Мне стало стыдно,  страшно стыдно.  Она же целует,  точно благодарит за
что-то. Я отдернул руки. Что было потом - этого не передать. Есть счастливые
минуты, их можно только пережить, рассказать их невозможно.
     Опять  Зоя  как  будто  сделалась  счастливой  или,  по  крайней  мере,
старалась быть счастливой.  Снова повела жизнь затворницы и довольствовалась
тем небольшим кружком двух-трех приятелей,  которые у  нас бывали.  Она даже
пробовала искать работы,  ей отыскали, но это была скучная работа (переписка
банковских счетов),  и она ее бросила. Я, бывало, предлагал ей развлекаться,
поехать в театр вместе, но она упорно отказывалась.
     - Не предлагай, Вася. Я боюсь.
     - Чего боишься?..
     - Блеска, Вася, людского шума. Он щекочет нервы. Ты не понимаешь этого,
ты слишком чист,  а  я...  я  испорченная.  Меня тянет туда...  я люблю этот
блеск,  люблю,  когда на меня смотрят, любуются... я тщеславна, хороший мой.
Нет,  нет, останемся вдвоем. Это пройдет, это должно пройти! Ах, зачем у нас
нет детей! - вдруг шепнула она, ласкаясь.
     Она дивилась мне, дивилась моей жизни, моей беспритязательности.
     - Неужели тебе хорошо?
     - Еще бы! А тебе, Зоя, скажи правду? Ты ведь знаешь - я верный друг.
     - Иногда -  да, иногда - чего-то недостает, но это вздор, не обращай на
это внимания...  говори только чаще, что ты меня любишь. Ведь ты сильно меня
любишь, или только привык?
     - Зоя, Зоя! Разве ты не видишь!
     Мало-помалу Зоя,  казалось,  стала примиряться с нашей серенькой жизнью
(я не догадывался,  что она пересиливала себя!);  сузила расходы и как будто
перестала пугаться  перспективы скромной  бедности.  Нас  навещали приятели,
завелось  два-три  знакомства с  семейными  домами.  Зоя  страстно  занялась
хозяйством -  откуда только у  нее уменье взялось!  -  сама бывала на кухне,
усчитывала гроши, чтобы свести концы с концами.
     Я перестал скорбеть за Зою. Мне она казалась счастливою.
     В  ту пору случилось следующее обстоятельство:  умер мой отец и оставил
наследство.  На мою долю приходилось двадцать тысяч, но эти деньги я никогда
не  считал своими,  да  и  не мог считать своими.  Уже давно мы так решили с
Наташей и,  пожалуй, именно благодаря Наташе, и я так решил, - об ней нечего
и  говорить.  Деньгами этими я не считал себя вправе воспользоваться,  -  ни
одним грошом.
     Правда,  меня несколько смущала Зоя.  Не должен ли я  отдать эти деньги
ей?  Но  колебания прошли скоро.  Я  не  мог  поступить иначе и  отправил их
Наташе.  В  ответ я  получил от нее горячее письмо,  точно я совершил подвиг
какой-то. А какой тут подвиг?
     Но из-за этих денег и  случилась беда.  Я об них не говорил ничего Зое,
не хотел смущать ее напрасно и сказал, что после отца ничего не осталось.
     Однажды,  возвратившись с  уроков,  я увидел Зою такой сердитой,  какой
никогда не видал. Бледная, губы дрожат, глаза злые.
     Я потихоньку пробрался в кабинет. Она быстро вошла вслед за мной.
     - Так вот ты каков! - сказала она.
     - Что такое, Зоя?
     - Еще спрашивает! Дурачок, дурачок, а тоже... ничего не сказал!
     - О чем?
     - Я все знаю. Я прочла письмо твоего "ангела".
     Я потупил голову. Я в первый раз солгал ей и был пойман.
     - Что  ж  ты  молчишь?  Зачем ты  отдал деньги?  Ты  богач,  что ли?  -
усмехнулась едко она.  -  Тебя,  дурака,  сестрица за нос водит,  и ты отдал
деньги бог знает кому, зачем?
     - Зоя! Эти деньги не могли быть нашими.
     - Как же!  Я прочла письмо,  написано хорошо,  даже очень хорошо, но ты
понял ли,  что ты сделал?  А еще говоришь,  что любишь! Ты думаешь, мне мила
кухня?
     Она выходила из себя.
     - Зоя, Зоя, успокойся!
     - Молчи,  дурак!  -  вдруг крикнула Зоя. - Ты что? что ты? Ты бог знает
из-за  чего,  из-за  глупых идей  своего "ангела",  отнял у  любимой женщины
возможность быть порядочной женщиной.  Это честно,  а? Ты видел, что со мной
делалось,  ты знал,  кто я  такая,  ты видел,  как я спотыкалась,  но как я,
искренно любя тебя, хотела быть честной женой и смотреть всем прямо в глаза.
И что ты для этого сделал,  что?  Пальцем не пошевелил,  только плакал,  как
дурак,  и не мог даже заработать столько, чтобы любимая женщина не сделалась
кухаркой? Это любовь?
     Она говорила эти слова вся бледная, а глаза смотрели холодно, зло.
     Я понял, что все кончено.
     - Но я кухаркой не стану. Не мне ею быть. Я жить хочу, а не нянчиться с
дураком.  Слышишь? жить хочу, я говорила давно. И пеняй теперь на себя, если
тебе что-нибудь не понравится.
     Она  кончила свою жестокую речь и,  повернувшись,  ушла.  В  дверях она
остановилась,  обернулась ко мне,  с явным презрением оглядела мою смущенную
