и выписывая
ногами самые  затейливые вензеля,  Кочнев возвращался из  кабака на  корвет,
стоявший в  военной гавани,  как где-то  в  переулке заметил собаку,  угрюмо
прижавшуюся к  водосточной трубе и вздрагивающую от холода.  Жалкий вид этой
намокшей,  с выдающимися ребрами,  видимо, бесприютной собаки и притом самой
неказистой наружности, обличавшей бродягу, тронул пьяненького матроса.
     - Ты,  брат,  чей будешь?..  Видно,  бездомный пес,  а? - проговорил он
заплетающимся языком, останавливаясь около собаки.
     Собака подозрительно взглянула своими умными глазами на матроса,  точно
соображая: дать ли ей немедленно тягу или выждать, не уйдет ли этот человек.
Но  несколько  дальнейших  слов,   произнесенных  ласковым  тоном,   видимо,
успокоили ее  насчет его недобрых намерений,  и  она жалобно завыла.  Матрос
подошел еще  ближе и  погладил ее;  она лизнула ему руку,  видимо,  тронутая
лаской, и завыла еще сильней.
     Тогда Кочнев стал шарить у себя в карманах. Этот жест возбудил в собаке
жадное внимание.
     - Голоден,  небось,  бедный!  - говорил матрос. - А ты потерпи... Вот и
нашел,  на  твое счастье!  -  прибавил он,  вынимая наконец из штанов медную
монетку.
     Он зашел в  мелочную лавочку и через минуту бросил собаке куски черного
хлеба и обрезки рубцов, купленных им на свои непропитые еще две копейки.
     Собака с алчностью бросилась на пищу, и в несколько секунд сожрала все,
и снова вопросительно смотрела на. матроса.
     - Ну,  валим на конверт...  Там тебя накормят до отвалу,  коли ты такой
голодный...  Матросы - добрые ребята... Не бойся! И переночуешь на конверте,
а то что за радость мокнуть на дожде... Идем, собака!
     Он  ласково свистнул.  Собака двинулась за  ним,  и  не  без некоторого
смущения вошла по сходням на корвет,  и  вслед за матросом очутилась на баке
среди толпы людей,  испуганная и  будто сконфуженная своим непривлекательным
видом.
     - Бродягу, братцы, нашел! - проговорил Кочнев, указывая на собаку.
     Несчастный ее  вид  возбудил жалость в  матросах.  Ее  стали  гладить и
повели вниз кормить. Скоро она, наевшись досыта, заснула недалеко от камбуза
(кухни) и, не веря своему счастью, часто тревожно просыпалась во сне.
     Наутро, разбуженная чисткой верхней палубы, собака испуганно озиралась,
но  Кочнев  значительно успокоил  ее,  поставив перед  ней  чашку  с  жидкой
кашицей, которой завтракали матросы.
     Спустя несколько времени,  когда  палуба была  вымыта,  Кочнев вывел ее
наверх на бак и предложил матросам оставить ее на корвете.
     - Пущай плавает с нами.
     Предложение было принято с  полным сочувствием.  Обратились к боцману с
просьбой  испросить разрешение старшего офицера,  и,  когда  разрешение было
получено, на баке поднялся вопрос, какую дать этому псу кличку.
     Все  посматривали на  весьма неказистую собаку,  которая,  в  ответ  на
ласковые  взгляды,  повиливала  обрубком  хвоста  и  благодарно лизала  руки
матросов, которые гладили ее.
     - Окромя как Куцым никак его не назвать! - предложил кто-то.
     Кличка понравилась.  И с той же минуты Куцый был принят в число экипажа
"Могучего".
     Первоначальным воспитанием  его  занялся  Кочнев  и  выказал  блестящие
педагогические способности.  Через неделю уже Куцый понял неприкосновенность
сверкавшей  белизной  палубы  и  строгость  моряков  относительно чистоты  и
сделался  исправной  собакой.  В  первую  же  трепку  в  Балтийском море  он
обнаружил и свои морские качества. Его нисколько не укачивало, он ел с таким
же аппетитом,  как и  в тихую погоду,  и не выказывал ни малейшего малодушия
при виде громадных волн,  разбивающихся о  бока корвета.  Вскоре смышленый и
ласковый Куцый сделался общим любимцем и забавлял матросов своими штуками.
     И такого-то славного пса грозили выкинуть за борт!
