.  Теперь маме лучше, перевод романа окончен,
сдан в редакцию,  гонорар получен, и она, не вводя мужа в новые долги, может
выехать на следующий день и скоро будет ухаживать за больным. Валерий совсем
поправится.  Петербургский доктор,  отправивший Валерия в Швейцарию, говорит
то  же,  что  и  кларанский.  Разумеется,  ничего опасного нет.  Надо только
беречься и не торопиться на север.
     Вслед  за  этими,   казалось,  спокойными  и  ласковыми  строками,  шли
тревожно-нежные, но почерк как будто был более нервный и неровный. И Неволин
жадно глотал:
     "Я  знаю,  ты  сердишься,  мой  добрый  Валерий,  что  принуждена  была
откладывать до  сих  пор поездку.  Мне тяжело,  что поневоле обманывала твои
ожидания... Подчас это невыносимо... О, как сожалею, что не поехала с тобой.
Теперь до скорого свиданья... Непременно завтра поеду, и на курьерском..."
     Письмо, по обыкновению, было подписано: "Твоя Леля".
     "Верно, осталась на день в Берлине и пришлет телеграмму, что завтра!"
     - И какая она хорошая! - вырвался восторженный шепот.
     И,  переполненный чувством,  благодарный и  умиленный,  со  слезами  на
глазах, он прильнул горячими и сухими губами к почтовому листу.
     "О,  как  он  боготворит ее!"  -  подумал Неволин и  гордился,  что так
благоговейно и глубоко любит это "золотое сердце". По-настоящему любит, а не
так, как многие его знакомые мужчины.
     Он спрятал письмо в карман.  В ту же минуту представил себе, что завтра
будет здесь,  около него,  красивая,  любимая, молодая женщина, и умиление к
"золотому сердцу" исчезло.  Вместо него было нетерпеливое, почти озлобленное
желание влюбленного, и по праву, властного мужа.
     Какая она цветущая, красивая...
     А он?
     Неволин сравнил себя.
     И  с  каким чувством тоски,  ожесточения и брезгливости посмотрел он на
свои исхудалые,  костлявые руки, бессильные и бескровные, с желтыми ногтями,
- точно у мертвеца.
     Он ощупал грудь - одни выдающиеся ребра. Ноги - тонки, как у ребенка, и
только кости.
     Как ни хотелось ему уверить себя, что поправляется, и что худоба не так
уж  ужасна,  но  он  не  мог  не  заметить,  что страшно худеет и  ослабел в
последние две недели.
     И все-таки еще не почувствовал и не сознал близости смерти.  И не думал
о ней.
     Он так жадно хотел жить,  так любил себя и все блага,  которые вместе с
большинством считал счастьем и,  следовательно,  смыслом и целью жизни,  что
упорно хотел верить и верил доктору, который скоротечную чахотку называл для
успокоения больного катаром легких.
     И  чем  беспощаднее и  быстрее  недуг  разрушал еще  недавно  здоровое,
сильное  тело,  тем  упорнее надеялся Неволин сохранить его  и  пользоваться
наслаждениями жизни  и  тем  себялюбивее становился,  занятый  исключительно
только собой и своей женой,  которая давала ему счастье. А ко всему на свете
стал равнодушен.
     Валерий Николаевич раньше,  когда  был  здоров,  хотя  и  не  отличался
склонностью к вопросам непрактического характера,  альтруизмом и цивическими
добродетелями,  все-таки,  помимо забот о своем благополучии,  интересовался
кое-чем и отвлеченным,  читал умные книги,  и людские невзгоды были не чужды
его сердцу.  Родные, близкие и знакомые не казались безразличными. А теперь,
цепляясь за  жизнь,  человек словно бы  обнажился во  всей  наготе животного
эгоизма.   Все   помыслы   венца   творения  сосредоточивались  на   упорном
самосохранении.
     И Неволин строил планы будущего.
     Он мечтал,  как о  чем-то несомненно сбыточном,  что быстро поправится,
когда около будет обворожительная жена.  И  он  уж  не  станет волноваться и
скучать в одиночестве. Они съездят в Женеву, побывают в горах, прокатятся на
пароходе по  Женевскому озеру.  Конечно,  покажет Шильон{12}.  Поднимутся по
железной дороге в Глион.  В октябре поедут в Италию,  побывают в Венеции,  в
Милане,  Флоренции,  Риме и Неаполе... И всегда вместе... А зимой вернутся в
Петербург,  в маленькую,  уютную квартирку,  настоящее гнездо, свитое умелой
женской рукой.
     Он  думал  о  том,  как  здоровый,  сильный  и  пополневший,  придет  в
министерство, и директор департамента, обрадованный, что Неволин снова будет
литературно писать записки и  доклады безразлично о  чем,  -  намекнет,  что
место  начальника  отделения  скоро  очистится,  что  сам  министр  знает  о
даровитом и  усердном молодом  человеке-чиновнике и  приказал выдать  ему  к
Новому году пятьсот рублей в  возмещение расходов на излечение болезни...  В
шесть часов его встретит Леля, ласковая и умная, ровная и сдержанная, умелая
хозяйка   и   очаровательная  маленькая  женщина,   целомудренно-скромно  не
понимающая чар своих ласк...
     Он думал,  как взыскан судьбой, что встретил Лелю три года тому назад в
Крыму и понял, что нашел ту... настоящую, единственную...
     Мечты оборвались. Неволин заснул.
     Колокол к обеду разбудил его.
     Он  нехотя поднялся.  Освежил лицо водой,  поправил галстук,  пригладил
бородку и спустился.
     Слабый, он старался казаться молодцом на людях, когда вошел в столовую,
где все жильцы пансиона уже сели за стол.