фигуру, засмеялась каким-то резким, злым смехом и тихо сказала:
     - Подлец!..
     Эта  история  ожесточила  Зою.   Я  пробовал,  спустя  несколько  дней,
объяснить ей,  почему я  так поступил,  но  она холодно взглянула на  меня и
попросила избавить ее от всяких объяснений.
     Стала  она  после  этого  пропадать  из  дому.  Мы  переехали на  новую
квартиру.  У нее появились наряды,  брильянты... Она перестала стесняться. У
нас стали бывать какие-то гости,  молодые блестящие офицеры,  подозрительные
старички,  и если я не успевал убегать в кабинет, она знакомила меня с ними,
улыбаясь как-то странно, когда называла меня мужем. Я убегал в свой кабинет,
в конце квартиры, но до моих ушей доносился нередко гул оргии и пьяный лепет
веселых офицеров.
     Скверно было мне,  но какое право имел я  упрекнуть ее?  Разве я дал ей
счастие?  То ли я дал, чего она желала? Я совсем затворился и повел какую-то
странную жизнь.  Я  хотел забыться совсем;  я  стал  читать и  пить,  пить и
читать.  И  в это время такие светлые мысли бродили в голове,  мечталось так
хорошо, хорошо... Я совсем забыл действительность и стал жить другой жизнью,
какой-то фантастической.  Понемногу я пристрастился к вину,  потерял уроки и
совсем опустился. Стал трусить Зои.
     Она не  оставляла меня одного в  моей комнате.  Она глумилась надо мной
ядовито,  с  ехидством  и  остроумием  умной  женщины,  называла  дармоедом,
предлагала мне взять ее на содержание. До этого даже доходило!
     Что мог я сказать?  И к чему?  Несмотря на все это, я втайне любил ее и
как еще любил!  Подите ж. Мне даже казалось, что она обходилась так со мной,
чтобы заглушить свои страдания.
     А что она страдала -  иначе и не могло быть.  Помню,  это было год тому
назад.  Нездоровилось мне,  сильно болела грудь,  и я прилег на диван.  Я не
спал, а так, мечтал с открытыми глазами. Вдруг знакомые шаги. Избегая сцены,
я  закрыл глаза.  Слышу:  она  тихо подходит к  дивану,  вот  подошла совсем
близко.  Я чувствовал ее дыханье.  Я вдруг открыл глаза и привскочил...  Она
тихо целовала мою руку, обжигая ее слезами.
     Я  обвил ее  шею рукой и  ни слова не говорил.  Я  знал,  что мои слова
только раздражают ее,  а она глядела на меня кротко,  так кротко,  и грустно
качала головой.
     - Бедный ты, Вася... Бедный мой! - проговорила она.
     - Что ты, Зоя? Какой я бедный!
     Она улыбнулась сквозь слезы и  присела около.  Целый вечер не  отходила
она от меня. Какой я "бедный"? Сердце было так полно, мне было так жаль ее!
     - А зачем ты пьешь? Разве я не понимаю?
     - Я брошу, Зоя! Брось и ты! Это здоровье губит.
     - На что оно мне!
     Так перекидывались мы словами и долго просидели вдвоем.
     Мы оставили квартиру, переехали на другую. Зоя снова пробовала приучить
себя к  скромной жизни,  но эти пробы оканчивались очень скоро,  и она снова
начинала кутить.  Чем  более  она  кутила,  тем  становилась раздражительнее
относительно меня.  Наконец однажды она объявила, чтобы я уезжал с квартиры.
Я тихо отвечал, что завтра же уеду.
     Но -  странная натура у Зои! - ответ мой окончательно вывел ее из себя.
Она вдруг бросилась на меня... занесла руку... и ударила!
     Через полчаса она уже валялась в ногах,  просила остаться, и мне стоило
большого труда успокоить ее.
     Я пил сильней и сильней и на все как-то махнул рукой.  Но вчера получил
от моей ненаглядной Наташи письмо.  Она зовет меня в  деревню и,  если я  не
приеду,  обещает сама меня увезти.  По  письму видно,  что она подозревает о
моей  жизни.  Зоя  прочитала  письмо  и  стала  оскорблять  Наташу.  Это  уж
слишком... Это... Я не могу...
     Первушин кончил.  Он был взволнован и несколько пьян.  Он было протянул
руку к графину, но я его остановил.
     - Послушайте, Первушин, вы губите себя.
     - Да разве я и без того не пропащий человек? Что я?
     Я  его старался успокоить и  доказывал,  что поездка в  деревню освежит
его, поправит здоровье.
     - Только поедете ли вы?
     - Поеду!  -  решительно отвечал он. - Довольно! Скверне так. Непременно
поеду и - кто знает - быть может, и Зоя приедет к нам. Ведь она хорошая, как
вы думаете? Ведь славная, а? - торопливо заговорил он и закашлялся.
     Первушин даже оживился и несколько раз повторял, что непременно поедет.
А  я  тоскливо взглядывал на Первушина.  Худое,  с чахоточным румянцем лицо,
впалая грудь и  скверный кашель -  все  говорило,  что вряд ли  ему придется
начать новую жизнь.
     Мы вышли на улицу.
     - Вы разве не домой? - спросил я, когда он стал прощаться со мной.
     - Нет...  Зайду  к  одному  приятелю.  Пусть  ее  гнев  пройдет.  Зачем
раздражать бедную Зою!


