ики же  литературные, многочисленные
сохранившиеся  "журналы"   (т.е.  дневники)   путешественников   на   Восток
оставались  для  писателя  недоступны: они или вовсе  отсутствовали в  наших
книгохранилищах,  или  отсутствовал  их перевод  на  понятный  немецкий  или
французский язык.
     В  результате  восточный  маршрут   Йоста  Перка  в  значительной  мере
оказался  в  романе Шервинского определен теми историческими  материалами,
которые  автору  удалось собрать по имеющимся в наличии источникам. Даже на
Макассар (старое название острова Целебес), губернатором которого "назначил"
Шервинский дядю героини романа, Йост Перк не попадает, и вообще в  Индонезии
не движется дальше Батавии (нынешней Джакарты) -- кроме пиратского налета на
безымянный островок, -- этот рассказ  довольно точно  перенесен в  роман  из
рассказа  постороннего  очевидца. Йост  пересекает  не  Суматру,  не Яву,  а
Индийский полуостров; столько  же во  имя занимательности сюжета, сколько во
имя  исторической  точности  --  к  которой  Шервинский  стремится  на  всем
протяжении  романа  максимально  с  рвением,   сочинителям  историкоподобных
приключенческих  романов обычно не  свойственным  --  Йост  Перк  попадает в
положение, при  котором вынужден  пересечь  собственно Индийский полуостров,
попадая в такие края, до которых даже  хищная рука Нидерландской Ост-Индской
Компании  не дотягивалась: ей хватало Южной Африки, Цейлона, Индонезии. Йост
пробирается  от  "золотой  Гоа"  на Мала  барском, западном берегу Индии  до
Масулипатама на восточном берегу,  Коромандельском.  Не зря же за все месяцы
пребывания в  Гоа  Йост даже  не может выяснить, где расположена голландская
Фингерла: от  нее  до Гоа  было четыре  мили  на  север,  но  сколько-нибудь
внятного описания таковой применительно к концу XVII века не сохранилось  --
следовательно, Шервинский, как автор, свою "задачу" обосновавший, о ней и не
пишет.
     Исторически  достоверность  романа  Шервинского  очень  высока.   После
тщательной проверки  многих  фактов, на фоне которых движется повествование,
удалось  найти  лишь  немногие  неточности. Так,  к  примеру, хотя  островок
Аннобон у берегов Западной Африки и принадлежал формально Португалии, хотя и
славился он  своими  апельсинами,  столь  необходимыми  погибающим от  цинги
(скорбута) в ее жуткой "морской" форме, но процветающая губернаторская вилла
в эти  годы на нем вряд ли стояла, -- зато достоверно известно, что именно в
те годы на остров привезли  и выпустили  несколько свиней,  с тем  чтобы они
плодились  и  питали  свинячьей своей  плотью оголодавших  моряков.  Рассказ
Шервинского  об  Аннобоне  больше напоминает  картину Ватто  или Ланкре, чем
нидерландские  образцы  (португальских,  кажется,  нет  вовсе).  В  описании
"золотой  Гоа"  великий  португальский  поэт  М.  М.  Барбоза  дю  Бокаж  (в
современном "советском" написании -- "ду Бокаже"),  не от  хорошей жизни  на
родине побывавший в португальской Индии, описывает колонию буквально теми же
порой  словами,  что  и  Шервинский.  Не  случайно в  картотеке,  заведенной
Шервинским при собирании  материала  для  романа,  есть выписки  как  раз из
"Путешествия   на   Восток",   цикла  сонетов   Бокажа  (и  выписки  сделаны
по-португальски). Но  Бокаж посетил "золотую  Гоа"  на  столетие с четвертью
позже  Йоста  Перка!  Он  был  поэтом конца XVIII  века,  время  жизни Перка
пришлось на вторую половину предыдущего, -- приходилось довольствоваться тем
материалом,  который был доступен, -- да  и мало  что менялось за столетия в
жизни португальских колоний.
     Наконец,  в  1660-е  годы  на мысе  Доброй Надежды  (точней, у подножия
Столовой  горы,  что  немного  северней) для  голландцев уже не  было  нужды
оставлять письма домой  "под  камнем":  еще  в  1647  году  команда  корабля
"Гарлем" провела на тамошнем  берегу зиму и убедилась, что жить в этих краях
европейцу нетрудно и относительно безопасно, -- а с 1652  года появилась там
голландская  крепость  и постоянное поселение,  ныне разросшееся в  огромный
Капстад  (Кейптаун).  Да  и  готтентотские  женщины  были,  видимо, не столь
отвратны, как померещилось Йосту  Перку, -- первые поселенцы с  кораблей Яна
ван  Рибека нередко брали  их в  жены. Но  в целом  Шервинский "исторических
вольностей"  себе не  позволяет  даже в тех  пределах,  в каких  это  всегда
считалось  допустимым. Сказалось, надо  думать, выучка переводчика  античной
поэзии, привыкшего стремиться к максимальной близости с оригиналом.