IV

     В пансионе, кроме Неволина, был только один русский.
     Все знали,  что Неволин каждый день встречал жену и  что сегодня она не
приехала.
     - Едва ли бедный русский дождется жены и завтра!  - успела уже сообщить
хозяйка многим жильцам,  прибавив не  без  соболезнования о  напрасной трате
Неволина на букет в десять франков и на бонбоньерку с конфетами в двадцать.
     Все  с  сочувствием и  в  то  же  время не  без любопытного сдержанного
удивления   взглянули  на   безнадежно  больного   русского,   не   имевшего
серьезно-убитого вида несчастного мужа,  к  которому не едет жена.  Особенно
приветливо ответив на  общий  поклон Неволина,  продолжали прилично-бесшумно
есть суп.
     На     двух-трех     лицах     типичных     южан-французов    мелькнули
сдержанно-насмешливые улыбки над упорством заблуждения русского относительно
женщин.  Глупость доверчивого мужа,  казалось,  возмущала их еще больше, чем
неприезд жены, о красоте которой давно всем рассказала госпожа Шварц, не раз
любовавшаяся портретами молодой русской дамы на  столе Неволина во время его
отсутствия.
     Дамы, напротив, были исключительно возмущены женой и порицали ее, когда
не без удовольствия говорили об ожидании несчастного русского.  Оно являлось
событием в  пансионе,  давая интересную и пикантную тему для осторожно-тихих
разговоров и предположений в комнатах и на прогулках.
     Больной старый пастор-швед еще с большей,  казалось,  гордостью смотрел
за  обедом на хорошенькую свою молодую жену с  льняными волосами и  большими
голубыми,  словно  бы  недоумевающими глазами,  которая ухаживала за  ним  с
добросовестностью сестры милосердия,  благоговейно внимала каждому его слову
и нередко при публике целовала его большую белую и волосатую руку, словно бы
в доказательство любви, верности и покорности образцовой жены.
     Два  англичанина,  которые не  без хладнокровного презрения отнеслись к
этой  "истории" русских супругов,  все-таки  воспользовались случаем,  чтобы
подержать пари на пятьдесят фунтов.
     Приедет ли русская леди до конца недели или не приедет?
     Пари  должно  считаться  несостоявшимся,  если  жена  явится  только  к
похоронам джентльмена.
     - Прибавлю десять  фунтов!..  -  процедил старый,  плотный  заводчик из
Бирмингама с румяным,  добродушным лицом, обращаясь к соседу, как только что
Неволин вошел в столовую.
     - All right*!  - невозмутимо ответил молодой человек, совсем еще юноша,
в  смокинге и  цветном жилете,  с  подозрительными красными пятнами на своем
красивом,  нежном  и  белом  безбородом лице,  не  поворачивая шеи,  которую
подпирали высокие и туго накрахмаленные воротники.
     ______________
     * Очень хорошо (англ.).