VII

     Прошло три дня.  Первушин не возвращался. В первый вечер Зоя Михайловна
уехала куда-то из дому,  но на другой день попросила меня к себе. Я пришел к
ней. Она извинилась, что потревожила меня, и спросила:
     - Где муж, не знаете ли вы?
     Я сказал, что, когда мы расстались, он пошел к приятелю.
     - Пил он? - тревожно спросила она.
     - Немного.
     - А я ведь вас просила!  Ему так вредно пить!  -  с упреком проговорила
она.
     - Василию Николаевичу в деревню бы надо, Зоя Михайловна, - сказал я.
     - А что, что? - испугалась она и вся вытянулась, словно боясь проронить
слово.
     - Плох он. Ему серьезно лечиться надо.
     - Плох... - едва слышно повторила она, - плох...
     Я не ожидал,  что она так примет известие. Куда девалась ее улыбка? Она
вся как-то замерла; глаза стали печальные.
     - Но где ж он...  где Вася?  -  вдруг встрепенулась она.  -  Степанида!
Степанида!  Поезжай, родная, скорей... отыщи барина, вот адрес... Нет, лучше
вы, прошу вас.
     Она умоляла меня сейчас же ехать.  Я, конечно, не заставил себя просить
и уехал по адресу, но там я его не застал и ничего не узнал.
     - Ну что? - встретила она, трепетно ожидая ответа.
     Я рассказал ей о своей неудаче.
     - Господи! Не случилось ли чего?
     Она была в ужасном страхе. Бледная, взволнованная, она то нервно ходила
по комнате, то садилась и, опустив голову на руки, тихо рыдала.
     Наступил вечер.  Мы молча сидели вдвоем и  прислушивались:  не позвонят
ли?  Сколько раз ей казалось,  что звонят,  она стрелой летела в  прихожую и
возвращалась печальная:  никого не было.  Но вот раздался робкий звонок.  Мы
бросились в коридор, но Степанида предупредила нас.
     Первушин робко,  словно виноватый,  пробирался тихими шагами. При свете
лампы он  казался какой-то тенью живого человека,  -  такой худой,  бледный,
приниженный. Только глаза его лихорадочно горели.
     Зоя Михайловна бросилась на него с каким-то радостным стоном.
     Она не могла говорить.  Она смеялась и плакала в одно и то же время.  А
Первушин совсем оробел. Он глядел на нее своими большими, кроткими глазами и
точно не понимал, во сне ли все это или наяву.
     У Первушиных, казалось, наступил новый медовый месяц. Надо было видеть,
как ухаживала за ним Зоя Михайловна!  Нечего и говорить, что она не отходила
от него ни на шаг. Но бедняк уже слег. Изнурительная лихорадка уложила его в
постель.  Лучшие доктора были призваны к нему; они стучали в грудь и скверно
качали головами.
     Зое  Михайловне они ничего не  сказали,  но  мне объявили,  что надежды
никакой, и жить ему осталось очень мало, несколько дней. Чахотка в последней
степени!
     Я сидел у себя в комнате, когда ко мне заглянула Зоя Михайловна.
     - Ну,  что,  что  они  сказали?  -  едва  выговорила  она,  со  страхом
заглядывая в мое лицо.
     Я  обнадежил ее,  как умел.  Она тихо взяла меня за руку и  с умоляющим
видом спросила:
     - Вы правду говорите? Он будет жить? Ведь будет?
     - Конечно.
     Она ушла от меня с надеждой.
     А Первушину с каждым днем становилось хуже; он подолгу забывался, силы,
видимо,  оставляли его; доктор ездил два раза в день и, уезжая, предупреждал
меня, что дело скверное.
     Грустная тишина  была  в  комнате больного.  Первушин,  исхудалый,  без
ропота,  без жалоб, лежал на своем диване. Зоя не оставляла его ни на минуту
и  все  время проводила около мужа;  она  сама  похудела,  осунулась,  глаза
ввалились.  Я  предложил было  заменить ее,  но  она  решительно отказалась.
Первушин молча глядел на Зою своим кротким взором,  и на лице его была такая
счастливая улыбка...
     - Знаешь ли,  о чем я тебя попрошу,  Зоя,  милая моя!  - как-то однажды
сказал он.
     - О чем, голубчик?
     - Попроси Ивана  Петровича написать телеграмму Наташе.  Пусть Степанида
снесет. Я бы желал видеть сестру.
     - Еще бы,  сейчас!  -  проговорила Зоя и вдруг испуганно прибавила, - а
тебе разве хуже... ты...
     Она боялась досказать.
     - Нет,  Зоя,  мне лучше.  Ты не пугайся,  милая моя. Мне просто хочется
взглянуть на Наташу. Я верю, что я буду жить, мне хорошо.
     Но  он  вдруг закашлялся,  беспомощно прижимая маленькие руки  к  своей
впалой груди.
     - Все  это  пройдет,  -  опять заговорил он.  -  Я  так  счастлив,  так
счастлив...  как  же  не  жить?  За  что умирать?  -  шептал он,  протягивая