     Весть об  этом взволновала едва ли  не более всех Кочнева,  и  он решил
принять все меры, чтобы этот "долговязый дьявол" не встречал Куцего. И в тот
же день, когда Куцый с веселым беззаботным видом выскочил наверх, как только
что  просвистали к  водке,  Кочнев отвел его  вниз и,  указав место в  самом
темном уголке кубрика, проговорил:
     - Сиди, Куцый, здесь смирно, а то беда! Ужо я принесу тебе пообедать!


IV

     Прошел месяц.
     За это время матросы достаточно присмотрелись к новому старшему офицеру
и невзлюбили его.  Он, правда, до сих пор никого не наказал линьками, никого
не  ударил  и  вообще не  обнаруживал жестокости,  и  тем  не  менее  барона
ненавидели за его придирчивость,  мелочность,  за то, что он приставал, "как
смола",  "зудил"  провинившегося в  чем-нибудь  матроса без  конца  и  затем
наказывал  самым  чувствительным образом:  оставлял  виноватого без  берега,
лишая  таким образом матроса единственного удовольствия дальних плаваний.  А
то ставил на ванты или посылал на "высидку" на нок и - что казалось матросам
еще обиднее - оставлял без чарки водки, столь любимой моряками.
     Барона ненавидели и  боялись и за эти наказания,  и за его бессердечный
педантизм,   не   оставлявший  без  внимания  ни  малейшего  отступления  от
расписания судовой жизни. Все чувствовали над собой гнет какой-то бездушной,
упрямой машины и,  главное,  понимали,  что в душе барон презирает матроса и
смотрит на него исключительно как на рабочую силу. Никогда ни доброго слова,
ни шутки! Всегда один и тот же ровный и спокойный скрипучий голос, в котором
чуткое  ухо  слышало высокомерно-презрительную нотку.  Всегда  этот  жесткий
взгляд голубых бесстрастных глаз!
     Не  пользовался он  и  уважением как моряк.  На  баке,  этом матросском
клубе,  где даются меткие оценки офицерам,  находили, что он далеко не орел,
каким был Степан Степаныч,  а  мокрая курица,  выказавшая трусость во  время
шторма,  прихватившего корвет по выходе из Сингапура.  И дело он,  по мнению
старых матросов,  понимал не  до тонкости,  хотя и  всюду совал свой нос.  И
"башковатости" в  нем было немного,  а только одно упрямство.  Одним словом,
барона терпеть не  могли и  иначе не  звали,  как  "Чертовой Зудой".  Всякий
опасался его наставлений, словно чумы.
     Вначале барон вздумал было изменить порядки на корвете и вместо прежних
недолгих ежедневных учений  стал  "закатывать" учения часа  по  три  подряд,
утомляя матросов и  без того утомленных шестичасовыми вахтами на  ходу.  Но,
спасибо капитану, он скоро умерил усердие старшего офицера.
     И об этом юркий капитанский вестовой Егорка рассказывал на баке так:
     - Призвал он этто, братцы, Чертову Зуду к себе и говорит: "Вы, говорит,
Карла  Фернандыч,  напрасно  новые  порядки  заводите и  людей  зря  мучаете
учениями. Пусть, говорит, по-старому остается".
     - Что ж на это Зуда?
     - Покраснел весь,  словно рак  вареный,  Зуда  проклятая,  и  в  ответ:
"Слушаю-с,  говорит,  но только я  полагал,  что как для пользы службы..." -
"Извините,  господин барон, - это ему капитан в перебой, - я, говорит, и без
вас понимаю, какая, говорит, польза службы есть... И польза, говорит, службы
требовает,  чтобы матросов зря не  нудили.  Ему,  говорит,  матросу,  и  без
ученьев есть дела много,  вахту справлять,  и у нас,  говорит,  матросы лихо
работают, и молодцы, говорит... Так уж вы о пользе службы не извольте очинно
беспокоиться...  а затем,  говорит, я больше ничего не желаю вам сказать..."
Так,  черт  долговязый,  и  ушел  ошпаренный!  -  заключил Егорка  к  общему
удовольствию собравшихся матросов.
