аким-то  суровым
спокойствием рыцаря долга, никогда не жалуясь, не кипятясь без толку, всегда
молчаливый  и   лаконический.   Педант,   как  почти  все  старшие  офицеры,
самолюбивый и  до  крайности щепетильный во всем,  что касалось корвета,  он
заботился о  нем,  о  его  чистоте,  порядке и  великолепии,  словно мать  о
ребенке. Он серьезно сокрушался, если на "Соколе" ставили или крепили паруса
секундами двумя-тремя  позже,  чем  на  другом военном судне,  словом -  ему
хотелось,  чтобы "Сокол" во всем был первым. Он был требователен по службе и
настойчив,  но  не "скрипел",  как говорят матросы про начальников,  любящих
донимать простого человека "жалкими" словами,  и  матросы,  звавшие старшего
офицера между собой "журавлем", находили, что он, хоть и любит строгость, но
ничего  себе,  "справедливый журавль"  и  зря  человека  не  обидит.  Однако
побаивались его  -  такой уж  серьезный и  внушительный вид  был  у  Степана
Степановича,  несмотря  на  то,  что  он  никогда  не  прибегал  к  телесным
наказаниям и редко, очень редко дрался.
     Уже  восьмой час.  Корвет  совсем  прибран.  Старший офицер обошел его,
заглянув во все закоулки,  и все нашел в полном порядке. Все сияло блеском и
чистотой. Даже бык, последний из четырех быков, взятых в Порто-Гранде, стоял
в своем стойле вычищенный,  с лоснящейся шерстью,  и спокойно жевал сено, не
ожидая,  конечно,  что  на  днях  его  убьют.  Клетки  с  курами и  утками и
самодельный хлев, в котором хрюкали две свиньи, - все это будущие жертвы для
капитанского и кают-компанейского стола,  - были заботливо убраны, и живущие
в них даже обкачены,  по матросскому усердию,  водой.  Не мешает,  мол, и им
помыться!  Только  на  юте  Степан Степанович слегка нахмурился,  заметив на
безукоризненно белой палубе маленькое,  едва заметное пятнышко,  и, подозвав
ютового  унтер-офицера,  проговорил,  указывая  на  пятно  своим  длинным  и
костлявым пальцем:
     - Это что?
     - Пятно,  ваше благородие,  -  отвечал сконфуженно унтер-офицер,  -  не
отходит.
     - Выскоблить.  Должно отойти!  -  заметил старший офицер и  поднялся на
мостик.
     Матросы,  уже переодетые в  чистые рубахи,  толпятся на баке у  кадки с
водой -  этом главном центре матросского клуба - и, в ожидании подъема флага
и начала разных дневных работ и учений,  следующих по расписанию,  оживленно
беседуют  между  собой.  Нередко  слышится смех.  Лица  у  всех  довольные и
веселые. Видно, что люди не забиты и не загнаны.
     - И долго нам так плыть,  братцы, по-хорошему, как у Христа за пазухой?
- спрашивал низенький белокурый молодой матросик,  с большими серыми глазами
на необыкновенно добродушном и симпатичном лице,  свежем и румяном, усеянном
веснушками,  -  в  первый раз,  прямо от  сохи,  попавший в  "дальнюю",  как
называют матросы кругосветные плавания.
     - А ты как об этом полагаешь?  Небось, хорошо так-то плавать? Да только
шалишь, брат. Таких благодатных местов у господа немного! - заметил кто-то в
ответ.
     - Ден двадцать! - авторитетно заговорил "Егорыч", плотный и приземистый
пожилой баковой,  лихой матрос с медной серьгой в ухе,  пользовавшийся общим
уважением  команды,  обращаясь к  "первогодку" и  своему  земляку,  которому
покровительствовал.