     - Шансы на моей стороне, милорд!
     - Еще пять дней! - упорно прошептал юноша.
     - Боюсь только, как бы пари не состоялось.
     Красавец-юноша промолвил себе под нос:
     - Держу  двадцать  пять,  что  состоится.  Он  пять  дней  продержится.
Молодчина!
     - Идет...
     Чопорная,  строгая,  полная англичанка лет  под сорок,  с  ослепительно
белыми "лошадиными" зубами выдающейся челюсти, затянутая до того, что грудь,
казалось,   разорвет  ажурную  ткань   лифа,   -   с   взбитыми  кудряшками,
прикрывающими лоб,  и  с выхоленными крупными руками,  унизанными блестящими
кольцами, корректно подавила громкий вздох при виде Неволина.
     - Невоспитанная и  неприличная женщина!  -  безапелляционно чуть слышно
промолвила англичанка.
     Ее соседка,  молоденькая рыжеволосая мисс,  с  изящно-тонкими красивыми
чертами  бледного  лица,  невольно  чарующая  своей  простотой  и  спокойной
независимостью, мягко и совсем тихо сказала:
     - Вы несправедливы,  тетя.  Верно, есть уважительные причины, если леди
не едет.
     - Не  может  быть  причин,  Маб.  Англичанки их  не  знают,  когда надо
исполнять свой долг, Маб!
     - Лучше после обеда поспорим. Не правда ли, тетя?
     И  рыжеволосая девушка бросила взгляд на русского,  чтоб убедиться,  не
мог ли он догадаться о том, что говорят.
     Неволин не расслышал слов и  не мог бы их понять.  Разумеется,  он и не
подозревал, что о приезде жены и об его близкой смерти держат пари.
     Он   сел  на  конце  стола,   ближе  к   выходу,   около  единственного
соотечественника в пансионе, писателя Ракитина, пожилого, видного блондина в
хорошо сшитом темно-синем вестоне,  ловко сидевшем на  его  барской,  слегка
располневшей фигуре,  с кудреватыми светло-русыми волосами, красиво-небрежно
зачесанными назад, и с подстриженной небольшой бородкой, подернутой сединой.
     Неволин нередко рассказывал Ракитину о своей болезни,  о скором приезде
жены,  о  своих светлых надеждах,  но  чаще  всего должен был  лишь подавать
реплики, слушая нового своего знакомого.