     Резко  изменилось со  времени  написания романа  русское прочтение  как
голландских,  так и португальских имен. Героине романа  Шервинский  дал имя,
уменьшительное  от  Доротея,  -- однако прибавил к  нему  не  голландский, а
немецкий уменьшительный суффикс -- и вместо голландской Дортье отправилась н
Ост-Индию  процветать онемеченная Дортхен... Несколько  офранцузилось чтение
фамилии  "фан-Схутен"  (нужно  --  ван Схаутен); да  и  вообще  от  передачи
голландского  звука,   среднего   между   "в"   и   "ф",   наша  современная
нидерландистика   (как   "ф")   отказалась,   --  кроме  слов  "Фландрия"  и
"фламандский". Умер и неизвестно откуда взявшийся  дефис, проставлявшийся  у
Шервинского всякий раз  после этого  самого  "фан". То же и с португальскими
именами: "Диаш де  Сантош" ныне давно  уже  "Диас  де  Сантос";  "Дамиао" --
"Дамиан" и т.д. Но издательство, выпуская в свет новое издание забытой книги
"Ост-Индии",  решило  оставить  написание  имен собственных,  как  и  мелкие
анахронизмы,  в  первозданном  виде. В  том, в котором эта  книга  в  начале
тридцатых годов попала к советскому читателю.
     Каким-то  образом рукопись  дошла до станка Гутенберга, когда десятками
рассыпались готовые наборы  готовых  к  изданию  произведений, когда сотнями
возвращались авторам таковые из редакций без малейших объяснений, когда сами
авторы тысячами (и  десятками тысяч)  получали направление в такие края, где
Ост-Индия  ХVII века  казалась  курортом,  а отрубленная ради перстней  рука
жрицы -- которой Йост покупает себе пропуск на выход из португальской Гоа --
никого бы  не  ужаснула  и даже не  растрогала, --  каким  образом книга эта
все-таки вышла, сейчас  выяснять, уже  неинтересно. Но она все-таки вышла, и
-- хочешь не хочешь приходится рассматривать ее  в контексте русской, да еще
советской прозы. И в этом случае --  как роман антиколониальный, конечно же!
-- смотрится она в этой прозе в лучшем случае как "перья страуса склоненные"
на козырьке милицейской  фуражки.  Выгодно отличаясь  от  фантасмагорических
"Приключений Карла  Вебера"  Бориса  Садовского  (кстати, к  парализованному
Садовскому  Шервинский нередко  заходил в  гости, тот  жил в  комнатушке под
алтарем одной из церквей Новодевичьего монастыря), "Ост-Индия" столь же мало
ориентирована  также и на западные образцы приключенческого жанра. Разве что
нежданная встреча с фан-Байереном в индийской глуши заставляет вспомнить не
лучшие главы Райдера Хаггарда, -- но над ними и сам Шервинский иронизирует в
конце романа, на страницах цитируемого им дневника фан-Байерена, попавшего в
руки Йоста: "...я  самым  необычайным  способом,  какой  бывает  в  рыночных
повестях повстречался с тем самым Йостом Перком..." Остальная  часть интриги
романа,  даже  исповедь  Брекелеера  во  время  шторма (в  итоге как  раз  и
принесшая Йосту  его богатства), даже носящий перчатки прокаженный  вельможа
Ибн-Лухман -- все это опирается на конкретные исторические факты. Порою -- в
ущерб занимательности повествования: 4 месяца пребывания в Гоа и последующее
путешествие  до восточного  берега Индии, подлинные факты индийской истории,
подробности  убранства  церквей  на берегу в  Гоа  отняли  у  Шервинского...