     И, сделав несколько затяжек из своей маленькой трубочки, продолжал:
     - А  там,  братец ты мой,  спустимся совсем книзу,  а  оттеда,  значит,
повернем в Индейский окиян.  Ну,  там... известно, другое дело. Там настояще
узнаешь,  каково матросское звание и каков есть окиян.  Не приведи бог какие
там "штурмы" бывают! - прибавил Егорыч, ходивший уже во второй раз в дальнее
плавание.
     - Страшно? - с наивным простодушием спросил молодой матросик.
     - Всего увидишь.  А  что  страшно,  так не  надо бояться,  и  не  будет
страшно.  Бойся не бойся,  а все равно никуда не уйдешь с "конверта". Кругом
вода!  -  промолвил Егорыч с улыбкой,  указывая своей шершавой, просмоленной
жилистой рукой на океан.
     - Ддда, отсюда не убежишь, брат! - рассмеялся один из присутствующих.
     - К акулам разве...  Живо сожрет, подлая... Даве утром шнырила, шельма,
около борта... Страсть какая большая.
     - А ходили мы тогда,  братцы,  - продолжал Егорыч, обращаясь ко всем, -
на  клипере  "Голубчике",  слыхали про  "Голубчика"?  Так  как  зашли  мы  в
Индейский окиян,  этак  ден  через пять,  нас  прихватила штурма,  а  опосля
ураган,  и думали: всем нам шабаш, придется господу богу отдавать душу... Уж
чистые рубахи собирались одевать,  чтобы на тот свет,  значит, как следовает
явиться.  Однако господь вызволил...  Один только марсовой утонул -  царство
ему небесное!  Ну, да и капитан был у нас отчаянный - может, слыхали Алексея
Алексеевича Ящурова,  в адмиралы теперь вышел? Форменный, прямо сказать, был
капитан.  И дело свое знал и с матросом был добер на редкость,  вроде нашего
командира. Одно слово - душевный человек... Видно, господь нас тогда пожалел
за  евойную  доброту  к  матросам...  А  то  совсем  собрались было  тонуть,
братцы... Даже и капитан наш, уж на что бесстрашный, и тот призадумался...
     Егорыч замолчал и,  выбив золу из  трубки,  сунул ее в  карман штанов и
хотел уходить, как несколько голосов остановили его:
     - Да ты куда, Егорыч?.. Ты сказывай, как, мол, вы штурмовали...
     - Объясни толком, как это вас бог спас, а то раззадорил только.
     Но   особенно,   по-видимому,   был   заинтересован  молодой  матросик.
Взволнованным голосом, в котором слышались молящие нотки, он проговорил:
     - Нет уж, уважь, Егорыч... Расскажи...
     - Да  что рассказывать-то?  Известно,  всего в  море бывает...  На то и
матросы, - промолвил, как бы не желая рассказывать, Егорыч.
     Однако остался и, откашлявшись, начал рассказ.
     Все притихли.


II

     - Шли этто мы в те поры на "Голубчике" с мыса Надежного* на Яву остров,
там город такой есть,  Батавия,  и  с  первых же ден,  как вышли мы с  мыса,
стало,  братцы мои,  свежеть,  и  что  дальше,  то  больше...  Ну,  мы,  как
следовает,  марсели в четыре рифа, дуем себе с попутным ветром... "Голубчик"
был  крепкий...   Поскрипывает  только,   бежит  себе  с  горы  на  гору  да
раскачивается...  Люки,  известно  дело,  задраены наглухо...  Ничего  себе,
улепетываем от волны... А волна, прямо сказать, была здоровая. Как взглянешь
назад,  так и  кажется,  что вот и захлестнет совсем сзади эта самая водяная
гора.  Спервоначала было страшно,  однако вскорости привыкли, потому как эта
гора стеной за кормой станет,  в тот же секунд уж "Голубчик" по другой волне
ровно летит в пропасть,  и корма,  значит, опять на горе, а нос взроет воду,
так что бушприт весь уйдет,  и снова -  ай-да!  -  так и взлетит на горку...