V

     Ракитин любил  говорить и  любил,  чтоб  ему  благоговейно внимали -  и
особенно женщины,  не старее сорока лет и не оскорбляющие его эстетического,
довольно изощренного вкуса  -  и  чтобы не  забывали -  и  еще  лучше,  если
показывали ему  -  что  он  умный  и  талантливый писатель Ракитин  и  очень
интересный еще мужчина,  несмотря на  его пятьдесят два года,  для удобства,
впрочем,  сокращенные им до сорока восьми, тем более, что моложавость его не
давала повода к сомнениям.
     Все в пансионе Шварц знали, что Ракитин "знаменитый" русский писатель и
что приехал в Кларан оканчивать новый роман.
     О  своем писательстве Ракитин объявил г-же Шварц в день приезда,  когда
объяснил ей,  зачем просит поставить в его комнату письменный стол побольше,
и осведомился: нет ли по соседству больных.
     Вероятно,  ради  большей чести для  пансиона,  хозяйка произвела нового
жильца в "знаменитого", о чем и сказала пансионерам.
     Неволин испытывал перед  Ракитиным невольное чувство неловкости и  даже
виноватости за  то,  что  жена,  о  последнем письме которой он  обрадованно
сообщил ему, не приехала!
     Стараясь скрыть  это,  он  слабо  пожал  слабыми худыми  руками полную,
мясистую руку Ракитина и  не  без  тайной зависти взглянул на  его красивое,
несколько самоуверенное и  заносчивое лицо  с  умными,  слегка насмешливыми,
лукавыми темными глазами и стал есть суп,  преодолевая отвращение к пище.  И
наконец,   словно   бы   недовольный,   что   Ракитин   молчит,   проговорил
преувеличенно-спокойным тоном:
     - Вас удивляет, что жена не приехала, Василий Андреич?..
     - Верно, что-нибудь задержало, Валерий Николаич!
     - В Берлине отдыхает. Завтра и приедет.
     - Получили телеграмму?
     - Еще не получил... Получу.
     "И ведь все еще упорно верит!" - подумал Ракитин.
     Эта  маленькая,   красивая  женщина  с  ангельскими  глазами,  судя  по
портретам,  о которой так часто и восторженно говорил Неволин,  возбуждала в
Ракитине и любопытство писателя и завзятого любителя интересных женщин.
     "Наверное втюрилась. Снова что-нибудь солжет в телеграмме или в письме,
и этот до идиотства ослепленный муж опять поверит,  будет ждать, волноваться
и ходить на вокзал.  Свинство,  что не едет... Могла бы приехать и скрыть от
умирающего,  что не  любит его.  На  это женщины виртуозки и  умеют искренно
пожалеть тех,  кого обманывают.  Откуда такое бессердечие у этой женщины?" -
спрашивал себя Ракитин.
     - А если Елена Александровна завтра не приедет?  - осторожно проговорил
Ракитин, чтобы заранее подготовить Неволина к возможному разочарованию.
     - Не приедет?  Почему вы предполагаете,  что жена не приедет? - спросил
Неволин.
     В его взволнованном глухом голосе были и смущение, и испуг, и мольба.
     Он  знал,  как  "подло" смотрит Ракитин на  женщин и  с  какой циничной
простотой относится к  ним.  Это чувствуется и  в его разговорах и в тех его
писаниях, которые Неволин читал.
     И  в  голову чахоточного,  полного веры  в  любимую женщину,  закралась
мысль, благодаря Ракитину:
     "Что может подумать Ракитин... Почему она не едет?"
     - Предполагаю  самую  обыкновенную  вещь.  Что-нибудь  может  задержать
отъезд на два-три дня! - ответил Ракитин самым, казалось, искренним тоном.
     - Но ведь я читал вам вчерашнее письмо жены? - с тоном упрека промолвил
Неволин.
     - Да разве мало непредвиденных обстоятельств, Валерий Николаевич!
     Глаза Ракитина, казалось, улыбались.
     Сердце Неволина заколотилось сильнее,  когда,  с  тревожной пытливостью
заглядывая в глаза Ракитина,  уже не улыбающиеся,  медленно и,  казалось,  с
трудом спросил:
     - Например?
     - Хоть бы рецидив болезни матери Елены Александровны...
     От сердца больного отлегло. Дышать стало свободнее.
     И, просветлевший, он проговорил:
     - Разве что это...
     И через минуту прибавил:
     - Но  пока этого нет,  вы  завтра убедитесь,  что ваши пессимистические
взгляды на женщин не подтвердятся... По крайней мере на жене! - проговорил с
внезапным возбуждением Неволин.
     - Да  вы  что  на  меня  клеплете,   голубчик?  Разве  я  обобщаю  свои
наблюдения...  Разве не  знавал я  прелестных,  правдивых женщин?  -  сказал
Ракитин  успокаивающим ласковым  тоном  своего  мягкого,  бархатного голоса,
которым владел по временам с мастерством прирожденного актера.  - Да вот вам
налицо пример прелестного создания...  Взгляните на  эту рыжеволосую мисс...
Зато остальные...  Например,  как ее тетка с лошадиным лицом...  Предложи на
выбор -  жениться или в Якутскую область...  Конечно, последнее... Или такие
лицемерные тихони,  как пасторша, целующая на людях не особенно чистоплотную
руку своего пастора преклонных лет и поневоле аскетического настроения...  А
зрелая дева  из  Гамбурга?..  А  какой фрукт сама  хозяйка?  Этот  маленький
Меттерних,  вечно  улыбающаяся  монументальная отставная  красавица  Августа
Шварц... Какая шельма, какая выдержка и какая репутация!.. Говорила она вам,
как любит своего плюгавого Шварца-повара?
     - Говорила.
     - А  вчера,  рано  утром,  я  слышал,  как  она  его  любит,  когда все
пансионеры спали, и "идиллия" еще не одевалась...
     Ракитин бросил зубоскальство и  стал прислушиваться к  тихим разговорам
пансионеров.
     Не  нравилась ему эта чинная,  накрахмаленная,  буржуазно-самодовольная
публика.  Особенно возмутили его два англичанина,  когда услыхал, на что они
держали  пари.  С  каким  удовольствием оборвал  бы  он  их,  умей  говорить
по-английски!
     Но  он  говорил по-французски довольно бойко,  не  стеснялся ошибками и
вступал в разговор с французами.


VI

     Не  прошло  и  пяти  минут,  как  Ракитин  уже  заспорил с  горбоносым,
темно-бронзовым,  болтливым,  энергичным и  решительным стариком,  с  седой,
коротко остриженной головой, с седыми, поднятыми кверху усами и эспаньолкой.
Он  только  что  сообщил,   что  он  рантье  с  тридцатью  тысячами  дохода