прозрачную руку Зое.
     Зоя тихо сжимала ее в своей, а сама отворачивалась, чтобы скрыть слезы.
     Когда  телеграмма  была  написана  и  отправлена,   Первушин,   видимо,
обрадовался.
     - Вы увидите,  -  обратился он ко мне, - какая Наташа славная. Ты, Зоя,
полюбишь ее. Она добрая. И ты ведь добрая!
     Но что сделалось с Зоей? Она глухо рыдала, припав к руке Первушина.
     - Зоя, что с тобой, что?.. - растерянно спросил он.
     - Простишь ли ты... меня?..
     - Простить?  - он кротко улыбнулся. - За что тебя простить, глупенькая?
Не  плачь же.  Мы будем счастливы,  уедем отсюда с  Наташей в  деревню.  Там
хорошо так. Много воздуха, лес, цветы.
     И  Первушин начал мечтать о  том,  как  он  начнет новую жизнь,  как он
поедет.
     - Еще неделю, другую, а там и поедем, правда?
     А  голос его все слабел и  слабел.  Ему было трудно говорить много.  Он
задыхался.
     Зоя сидела, как убитая.
     Наступил вечер.  Василий  Николаевич заснул.  Мы  молча  сидели  около.
Степанида тихо  всхлипывала в  коридоре.  Мерно  тикали  часы.  Вот  пробило
восемь, девять. Первушин кашлял. Ему дали лекарство.
     - Какой чудный сон, Зоя! Зоя, ты здесь?
     - Я здесь.
     - Где ты, Зоя, Зоя, Зоюшка! - жалобно спрашивал он.
     Она нагнулась к нему, но он ее не узнавал и все повторял:
     - Зоя, Зоя... не оставляй меня.
     Зоя едва удерживала рыдания.
     Скоро больной пришел в себя.  Ему стало значительно лучше. Он присел на
постели, попросил чаю и так бодро говорил, что Зоя стала надеяться.
     - Видишь,  мне совсем хорошо.  Завтра,  пожалуй,  и встать можно,  Иван
Петрович?  А ты,  Зоя,  усни,  голубушка! Ты устала. Экая славная ты натура,
Зоя, золотое сердце какое у тебя!
     Первушин попросил есть и сказал, что теперь уснет.
     Скоро он заснул.
     - Ему лучше, правда? - шепотом спрашивала меня Зоя.
     - Гораздо. Вы отдохните-ка.
     Она села в кресло и скоро заснула, взяв с меня слово, что я ее разбужу,
как только больной проснется.
     Первушин спал до утра.  Но утром он стал метаться.  Я разбудил Зою. Она
едва успела подбежать к постели, как вдруг Первушин приподнялся, открыл рот,
жадно глотая воздух,  опустился,  тяжело прохрипел,  вытянулся - и в комнате
водворилось мертвое молчание.
     Зоя  бросилась  к   нему,   заглянула  в  глаза.   Они  кротко  глядели
по-прежнему. Я тихо отвел ее от трупа. Она не противилась и послушно отошла.
Я закрыл покойнику глаза.
     Я  занялся распоряжениями насчет похорон.  Зоя ничего не  могла делать;
она  сидела целые  часы  молча.  Она  точно  окаменела.  Печальное выражение
застыло у нее на лице,  да так и осталось. Она не выронила слезинки и, когда
о чем-нибудь ее спрашивали, отвечала автоматически.
     На  третий день приехала Наташа.  Покойный недаром ею  восхищался.  Она
вошла веселая,  здоровая,  свежая (мы не  упоминали в  телеграмме,  что брат
болен),  но, когда увидала наши лица, бросилась прямо в гостиную и припала к
брату.
     С  Зоей она обошлась холодно.  Но Зоя,  казалось,  ничего не замечала и
по-прежнему сидела у  себя в  комнате.  На похоронах Зоя шла молча,  опустив
голову.  За это время она постарела. Она была по-прежнему хороша, но горе уж
наложило на нее свою печать.
     На другой день Степанида пришла ко мне и  объявила,  чтобы я искал себе
квартиру.
     - А Зоя Михайловна?
     - Мы уезжаем. Продадим только вещи.
     - Куда?
     - Не знаю, - печально ответила Степанида.
     В  тот  же  день  в  квартиру стали являться покупатели:  маклаки{117},
еврейки,  и через день квартира опустела.  Зоя Михайловна продала решительно
все: мебель, вещи, все свои платья.
     - Только черное,  шерстяное, голубушка, на себе оставила. И все куда-то
торопится и не торгуется вовсе! - говорила Степанида.
     Я уложился и пошел проститься.
     Она сидела в пустом кабинете. При моем появлении она вздрогнула.
     - Это вы? - обернулась она и поднялась с ящика.
     - Я пришел проститься, Зоя Михайловна.
     - Прощайте.  За все спасибо вам.  Дай вам бог всего хорошего! - сказала
она и крепко пожала мне руку.
     - А вы?.. Вы уезжаете?
     - Да.
     Мне хотелось было спросить у нее,  что она думает делать,  где жить, но
она,  очевидно, не желала продолжать разговор. Я пожелал ей душевного мира и
вышел из комнаты.