Ловок он был,  клиперок-то наш,  так и прыгал...  Ну,  известно,  на баке не
стой, того и гляди смоет... Стоим на вахте и все к середке жмемся...
     ______________
     * Мыс Доброй Надежды.

     - Ишь  ты...   Совсем  беда!   -   вырвалось  невольное  восклицание  у
взволнованного  молодого  матросика,   слушавшего  рассказ   с   напряженным
вниманием.
     - Глупый!  -  добродушно усмехаясь,  продолжал Егорыч,  - самая-то беда
была  впереди,  а  тогда еще  никакой большой беды не  было.  Судно крепкое,
доброе,  только рулевые не плошай и держи в разрез волны, чтобы она боком не
захлестнула...  И у нас, значит, никакой опаски. Рассчитываем: стихнет, мол,
погода,  не  век же ей быть,  и  опять камбуз разведут,  варка будет,  а  то
солонинка да  сухари;  ну  и  этой подлой мокроты не  станет -  обсушимся...
Простоишь вахту,  так весь мокрый, ровно утка, спустишься вниз да так мокрый
и в койку -  где уж тут переодеваться, того и гляди лбом стукнешься, качка -
страсть!  Ну,  и  опять же,  видим,  и  начальство не робеет -  так нам чего
робеть.  Стоит этто наш командир Алексей Алексеич на мостике в  кожане своем
да в зюйдвестке,  спокойный такой, бесстрашный, да только рулевым командует,
как  править;   а  у  штурвала  стояли  двое  коренных  рулевых  да  четверо
подручных...  Ловко правили...  В  те  дни  командир бессменно почти наверху
находился,  никому,  значит,  в  такую погоду не  доверял...  Днем только на
часок-другой спустится вниз,  к  себе в  каюту,  а  за себя оставит старшего
офицера,  подремлет одним глазом,  выпьет рюмочку марсалы{71} или какого там
вина, закусит галеткой и снова выскочит на мостик. "Идите, мол, Иван Иваныч,
- это старшего офицера так звали,  -  а  я,  говорит,  побуду наверху"...  И
опять,  как следовает по присяге и совести,  смотрит за "Голубчиком",  ровно
добрая мать за  больным дитей.  Сам из лица бледный такой,  глаза красные от
недосыпки,   однако  виду  бодрого...  Нет-нет  да  и  пошутит  с  вахтенным
офицером...  тоже,  братцы,  и командирская должность,  прямо сказать, вроде
быдто анафемской,  а  главное дело  -  отвечать за  всех  приходится.  И  за
матросские души богу-то ответишь на том свете, ежели сплоховал и погубил их.
В  ком совесть есть,  тот это и  понимает,  а  в котором ежели нет и который
матроса теснит,  у того господь и разум отнимает во время штурмы...  Оробеет
вовсе,  ровно не  командир,  а  баба глупая...  Ну,  а  в  таком разе и  все
оробеют...  А море, братцы, робких не почитает... Коли ты перед им струсил -
тут тебе и покрышка!
     Егорыч,  вообще любивший пофилософствовать,  на минуту замолчал и  стал
набивать свою трубочку.  Закурив ее,  он сделал две затяжки, не поморщившись
от крепчайшей махорки,  и,  благосклонно протянув трубку молодому матросику,
продолжал:
     - Хорошо.  Жарили мы,  братцы,  этаким манером, с попутной штурмой, дня
два и валяли узлов по одиннадцати,  как на третий день,  этак утром,  штурма
сразу полегчала,  и к полудню ветер вдруг стих,  словно пропал, только волна
все еще ходила,  не улеглась... И стало, братцы, как-то душно на море, ровно
дышать тягостно,  понависли тучи совсем черные,  закрыли солнышко,  и  среди
белого дня темно стало...  И  наступила тишь кругом...  А  вдали,  по краям,
везде мгла... Мы, глупые молодые матросы, обрадовались было - не понимали, к
чему дело-то клонит, думали - стихло, так и слава тебе господи, сейчас, мол,
камбуз разведут,  и  мы  похлебаем горячих щей;  но  только старики-матросы,
видим,  промеж себя толкуют что-то,  а  боцман наш  смотрит кругом и  только
головой покачивает.  "Не  к  добру,  говорит,  все это.  Дело всерьез будет.
