льчике,  лениво отхлебывал молоко,  болтая ногами, черноглазый
мальчик лет семи или восьми,  в красной рубашке с золотым позументом.  Сзади
стояла,  держа грудного ребенка на руках,  молодая худощавая робкая девушка,
босая и  в  затасканном ситцевом платье.  Ее  все  звали Анюткой.  Она  была
единственной  крепостной  Лузгиной,   отданной  ей  в  числе  приданого  еще
подростком.
     - Ты, Иван, знаешь этого денщика? - спросила барыня, поднимая голову.
     - Не знаю, барыня.
     - А как он на вид?
     - Как есть грубая матросня!  Безо всякого обращения,  барыня! - отвечал
Иван, презрительно выпячивая свои толстые, сочные губы.
     Сам он вовсе не походил на матроса.
     Полнотелый,  гладкий и румяный,  с рыжеватыми намасленными волосами,  с
веснушчатым,   гладко  выбритым  лицом  человека  лет  тридцати  пяти  и   с
маленькими,  заплывшими глазками,  он  и  наружным своим  видом и  некоторою
развязностью манер напоминал собою скорее дворового,  привыкшего жить  около
господ.
     Он  с  первого же  года службы попал в  денщики и  с  тех пор постоянно
находился на берегу, ни разу не ходивши в море.
     У  Лузгиных  он  жил  в  денщиках  вот  уже  три  года  и,  несмотря на
требовательность барыни, умел угождать ей.
     - А не заметно,  что он пьяница?  -  снова спросила барыня, не любившая
пьяных денщиков.
     - Не оказывает будто по личности, а кто его знает? Да вот сами изволите
осмотреть и допросить денщика, барыня, - прибавил Иван.
     - Ну, пошли его сюда.
     Иван вышел, бросив на Анютку быстрый нежный взгляд.
     Анютка сердито повела бровями.


II

     В  дверях  показался коренастый,  маленького роста,  чернявый матрос  с
медною серьгою в ухе.  На вид ему было лет пятьдесят.  Застегнутый в мундир,
высокий воротник которого резал его красно-бурую шею, он казался неуклюжим и
весьма неказистым.  Переступив осторожно через  порог,  матрос вытянулся как
следует перед  начальством,  вытаращил на  барыню  слегка глаза  и  замер  в
неподвижной позе,  держа  по  швам  здоровенные волосатые руки,  жилистые  и
черные от впитавшейся смолы.
     На правой руке недоставало двух пальцев.
     Этот черный, как жук, матрос с грубыми чертами некрасивого, рябоватого,
с красной кожей лица,  сильно заросшего черными как смоль баками и усами,  с
густыми  взъерошенными бровями,  которые  придавали его  типичной физиономии
заправского марсового несколько сердитый вид,  - произвел на барыню, видимо,
неприятное впечатление.
     "Точно лучше не мог найти", - мысленно произнесла она, досадуя, что муж
выбрал такого грубого мужлана.
     Она  снова оглядела стоявшего неподвижно матроса и  обратила внимание и
на его слегка изогнутые ноги с большими,  точно медвежьими,  ступнями,  и на
отсутствие двух  пальцев,  и  -  главное  -  на  нос,  широкий мясистый нос,
малиновый цвет которого внушил ей тревожные подозрения.
     - Здравствуй! - произнесла, наконец, барыня недовольным, сухим тоном, и
ее большие серые глаза стали строги.
     - Здравия желаю, вашескобродие, - гаркнул в ответ матрос зычным баском,
видимо, не сообразив размера комнаты.
     - Не  кричи так!  -  строго сказала она и  оглянулась,  не испугался ли
ребенок. - Ты, кажется, не на улице, в комнате. Говори тише.
     - Есть, вашескобродие, - значительно понижая голос, ответил матрос.
     - Еще тише. Можешь говорить тише?
     - Буду  стараться,   вашескобродие!   -   произнес  он  совсем  тихо  и
сконфуженно, предчувствуя, что барыня будет "нудить" его.
     - Как тебя зовут?
     - Федосом, вашескобродие.
     Барыня поморщилась, точно от зубной боли. Совсем неблагозвучное имя!
     - А фамилия?
     - Чижик, вашескобродие!
     - Как? - переспросила барыня.
     - Чижик... Федос Чижик!
     И  барыня и  мальчуган,  давно уже  оставивший молоко и  не  спускавший
любопытных и несколько испуганных глаз с этого волосатого матроса,  невольно
засмеялись,  а Анютка фыркнула в руку,  - до того фамилия эта не подходила к
его наружности.
     И на серьезном,  напряженном лице Федоса Чижика появилась необыкновенно
добродушная и приятная улыбка,  которая словно подтверждала, что и сам Чижик
находит свое прозвище несколько смешным.
     Мальчик перехватил эту  улыбку,  совсем преобразившую суровое выражение
лица матроса.  И  нахмуренные его брови,  и  усы,  и  баки не смущали больше
мальчика.  Он  сразу  почувствовал,  что  Чижик  добрый,  и  он  ему  теперь
решительно нравился.  Даже и запах смолы, который шел от него, показался ему
особенно приятным и значительным.
     И он сказал матери:
     - Возьми, мама, Чижика.
     - Taiser-vous!* - заметила мать.
     ______________
     * Замолчи! (франц.).