половину романа, целиком вторую  и третью  его части. В  конце третьей части
уже  не  остается  места даже  для  рассказа  о том,  как  добрался Йост  от
английского  Масулипатама   до  голландского   Цейлона,  герой  почти  сразу
оказывается в Батавии  --  и  дальше  ему, прошедшему все  ступени  унижений
вплоть  до  нищенства на индийских дорогах, в соответствия  с законами жанра
начинает, наконец-то, улыбаться Фортуна. Поначалу  почти невинная душа Йоста
начинает обрастать  шкурой не  то зверя (как пишет  сам  Шервинский),  не то
"сверхчеловека",  --  ницшеанские  мотивы  в  романе  как-то  проскользнули,
видимо, мимо зоркого ока цензоров 30-х годов.  Йост возвращается в Голландию
победителем, -- столь же,  пожалуй, одиноким "хозяином жизни", как "крестный
отец" в финале одноименного романа Марио Пьюзо.
     "Ост-Индия"    почти     не    примыкает    к     традиции    советской
исторически-авантюрной  прозы,   во  многом  выросшей   на  ниве  "Спартака"
Джованьоли,  не слишком  близка ей и обособленная (по  тем временам)  манера
Александра Грина. Шервинский  попытался привить  к древу русской словесности
нечто по  определению  ей  чуждое:  строго  исторический, хотя и авантюрный,
роман,  выстроенный  на  материале,  никак  с  Россией  не связанном.  (Даже
Мережковский, вспомним, не удержался --  в романе "Воскресшие боги" заставил
Леонардо   да   Винчи   посетить  мастерскую  русского   иконописца.)  Герои
Шервинского -- люди в историческом масштабе маленькие, в прямом смысле слова
малые  голландцы,  на немыслимых  по  неудобству суденышках  избороздившие к
концу XVII  века весь  свет в поисках удачи.  Не зря в  прямом смысле  слова
исторических лиц в романе нет. Но есть в нем живые люди давно ушедшего века:
те  самые,  что,  утратив  имена вовсе  или  носящие  имена, ничего  нам  не
говорящие, смотрят на нас с полотен "малых голландцев", в живописном подобии
бессмертия, переданные на вечное хранение из жизни в искусство.

     1991




        "НА ПАМЯТЬ О МИДДЕЛХАРНИССЕ"

     Нам надо жить в суровом  мире,Где  жизнь -- река и  смерть  -- река,И
мглистой ночью на буксиреК верховьям плыть издалека.
     Аркадий Штейнберг

     ...Начало  августа 1971 года. Половина шестого утра. Берег  реки Хотчи.
Не то, чтобы дальнее Подмосковье  -- вообще не Подмосковье, здесь -- будущая
(и бывшая) Тверская губерния, в тот момент  -- Калининская область. Если  на
электричке  -- то  следующая  станция  за  Савеловым, Белый  городок, оттуда
семь-восемь километров пешком до речки. Через  нее нужно  переправиться.  За
рекой -- деревня  с мирным названием  Грозино. В той деревне -- дом, в  доме
том -- член Союза писателей Аркадий Штейнберг, и мне к нему  нужно  позарез.
Ибо  я приехал по месту  работы --  "к  нанимателю". Я числюсь  литературным
секретарем Штейнберга: этим популярным в те  годы способом большие  писатели
спасали  начинающих  от  обвинения  в  тунеядстве.  А  поскольку  меня мягко
выставили в том же году из МГУ, заставили "уйти с правом на восстановление в
течение   трех  лет",  зацапал   меня   военкомат.   И   требует   от   меня
военно-медицинской экспертизы, ни в какую врожденную травму головы не верит.
Ладно  --  полежу  в  сумасшедшем  доме.  Шалишь!  В   сумасшедший  дом  без
характеристики  с  места   работы   не  кладут.  А   место  моей  работы  --
"наниматель".
     Иначе говоря, мечусь я по берегу речушки  и рвусь к Штейнбергу: караул!
мне  нужно в  сумасшедший  дом! Акимыч, добрый, напиши мне характеристику  в
сумасшедший  дом!.. Несколько  позже Штейнберг давал мне рекомендацию в Союз
писателей. Интересно, сильно ли различались эти  документы? Не сравнивал, не
сохранил ни того,  ни  другого. Думаю, было это  почти  одно  и то же: писал
Штейнберг  не  то, что имело место,  а то,  что требовалось Большому  Брату,
содержавшему своих братьев меньших  в  таких загонах, как психушка  No 15 на
Каширском   шоссе  --  и   ССП.  Отличались  они  мало.  В   больнице  врач,
поэт-графоман,  ночами  устраивал мне ампелотерапию -- поил коньяком и читал
свои стихи, от  смены до  смены он исписывал  общую тетрадь  -- если  читать
медленно,  с разбором каждого  стихотворения,  хватит как  раз  на  бутылку.