Ураган,  говорит,  индийский идет...  Подкрадывается,  шельма, тишком, людей
обманывает!"  И  тут же позвали его к  старшему офицеру.  Вестовой прибежал:
"тую ж минуту иди,  говорит".  А капитан со старым штурманом,  заместо того,
чтобы отдохнуть в каюте, не сходят с мостика: все кругом в "бинки" (бинокли)
смотрят, а то на компас да на вымпел на грот-мачте: есть ли, значит, ветер и
откуда он...  А ветру -  ни-ни.  Качает с боку на бок на зыби "Голубчик",  и
зарифленные марселя шлепают.  Дышать еще труднее стало, словно давит сверху.
Той  минуткой прибежал на  бак один мичман и  говорит товарищу мичману,  что
подручным на вахте стоял:  "Барометр,  говорит, шибко падает, кажись, ураган
будет.  Только бы в центру урагана не попасть!" Приказали разводить пары.  И
все офицеры высыпали наверх -  на мглу на эту самую,  что кругом,  все так и
смотрят.  А  вахтенный вскричал:  "свистать всех  наверх,  стеньги спущать и
паруса крепить!"  Заорал и  боцман,  а  все и без того наверху.  Скомандовал
старший офицер,  и полезли мы,  братцы, по вантам, только держимся, потому -
качка.  Спустили стеньги,  остались с  одними  кургузыми мачтами,  закрепили
марсели и поставили штормовые триселя и штормовую бизань -  вот и всего. Тут
и  все поняли,  что щей не  будет,  а  готовимся мы к  такой буре,  какой не
видывали. Приказано было осмотреть, хорошо ли закреплены орудия. Сам капитан
осмотрел,  спустился вниз, там все высмотрел и вернулся на мостик... Ничего,
такой же бесстрашный. Совесть, значит, спокойная. "Приготовился, мол, а там,
что бог даст!"
     - Не  приготовься вы  вовремя  -  шабаш!  -  заметил  подошедший боцман
Андреев.  - Один российский клипер так и пропал со всеми людьми в урагане...
А купцов много пропадает в Индейском...  Занозистый океан! - прибавил боцман
и выругал его.
     - То-то и  есть,  пропали бы и  мы...  Не дай бог попасть в  ураган,  -
подтвердил Егорыч, - да сплоховать... Он тебя живо слопает...
     - Что ж дальше-то? Рассказывай, Егорыч, - нетерпеливо проговорило сразу
несколько слушателей.