     И, принимая серьезный вид, продолжала допрос:
     - У кого ты прежде был денщиком?
     - Вовсе не был в этом звании, вашескобродие.
     - Никогда не был денщиком?
     - Точно  так,  вашескобродие.  По  флотской части  состоял.  Форменным,
значит, матросом, вашескобродие...
     - Зови меня просто барыней, а не своим дурацким вашескобродием.
     - Слушаю, вашеско... виноват, барыня!
     - И вестовым никогда не был?
     - Никак нет.
     - Почему же тебя теперь назначили в денщики?
     - По причине пальцев!  - отвечал Федос, опуская глаза на руку, лишенную
большого и  указательного пальцев.  -  Марса-фалом оторвало прошлым летом на
"конверте", на "Копчике"...
     - Как муж тебя знает?
     - Три лета с ими на "Копчике" служил под их командой.
     Это известие,  казалось,  несколько успокоило барыню.  И  она уже менее
сердитым тоном спросила:
     - Ты водку пьешь?
     - Употребляю, барыня! - признался Федос.
     - И... много ее пьешь?
     - В плепорцию, барыня.
     Барыня недоверчиво покачала головой.
     - Но отчего же у тебя нос такой красный, а?
     - Сроду такой, барыня.
     - А не от водки?
     - Не  должно быть.  Я  завсегда в  своем  виде,  ежели когда и  выпью в
праздник.
     - Денщику пить нельзя...  Совсем нельзя...  Я  терпеть не  могу пьяниц!
Слышишь? - внушительно прибавила барыня.
     Федос повел несколько удивленным взглядом на барыню и промолвил,  чтобы
подать реплику:
     - Слушаю-с!
     - Помни это.
     Федос дипломатически промолчал.
     - Муж говорил, на какую должность тебя берут?
     - Никак нет. Только приказали явиться к вам.
     - Ты  будешь ходить вот  за  этим маленьким барином,  -  указала барыня
движением головы на мальчика. - Будешь при нем нянькой.
     Федос  ласково  взглянул на  мальчика,  а  мальчик  на  Федоса,  и  оба
улыбнулись.
     Барыня стала перечислять обязанности денщика-няньки.
     Он  должен будить маленького барина в  восемь часов и  одеть его,  весь
день находиться при нем безотлучно и беречь его как зеницу ока.  Каждый день
ходить гулять с ним... В свободное время стирать его белье...
     - Ты стирать умеешь?
     - Свое  белье сами стираем!  -  отвечал Федос и  подумал,  что  барыня,
должно быть, не очень башковата, если спрашивает, умеет ли матрос стирать.
     - Подробности  всех  твоих  обязанностей  я  потом  объясню,  а  теперь
отвечай: понял ты, что от тебя требуется?
     В глазах матроса скользнула едва заметная улыбка.
     "Нетрудно, дескать, понять!" - говорила, казалось, она.
     - Понял,   барыня!   -  отвечал  Федос,  несколько  удрученный  и  этим
торжественным тоном, каким говорила барыня, и этими длинными объяснениями, и
окончательно решил,  что  в  барыне большого рассудка нет,  коли она так зря
"языком брешет".
     - Ну, а детей ты любишь?..
     - За что детей не любить, барыня. Известно... дите. Что с него взять...
     - Иди на  кухню теперь и  подожди,  пока вернется Василий Михайлович...
Тогда я окончательно решу: оставлю я тебя или нет.
     Находя,  что  матросу  в  мундире  следует добросовестно исполнить роль
понимающего муштру  подчиненного,  Федос  по  всем  правилам строевой службы
повернулся налево  кругом,  вышел  из  столовой и  прошел на  двор  покурить
трубочку.