     Вообще барон фон  дер  Беринг пришелся как-то  не  ко  двору со  своими
новыми порядками и взглядами на дисциплину.  В кают-компании нового старшего
офицера тоже невзлюбили,  особенно молодежь, вся пропитанная новыми веяниями
шестидесятых годов и  жаждавшая приложить их  к  делу  гуманным обращением с
матросами.  Чем-то старым,  архаическим веяло от взглядов барона,  завзятого
крепостника и консерватора.  Безусловно честный и убежденный,  не скрывавший
своих,  как он говорил,  священных принципов,  всегда несколько напыщенный и
самолюбивый,  прилизанный и до тошноты аккуратный, барон возбуждал неприязнь
в веселых молодых офицерах, которые считали его ограниченным, тупым педантом
и  сухим человеком,  мнившим себя непогрешимым и  глядевшим на всех с высоты
своего  курляндского баронства.  Не  нравился он  и  париям флотской службы:
штурману,  артиллеристу и механику.  И без того обидчивые и мнительные,  они
отлично  чувствовали  в  его  изысканно-вежливом  обращении  снисходительное
презрение завзятого барона, сознающего свое превосходство.
     Не  пришелся по вкусу новый старший офицер и  капитану.  Он не очень-то
был благодарен адмиралу,  наградившему его такой "немецкой колбасой",  и  не
догадывался,  конечно,  что  хитрый  адмирал нарочно назначил барона старшим
офицером именно к  нему,  на "Могучий",  уверенный,  что командир "Могучего"
скоро "сплавит" барона, и адмирал таким образом "умоет руки" и отошлет его с
эскадры в Россию.
     В  кают-компании  почти  никто  не  разговаривал  с  бароном,  исключая
служебных дел,  и он был каким-то чужим в дружной семье офицеров "Могучего".
Только мичмана подчас не отказывали себе в  удовольствии поддразнить барона,
громя крепостников и консерваторов, не понимающих значения великих реформ, и
расхваливая в присутствии барона Степана Степановича. "Вот-то приятно было с
ним служить! Вот-то был знающий и дельный старший офицер и добрый товарищ! И
как его любили матросы,  и как он сам понимал матроса и любил его! И как они
для него старались".
     - Его  даже  и  Куцый  любил!  -  восклицал  курчавый  белокурый мичман
Кошутич,  особенно любивший травить эту "немецкую аристократическую дубину".
- А  Куцего что-то  не  видать нынче наверху,  господа...  Прячется,  бедная
собака. Что бы это значило, а? - прибавлял нарочно мичман, знавший об угрозе
старшего офицера.
     Барон только надувался, словно индюк, не обращая, по-видимому, никакого
внимания на все эти шпильки,  и с тупым упрямством ограниченного человека не
изменял своего поведения и как будто игнорировал общую к себе нелюбовь.
     В  течение этого  месяца Куцый  действительно не  показывался на  глаза
старшего офицера,  хоть сам  и  увидал его  еще  раз издали,  причем Кочнев,
указавший на барона,  проговорил:  "Берегись его, Куцый!" и проговорил таким
страшным голосом,  что Куцый присел на задние лапы. Прежняя привольная жизнь
Куцего изменилась.  По  утрам,  во  время  обычных обходов старшего офицера,
Куцый  скрывался где-нибудь в  уголке трюма  или  кочегарной,  указанном ему
Кочневым,  который немало употреблял усилий, чтоб приучить собаку сидеть, не
шелохнувшись,  в  темном уголке.  И  во  время авралов уж  Куцый не  выбегал
наверх. Благодаря урокам своего наставника, довольно было проговорить: "Зуда
идет",  чтобы Куцый,  поджав свой  обрубок,  стремительно улепетывал вниз  и
забивался куда-нибудь в  самое  сокровенное местечко,  откуда выходил только
тогда, когда раздавался в люк успокоительный свист какого-нибудь матроса. На
верхнюю палубу Куцего выводили матросы в  то  время,  когда барон обедал или
спал,  и  в эти часы забавлялись по-прежнему забавными штуками умной собаки.
"Не  бойся,  Куцый,  -  успокаивали его матросы,  -  Зуды нет".  И  матросы,
оберегая своего любимца,  ставили часовых,  когда Куцый,  бывало, давал свои
представления на  баке.  Только  по  ночам,  особенно по  темным,  безлунным
тропическим ночам,  выспавшийся за  день Куцый свободно разгуливал по баку и
дружелюбно вертелся около матросов,  но уже не дежурил с  Кочневым на часах,
не смотрел вперед и  не лаял,  как прежде,  при виде огонька.  Кочнев его не
брал  с  собою,  оберегая своего фаворита от  гнева Чертовой Зуды,  которого
угрюмый матрос ненавидел, казалось, больше, чем другие.
     Но,  несмотря на  все эти предосторожности,  над бедным Куцым в  скором
времени разразилась гроза.