     - Прошло так минут, примерно, с десять... Стоим это мы все на баке и ни
гу-гу, молчим, потому всем жутко, - как вдруг мгла на нас все ближе и ближе,
обхватила со всех сторон,  и закрутил,  братцы,  такой страшный вихорь,  что
клипер наш ровно задрожал весь,  заскрипел,  и  повалило его на бок и  стало
трепать,  ровно щепу.  А кругом - господи боже ты мой! - словно в котле вода
кипит,  только пена белая...  Волны так и вздымаются и бьют друг о дружку. У
меня,  признаться, от страху мураши по спине забегали. Держусь это я за леер
на наветренной стороне,  у шкафута, гляжу, как волны по баку перекатываются,
и  думаю:  "сейчас  сгибнем",  и  шепчу  молитву.  Однако  вижу:  "Голубчик"
приподнялся,  держится,  только двух шлюпок нет,  сорвало...  А  у штурвала,
около рулевых,  капитан в рупор кричит:  "Держись крепче,  ребята. Не робей,
молодцы!" И от евойного голоса быдто страх немного отошел.  А тут еще слышу:
боцман наш ругается;  ну,  думаю, живы еще, значит... Мотало нас, трепало во
все стороны -  держится "Голубчик",  только жалостно так скрипит,  быдто ему
больно...  И как же не больно,  когда его волны изничтожить хотят?.. Капитан
только рулевых подбодряет да нет-нет и на мачты взглянет...  Гнутся, бедные,
однако стоят... Так, братцы вы мои, крутило нас примерно с час времени... Ад
кромешный да и только...  Ветер так и воет, и вода вокруг шумит... Крестимся
только... Как вдруг что-то треснуло быдто... Гляжу, а фок-мачта закачалась и
с треском упала... Пошли мы ее освобождать, чтобы скорей за борт... ползем с
опаской,  чтобы не смыло волной, ноги в воде... Тут и старший офицер: "Живо,
ребята,  поторапливайся!" Ну, мачту спихнули, а марсовой Маркутин зазевался,
и  смыло  его,  -  только  и  видели беднягу.  Перекрестились и  еще  крепче
держимся, кто за что попало... А вихорь сильнее закрутил, и стало, братцы вы
мои,  кидать клипер во  все стороны,  руля не  стал слушать,  а  волны так и
перекатываются по палубе; баркас, как перышко, унесло, рубка, что наверху, в
щепки...  Посмотрел я на нашего Алексея Алексеевича...  Вижу,  -  как смерть
бледный, только глаза огнем горят... И все офицеры бледные, и все смотрят на
капитана...  У всех,  видно,  на уме одна дума: "смерть, мол, надо принять в
окияне!" И у меня та же дума. И так, братцы, жутко и тошно на душе, что и не
сказать!  Вспомнилась,  этто,  своя деревня,  батюшка с матушкой,  а господь
умирать велит...  А смерти не хочется!  "Господи, говорю, помоги! Не дай нам
погибнуть!"   А   около   меня   шканечный  унтерцер  Иванов,   степенный  и
благочестивый такой старик,  -  он и вина не пил никогда,  - перекрестился и
говорит:  "Надо вниз спуститься,  чистые рубахи одеть,  исполнить,  говорит,
христианскую матросскую правилу,  чтобы на  тот свет в  чистом виде.  А  ты,
говорит,  матросик, - это он мне, - не плачь. Бог зовет, надо покориться". И
так это он спокойно говорит, что пуще сердце мое надрывается.
     - Господи,  страсти какие!  -  вырвалось восклицание из  груди молодого
матросика, который - весь напряженное внимание - слушал Егорыча и, казалось,
сам переживал перипетии морской драмы.
     - Тут,  братцы,  налетела волна и подхватила меня.  Господь помиловал -
откинула меня на другую сторону и у пушки,  на шканцах,  задержала, и ребята
помогли.  "Молодцом,  Егоров,  держись!" -  крикнул капитан. Держусь, мокрый
весь,  без шапки.  А "Голубчика" опять валит на бок,  больше да больше... Не
встает...  Подветренный бок совсем в  воде...  Вот-вот опрокинемся...  Волос
дыбом  встал.  "Право на  борт!"  не  своим  голосом крикнул капитан.  "Руби
грот-мачту!" Но тую ж минуту застукала машина... Клипер поднялся, и мачту не
тронули...  "Голубчик" послушливый стал.  Привели в бейдевинд. Таким манером
трепало нас до вечера,  и томились мы, каждый секунд ждавши гибели. К вечеру
вихорь этот анафемский стих,  ураган самый понесся далее...  Все вздохнули и
благодарили господа... После офицеры сказывали, что ураган краешком захватил
клипер -  это,  мол,  так рассчитал командир,  а  попади мы,  мол,  к нему в
середку,  быть бы всем на дне.  Наутро истрепанный, искалеченный "Голубчик",
без фок-мачты,  -  заместо ее фальшивую поставили,  - без шлюпок, без рубки,
без  бортов,   шел  под  парами  и  парусами  на  ближний  от  нас  Маврикий
остров{75}...  По  бедняге  Маркутину  отслужили  честь-честью  панихиду,  -
капитан  и  все  до  единого офицеры были,  а  после  панихиды капитан велел
собрать наверху всю команду и благодарил нас, матросов, и приказал выдать по
лишней чарке.  Всякому доброе слово сказал, похвалил, а спасибо-то надо было
бы сказать ему, голубчику-то нашему... Он-то не оробел и управился...