III

     - Ну что, Шура, тебе, кажется, понравился этот мужлан?
     - Понравился, мама. И ты его возьми.
     - Вот у папы спросим: не пьяница ли он?
     - Да ведь Чижик говорил тебе, что не пьяница.
     - Ему верить нельзя.
     - Отчего?
     - Он матрос... мужик. Ему ничего не стоит солгать.
     - А он умеет рассказывать сказки? Он будет со мной играть?
     - Верно, умеет и играть должен...
     - А вот Антон не умел и не играл со мной.
     - Антон был лентяй, пьяница и грубиян.
     - За это его и посылали в экипаж, мама?
     - Да.
     - И там секли?
     - Да, милый, чтобы его исправить.
     - А  он  возвращался из  экипажа всегда  сердитый...  И  со  мной  даже
говорить не хотел...
     - Оттого,   что  Антон  был  дурной  человек.  Его  ничем  нельзя  было
исправить.
     - Где теперь Антон?
     - Не знаю...
     Мальчик примолк, задумавшись, и, наконец, серьезно проговорил:
     - А уж ты,  мама,  если меня любишь,  не посылай Чижика в экипаж, чтобы
его там секли,  как Антона,  а то и Чижик не будет рассказывать мне сказок и
будет браниться, как Антон...
     - Он разве смел тебя бранить?
     - Подлым отродьем называл... Это, верно, что-нибудь нехорошее...
     - Ишь,  негодяй какой!..  Зачем же ты, Шура, не сказал мне, что он тебя
так называл?
     - Ты послала бы его в экипаж, а мне его жалко...
     - Таких людей не стоит жалеть...  И ты, Шура, не должен ничего скрывать
от матери.
     При разговоре об Антоне Анютка подавила вздох.
     Этот молодой кудрявый Антон,  дерзкий и бесшабашный,  любивший выпить и
тогда хвастливый и задорный,  оставил в Анютке самые приятные воспоминания о
тех двух месяцах, что он пробыл в няньках у барчука.
     Влюбленная в  молодого денщика  Анютка  нередко проливала слезы,  когда
барин,  по настоянию барыни,  отправлял Антона в экипаж для наказания. А это
частенько случалось.  И до сих пор Анютка с восторгом вспоминает, как хорошо
он играл на балалайке и  пел песни.  И какие у него смелые глаза!  Как он не
спускал самой  барыне,  особенно когда  выпьет!  И  Анютка  втайне страдала,
сознавая безнадежность своей любви.  Антон не  обращал на  нее ни  малейшего
внимания и ухаживал за соседской горничной.
     Куда он милее этого барынина наушника, противного рыжего Ивана, который
преследует ее своими любезностями...  Тоже воображает о себе,  рыжий дьявол!
Проходу на кухне не дает...
     В  эту минуту ребенок,  бывший на руках у  Анютки,  проснулся и залился
плачем.
     Анютка торопливо заходила по комнате,  закачивая ребенка и  напевая ему
песни звонким, приятным голоском.
     Ребенок не унимался. Анютка пугливо взглядывала на барыню.
     - Подай его сюда, Анютка! Совсем ты не умеешь нянчить! - раздражительно
крикнула молодая женщина, расстегивая белою пухлою рукой ворот капота.
     Очутившись у  груди  матери,  малютка мгновенно затих и  жадно засосал,
быстро перебирая губенками и весело глядя перед собою глазами, полными слез.
     - Убирай со стола, да смотри, не разбей чего-нибудь.
     Анютка бросилась к  столу и  стала убирать с  бестолковой торопливостью
запуганного создания.