V

     Был  знойный  палящий день  в  Китайском море.  На  голубом небе  -  ни
облачка,  и на море стоял мертвый штиль. Еще с рассвета наступило безветрие,
паруса  лениво повисли,  и  капитан приказал развести пары.  Скоро  загудели
пары,  и  "Могучий",  убрав  паруса,  пошел  полным  ходом,  взявши курс  на
Нагасаки.
     Старший офицер,  особенно заботившийся о том,  чтобы "Могучий" пришел в
Нагасаки,  где адмирал назначил рандеву, в щегольском виде, уже в третий раз
обходил сегодня корвет,  придираясь ко всем и донимая всех своими нотациями.
Он,  видимо,  был не в духе, хотя все было, в идеальном порядке, все наверху
горело  и  сияло  под  блестящими  лучами  ослепительного,  жгучего  солнца,
повисшего,  словно раскаленный шар,  над заштилевшим морем. Барон только что
имел  снова  не  особенно  приятное  объяснение с  капитаном и  считал  себя
несколько обиженным.  В гамом деле,  все его предположения, направления, как
он   был   уверен,   к   пользе  службы,   систематически  отвергались  этим
"бесхарактерным человеком",  как  презрительно  называл  барон  капитана,  и
отношения их с каждым днем все делались суше и суше.  Вдобавок и эти мичмана
то  и  дело подпускали ему  всякие шпильки,  но  так,  что  не  было никакой
возможности  сделать  им  замечание.   И   барон,   озлобленный  и  надутый,
высокомерно думал о  том,  как  трудно служить порядочному человеку с  этими
глупыми русскими демократами, не понимающими настоящей дисциплины и готовыми
подрывать престиж власти.
     Спустившись в  жилую  палубу  и  занятый своими размышлениями,  он  без
обычного внимания заглядывал во все уголки, приближаясь к кубрику, как вдруг
мимо его ног стремглав пронесся Куцый и выбежал наверх.
     - Мерзкая собака!  - проговорил барон, несколько испуганный неожиданным
появлением Куцего, и, остановившись, невольно взглянул на место, по которому
тот пробежал.
     И  в то же мгновение взгляд барона впился в одну точку палубы,  как раз
под  люком трапа,  ведущего на  бак,  и  на  лице  его  появилась брезгливая
гримаса.
     - Боцмана послать! - крикнул барон.
     Через несколько секунд явился боцман Гордеев.
     - Что это такое? - медленно процедил барон, указывая пальцем на палубу.
     Боцман  взглянул по  направлению длинного белого  пальца  с  перстнем и
смутился.
     - Что это такое, спрашиваю я тебя, Гордеев?
     - Сами извольте видеть, ваше благородие...
     И боцман угрюмо назвал, что это такое.
     Барон выдержал паузу и сказал:
     - Ты помнишь, что я тебе говорил?
     - Помню, ваше благородие! - еще угрюмей отвечал боцман.
     - Так чтобы через пять минут эта паршивая собака была за бортом!
     - Осмелюсь  доложить,   ваше  благородие,   -  заговорил  боцман  самым
почтительным тоном,  полным мольбы,  -  что собака нездорова...  И фершал ее
осматривал,  говорит: брюхом больна, но только скоро на поправку пойдет... В
здоровом,  значит,  виде Куцый никогда бы  не осмелился,  ваше благородие!..
Простите, ваше благородие, Куцего! - промолвил боцман дрогнувшим голосом.
     - Гордеев! Я не имею привычки повторять приказаний... Мало ли какого вы
мне наврете вздора... Через пять минут явись ко мне и доложи, что приказание
мое исполнено... Да выскоблить здесь палубу! - прибавил барон.
     С этими словами он повернулся и ушел.
     - У, идол! - злобно прошептал вслед барону боцман. Он поднялся наверх и
взволнованно проговорил,  подходя к Кочневу,  который поджидал Куцего,  чтоб
увести его вниз.
     - Ну,  брат,  беда...  Сейчас  Чертова Зуда  увидал  внизу,  что  Куцый
нагадил, и...
     Боцман не окончил и только угрюмо качнул головой.
     Кочнев понял,  в чем дело,  и внезапно изменился в лице. Мускулы на нем
дрогнули. Несколько секунд он стоял в каком-то суровом, безмолвном отчаянии.
     - Ничего не  поделаешь с  этим  подлецом!  А  уж  как  жалко собаки!  -
прибавил боцман.
     - Захарыч!..   Захарыч!..   -   заговорил  наконец  матрос   умоляющим,
прерывающимся голосом.  -  Да  ведь  Куцый больной...  Рази можно с  больной
собаки требовать?  Уж,  значит,  вовсе брюхо прихватило, ежели он решился на
это...  Он умный...  Понимает...  Никогда с им этого не было... И то сколько
раз выбегал сегодня наверх...  Захарыч,  будь отец родной!.. Доложи ты этому
дьяволу!