     - И долго вы чинились на этом самом Маврике? - спросил кто-то.
     - Недели две стояли -  поправлялись.  Фок-мачту новую справили,  шлюпки
купили,  такелаж вытянули,  одно слово,  все как следовает,  а затем айда на
Яву-остров... Ну, погода свежая была, почитай всю дорогу зарифившись шли, но
от урагана бог помиловал! - закончил Егорыч при общем молчании.
     - Однако сейчас флагу подъем! - проговорил он и вышел из круга.


III

     Минут за  пять  до  восьми часов из  своей каюты вышел командир корвета
"Сокол",  невысокого роста,  плотный брюнет  лет  сорока,  с  мужественным и
добрым лицом, весь в белом, с безукоризненно свежими отложными воротничками,
открывавшими слегка  загоревшую шею.  С  обычной приветливостью пожимая руки
офицерам,  собравшимся на  шканцах к  подъему флага,  он поднялся на мостик,
поздоровался с  старшим  офицером и  вахтенным начальником,  оглянул паруса,
бросил  взгляд  на  сиявшую  во  всем  блеске  палубу  и,  видимо  довольный
образцовым  порядком  своего   корвета,   осмотрел  в   бинокль  горизонт  и
проговорил, обращаясь к старшему офицеру:
     - Экая прелесть какая в тропиках, Степан Степаныч...
     - Жарко только, Василий Федорович...
     - Под  тентом еще  ничего...  Кстати,  какое  сегодня у  нас  учение по
расписанию?
     - Артиллерийское, а после обеда стрельба из ружей в цель...
     - Артиллерийское сделайте покороче...  Так,  четверть часа или двадцать
минут - не более, чтоб не утомлялись люди... А когда последнего быка думаете
бить?
     - Завтра,  Василий Федорович.  Уж  пять дней команда на консервах да на
солонине, а завтра воскресенье.
     - Как съедят быка,  придется матросам на  одних консервах сидеть,  да и
нам  тоже,  этак недельки две...  Живность-то  скоро съедим...  А  в  Рио я,
кажется,  не зайду.  Команда, слава богу, здорова - ни одного больного. Чего
нам заходить, не правда ли?
     Старший офицер,  вообще редко съезжавший на берег,  согласился,  что не
стоит заходить.
     - Не  беда  и  на  консервах посидеть.  В  старину подолгу и  на  одной
солонине сидели. Помню, я молодым офицером был, когда эскадра крейсировала в
Балтийском море,  так целый месяц кроме солонины -  ничего...  И сам адмирал
нарочно ничего другого не ел...  А придем на Мыс{76},  опять возьмем быков и
оттуда в Зондский пролив.
     - На флаг! - скомандовал вахтенный офицер.
     Разговоры смолкли. На корвете воцарилась тишина.
     Сигнальщик держал  в  руках  минутную  склянку.  И  лишь  только  песок
пересыпался из  одной половины в  другую,  как  раздалась команда вахтенного
начальника:
     - Флаг поднять!
     Все обнажили головы.  На  военном судне начинался день.  Пробило восемь
ударов,  и новый вахтенный офицер взбежал на смену стоявшего с четырех часов
утра