IV

     В начале первого часа, когда в порту зашабашили, из военной гавани, где
вооружался "Копчик",  вернулся  домой  Василий  Михайлович Лузгин,  довольно
полный,  представительный брюнет, лет сорока, с небольшим брюшком и лысый, в
потертом рабочем сюртуке, усталый и голодный.
     В момент его прихода завтрак был на столе.
     Моряк звонко поцеловал жену и  сына и  выпил одну за  другой две  рюмки
водки.  Закусив  селедкой,  он  набросился на  бифштекс  с  жадностью сильно
проголодавшегося человека.  Еще бы!  С пяти часов утра,  после двух стаканов
чая, он ничего не ел.
     Утолив голод,  он нежно взглянул на свою молодую,  приодетую,  пригожую
жену и спросил:
     - Ну что, Марусенька, понравился новый денщик?
     - Разве такой денщик может понравиться?
     В  маленьких добродушных темных  глазах  Василия  Михайловича мелькнуло
беспокойство.
     - Грубый, неотесанный какой-то... Сейчас видно, что никогда не служил в
домах.
     - Это точно, но зато, Маруся, он надежный человек. Я его знаю.
     - И этот подозрительный нос...  Он,  наверное,  пьяница!  -  настаивала
жена.
     - Он пьет чарку-другую,  но уверяю тебя,  что не пьяница, - осторожно и
необыкновенно мягко возразил Лузгин.
     И,  зная хорошо, что Марусенька не любит, когда ей противоречат, считая
это кровной обидой, он прибавил:
     - Впрочем, как хочешь. Если не нравится, я приищу другого денщика.
     - Где опять искать?..  Шуре не с  кем гулять...  Уж бог с ним...  Пусть
остается, поживет... Я посмотрю, какое это сокровище твой Чижик!
     - Фамилия у него действительно смешная! - проговорил, смеясь, Лузгин.
     - И имя самое мужицкое... Федос!
     - Что ж,  можно его иначе звать,  как тебе угодно... Ты, право, Маруся,
не раскаешься...  Он честный и добросовестный человек...  Какой фор-марсовой
был!.. Но если ты не хочешь - отошлем Чижика... Твоя княжая воля...
     Марья  Ивановна  и  без  уверений  мужа  знала,  что  влюбленный в  нее
простодушный и  простоватый Василий Михайлович делал  все,  что  только  она
хотела,  и  был  покорнейшим ее  рабом,  ни  разу  в  течение  десятилетнего
супружества и не помышлявшим о свержении ига своей красивой жены.
     Тем не менее она нашла нужным сказать:
     - Хоть мне и не нравится этот Чижик, но я оставлю его, так как ты этого
хочешь.
     - Но, Марусенька... Зачем?.. Если ты не хочешь...
     - Я его беру! - властно произнесла Марья Ивановна.
     Василию   Михайловичу  оставалось   только   благодарно  взглянуть   на
Марусеньку,  оказавшую такое  внимание к  его  желанию.  И  Шурка был  очень
доволен, что Чижик будет его нянькой.
     Нового денщика опять позвали в столовую.  Он снова вытянулся у порога и
без  особенной радости  выслушал  объявление Марьи  Ивановны,  что  она  его
оставляет.
     Завтра же  утром он  переберется к  ним  со  своими вещами.  Поместится
вместе с поваром.
     - А сегодня в баню сходи... Отмой свои черные руки, - прибавила молодая
женщина,  не  без  брезгливости взглядывая на  просмоленные,  шершавые  руки
матроса.
     - Осмелюсь доложить, враз не отмоешь... - Смола! - пояснил Федос и, как
бы  в  подтверждение справедливости этих  слов,  перевел взгляд  на  бывшего
своего командира.
     "Дескать, объясни ей, коли она ничего не понимает".
     - Со временем смола выйдет, Маруся... Он постарается ее вывести...
     - Так точно, вашескобродие.
     - И не кричи ты так, Феодосии... Уж я тебе несколько раз говорила...
     - Слышишь, Чижик... Не кричи! - подтвердил Василий Михайлович.
     - Слушаю, вашескобродие...
     - Да  смотри,  Чижик,  служи в  денщиках так же  хорошо,  как служил на
корвете. Береги сына.
     - Есть, вашескобродие!
     - И водки в рот не бери! - заметила барыня.
     - Да, братец, остерегайся, - нерешительно поддакнул Василий Михайлович,
чувствуя в то же время фальшь и тщету своих слов и уверенный,  что Чижик при
случае выпьет в меру.
     - Да вот еще что, Феодосии... Слышишь, я тебя буду звать Феодосием...
     - Как угодно, барыня.
     - Ты разных там мерзких слов не говори, особенно при ребенке. И если на
улице матросы ругаются, уводи барина.
     - То-то, не ругайся, Чижик. Помни, что ты не на баке, а в комнатах!
     - Не извольте сумлеваться, вашескобродие.
     - И  во  всем слушайся барыни.  Что она прикажет,  то  и  исполняй.  Не
противоречь.
     - Слушаю, вашескобродие...
     - Боже тебя сохрани,  Чижик,  осмелиться нагрубить барыне.  За малейшую
грубость я  велю тебе шкуру спустить!  -  строго и решительно сказал Василий
Михайлович. - Понял?
     - Понял, вашескобродие.
     Наступило молчание.
     "Слава богу, конец!" - подумал Чижик.
     - Он больше тебе не нужен, Марусенька?
     - Нет.
     - Можешь  идти,   Чижик...  Скажи  фельдфебелю,  что  я  взял  тебя!  -
проговорил Василий Михайлович добродушным тоном, словно бы минуту тому назад
и не грозил спустить шкуру.
     Чижик  вышел  словно  из  бани  и,   признаться,  был  сильно  озадачен
поведением бывшего своего командира.
     Еще бы!
     На  корвете он  казался орел-орлом,  особенно когда стоял на мостике во
время авралов или управлялся в свежую погоду,  а здесь вот, при жене, совсем
другой,  "вроде быдто послушливого теленка".  И опять же: на службе он был с
матросом "добер",  драл редко и  с  рассудком,  а  не зря;  и  этот же самый
командир из-за своей "белобрысой" шкуру грозит спустить.
     "Эта  заноза-баба  всем  здесь  командует!"  -  подумал  Чижик  не  без
некоторого презрительного сожаления к бывшему своему командиру.
     "Ей, значит, трафь", - мысленно проговорил он.
     - К нам перебираетесь, земляк? - остановил его на кухне Иван.
     - То-то  к  вам,  -  довольно сухо  отвечал Чижик,  вообще не  любивший
денщиков и  вестовых и  считавший их,  по сравнению с  настоящими матросами,
лодырями.
     - Места,  небось,  хватит... У нас помещение просторное... Не прикажете
ли цыгарку?..
     - Спасибо, братец. Я - трубку... Пока что до свидания.
     Дорогой в экипаж Чижик размышлял о том,  что в денщиках, да еще с такой
"занозой",  как Лузгиниха,  будет "нудно". Да и вообще жить при господах ему
не нравилось.
     И  он  пожалел,  что  ему  оторвало марса-фалом  пальцы.  Не  лишись он
пальцев, был бы он по-прежнему форменным матросом до самой отставки.
     - А то:  "водки в рот не бери!" Скажи,  пожалуйста,  что выдумала бабья
дурья башка! - вслух проговорил Чижик, подходя к казармам.