     - Нешто  я  ему  не  докладывал?  Уж  как  просил за  Куцего.  Никакого
внимания. Чтобы, говорит, через пять минут Куцый был за бортом!
     - Захарыч!.. Сходи еще... попроси... Собака, мол, больна...
     - Что ж,  я пойду...  Только вряд ли...  Зверь!..  - промолвил боцман и
пошел к старшему офицеру.
     В это время Куцый,  невеселый по случаю болезни, осунувшийся, с мутными
глазами,  со сконфуженным видом,  словно чувствуя свою виновность, подошел к
Кочневу и  лизнул ему  руку.  Тот с  какою-то  порывистою ласковостью гладил
собаку, и угрюмое его лицо светилось необыкновенною нежностью.
     Через минуту боцман вернулся. Мрачный его вид ясно говорил, что попытка
его не увенчалась успехом.
     - Разжаловать грозил!.. - промолвил сердито боцман.
     - Братцы!..  - воскликнул тогда Кочнев, обращаясь к собравшимся на баке
матросам. - Слышали, что злодей выдумал? Какие его такие права, чтобы топить
конвертскую собаку? Где такое положение?
     Лицо угрюмого матроса было возбуждено. Глаза его сверкали.
     Среди матросов поднялся ропот. Послышались голоса:
     - Это он над нами куражится, Зуда проклятая!
     - Не смеет, чума турецкая!
     - За что топить животную!
     - Так вызволим,  братцы,  Куцего!  Дойдем до  капитана!  Он  добер,  он
рассудит!  Он не дозволит! - взволнованно и страстно говорил угрюмый матрос,
не отпуская от себя Куцего, словно бы боясь с ним разлучиться.
     - Дойдем! - раздались одобрительные голоса.
     - Аким Захарыч! Станови нас во фрунт, всю команду.
     Дело начало принимать серьезный оборот. Аким Захарыч озабоченно почесал
затылок.
     В  эту  минуту  на  баке  показался  молодой  мичман  Кошутич,  любимец
матросов. При появлении офицера матросы затихли. Боцман обрадовался.
     - Вот,  ваше благородие,  -  обратился он к мичману:  -  старший офицер
приказал кинуть Куцего за  борт,  а  команда этим  очень обижается.  За  что
безвинно губить собаку? Пес он, как вам известно, справный, два года ходил с
нами... И вся его вина, ваше благородие, что он брюхом заболел...
     Боцман объяснил, из-за чего вышла вся эта дрязга, и прибавил:
     - Уж  вы  не  откажите,   ваше  благородие,  заступитесь  за  Куцего...
Попросите, чтоб нам его оставили...
     И Куцый,  точно понимая,  что речь о нем,  ласково смотрел на мичмана и
тихо помахивал своим обрубком.
     - Вон, ваше благородие, и Куцый вас просит.
     Возмущенный до  глубины души,  мичман обещал заступиться за Куцего.  На
баке волнение улеглось. В лице Кочнева светилась надежда.


VI

     - Барон,  -  взволнованно проговорил мичман,  влетая в кают-компанию, -
вся  команда просит  вас  отменить приказание насчет Куцего и  позволить ему
жить на свете...  За что же, барон, лишать матросов собаки!.. Да и какое она
совершила преступление, барон?..
     - Это не ваше дело, мичман Кошутич, - ответил барон. - И я прошу вас не
забываться и мнений своих мне не выражать. Собака будет за бортом!
     - Вы думаете?
     - Прошу вас замолчать! - проговорил барон и побледнел.
     - Так  вы  хотите взбунтовать команду,  что ли,  своей жестокостью?!  -
воскликнул мичман,  полный негодования.  -  Ну,  это вам не удастся.  Я  иду
сейчас к капитану.
     И Кошутич бросился в капитанскую каюту.
     Все,  бывшие в  кают-компании,  взглянули на старшего офицера с видимой
неприязненностью.  Барон,  бледный,  с улыбкой на губах, нервно теребил одну
бакенбарду.
     Минуты через две капитанский вестовой доложил барону,  что его просит к
себе капитан.
     - Что там за история с собакой, барон? - спросил капитан и как-то кисло
поморщился.
     - Никакой  истории нет.  Я  приказал ее  выкинуть за  борт,  -  холодно
ответил барон.
     - За что же?
     - Я предупреждал,