ПРИМЕЧАНИЯ

ОРИГИНАЛЬНАЯ ПАРА

     Впервые - в журнале "Дело", 1877, ЭЭ 7-8.

     Стр. 79. Шамбр-гарни - меблированные комнаты (франц.).
     Стр.  86.  Паска (1835-1914) -  французская актриса. С 1870 по 1876 год
играла на сцене Михайловского театра в Петербурге.
     Стр.  88. Когда-то я спешил надеть шлем, но вместо него надел на голову
таз,  который гораздо более подходит к моей фигуре.  -  Первушин намекает на
свое  сходство  с  героем  романа  Сервантеса Дон  Кихотом,  принявшим,  как
известно, бритвенный таз за драгоценный шлем Мамбрина.
     Стр.  90.  Сирена -  в древнегреческой мифологии - морская нимфа, своим
пением  завлекающая  моряков  в  опасные  места;  в  переносном  значении  -
обольстительница.
     Стр.  91.  Шарлота Корде (1768-1793) - французская монархистка, убившая
одного  из  вождей якобинцев,  Ж.-П.Марата.  В  либеральных кругах считалась
идеалом героической, самоотверженной женщины.
     Стр.  100.  ...в  нескольких шагах  от  Бореля...  -  т.е.  популярного
петербургского ресторана.
     Стр.  117.  Маклак (устар.)  -  посредник при  мелких торговых сделках,
перекупщик.
                                                                 Л.Барбашова



    Константин Михайлович Станюкович.
    Отмена телесных наказаний



     ---------------------------------------------------------------------
     Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 1. - М.: Правда, 1977.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 14 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------

     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


I

     То было на рейде Гонконга.
     В  жаркое солнечное воскресенье,  перед  обедней,  команда корвета была
выстроена  во  фронт.  Ка