V

     К  восьми часам следующего утра Федос перебрался к  Лузгиным со  своими
пожитками  -  небольшим сундучком,  тюфяком,  подушкой  в  чистой  наволочке
розового ситца, недавно подаренной кумой-боцманшей, и балалайкой. Сложив все
это в  угол кухни,  он  снял с  себя стесняющий его мундир и,  облачившись в
матросскую рубаху и  надевши башмаки,  явился к  барыне,  готовый вступить в
свои новые обязанности няньки.
     В   свободно  сидевшей  на  нем  рубахе  с  широким  отложным  воротом,
открывавшим крепкую,  жилистую шею,  и в просторных штанах Федос имел совсем
другой - непринужденный и даже не лишенный некоторой своеобразной приятности
- вид   лихого,    бывалого   матроса,    сумеющего   найтись   при   всяких
обстоятельствах.   Все  на  нем  сидело  ловко  и   производило  впечатление
опрятности.  И  пахло от  него,  по  мнению Шурки,  как-то особенно приятно:
смолой и махоркой.
     Барыня,  внимательно оглядевшая и Федоса и его костюм, нашла, что новый
денщик ничего себе,  не так уже безобразен и мужиковат, как казался вчера. И
выражение лица не такое суровое.
     Только его темные руки все еще смущали госпожу Лузгину, и она спросила,
кидая брезгливый взгляд на руки матроса:
     - Ты в бане был?
     - Точно так,  барыня.  -  И,  словно бы оправдываясь, прибавил: - Сразу
смолы не отмыть. Никак невозможно.
     - Ты все-таки чаще руки мой. Держи их чисто.
     - Слушаю-с.
     Затем  молодая  женщина,  опустив глаза  на  парусинные башмаки Федоса,
заметила строгим тоном:
     - Смотри...  Не  вздумай еще  босым показываться в  комнатах.  Здесь не
палуба и не матросы...
     - Есть, барыня.
     - Ну, ступай напейся чаю... Вот тебе кусок сахара.
     - Покорно благодарю!  - отвечал матрос, осторожно принимая кусок, чтобы
не коснуться своими пальцами белых пальцев барыни.
     - Да долго не сиди на кухне. Приходи к Александру Васильевичу.
     - Приходи поскорей, Чижик! - попросил и Шурка.
     - Живо обернусь, Лександра Васильич!
     С первого же дня Федос вступил с Шуркой в самые приятельские отношения.
     Первым  делом  Шурка  повел  Федоса в  детскую и  стал  показывать свои
многочисленные игрушки. Некоторые из них возбудили удивление в матросе, и он
рассматривал их с любопытством,  чем доставил мальчику большое удовольствие.
Сломан