Приходил я в запертое отделение на бровях, но "ампелотерапия" была оформлена
в  моей истории болезни, и дежурные нянечки только  переговаривались -- хуже
такое лечение, чем  обычный аминазин, или все  же полегше  будет. Пятнадцать
суток отвалялся я на Каширском, дождался вожделенного рентгена черепа (после
которого  всю  мою жизнь подозрения  в симуляции кончались --  настолько мне
перекорежили  голову щипцами,  когда тянули на свет Божий), был вышвырнут из
психушки с несъемной  пацифистской "статьей"... и поехал опять к Штейнбергу,
все на ту же Хотчу, делиться впечатлениями от психушки.
     Беседа длилась  дня три,  и очень  напоминала обмен опытом.  Дважды зек
Советского Союза, пахан  (точней  --  лепила) Ветлосянский, Аркадий Акимович
Штейнберг  отлично  знал,  чем  мастырка отличается от  подлинной болезни: в
частности,  тем,  что  болезнь  подлинную  в  лагере   (в  моем  случае   --
социалистическом,  но  разница пренебрежимо  мала)  доказать  очень  трудно.
Рассказ об "ампелотерапии" его рассмешил, но не очень удивил.
     -- А в лагере  все  хотели лечиться  от  импотенции.  И  начальство,  и
вольные, и большие зеки. Кто-то в Москве изобрел гравидан...
     Я   по  молодости  лет  ничего   не  понял,  незнакомые  слова   привык
переспрашивать.
     -- Как? Старик, вы не знаете, что такое гравидан?  Кто-то в Москве, или
не в Москве, решил,  что моча беременных женщин  способствует восстановлению
мужской потенции.  Ее кипятят, вводят подкожно. Ну, а беременных баб на зоне
у меня была спецзона целая.  Лекарство в избытке, и желающих лечиться тоже в
избытке... Ну,  а я был старшим фельдшером лагеря, точней, патологоанатомом,
но в лагере  этим никто не  интересуется. Очень меня  этот гравидан выручал.
Сливочное масло  бывало, сгущенное молоко, сало... Я  такого сала,  в четыре
пальца, на воле не видел...
     -- Ну, и помогало?
     -- Ни черта, конечно, не помогало, но они лечились и верили, а мне было
все  равно.  У  меня  были  такие  ножи  --  я  мог  зарезать  всю  лагерную
администрацию! Врач в лагере может все.
     -- А блатные?
     -- А что мне блатные?.. Приходит ко мне такой генацвале, то ли кацо, не
помню уже  -- на кашель жалуется. Дай ему,  значит,  "кэдэин". Ну, я дал ему
пригоршню пургена,  он через два часа ко мне приползает "Ти мине что давал?"
-- "Кэдэин,-- говорю,-- Кэдэин, кэдэин. Еще  хочешь?" Лагерь обосравшихся не
уважает.
     Акимыч потягивается  на  лежанке. (Или память подтасовывает? Кажется, я
собираю в один-два разговора на одну тему. Второй был  позже, зимой. Но тема
одна и  та же. Проверить некому, свидетелей не было. Я очень много говорил с
ним наедине.  И  понять не  мог --  зачем он оставляет  мне такое количество
инструкций на то  время, когда  он умрет.  Теперь  понимаю. Потому  что  все
пригодилось).
     -- Из всех случаев моей медицинской практики больше  всех  горжусь тем,
что сумел одному зеку диагностировать эндокардит.  Это такая гадкая болезнь,
воспаление внутрисердечной  сумки,  при  которой  умирают  почти  всегда, но
диагноз поставить очень  трудно.  Дело в том, что в течение суток у больного
один раз, и  всего на час, дико поднимается  температура. Так  надо больному
мерить температуру каждый час! Ну скажите, где, кроме лагеря, можно посадить
при больном  сиделку  на  все  двадцать  четыре  часа?  Так  оказалось,  что
температура у него поднимается в три часа ночи!
     -- Что, выжил?
     --  Да  нет, какое  там выжил, с эндокардитом и на воле не выживают. Но
вскрытие подтвердило, я  его сам производил, препарат в Москву посылали -- и
все признали, что диагноз был точным!
     -- Кто-то  в  "Литературном наследии"  писал, что от  эндокардита  умер
Блок,-- пытаюсь я вставить хоть что-нибудь. Разговор --  тот же костерок, не
подбросишь  вовремя  щепку  --  пролетит  "тихий   ангел",  и  будет   "пора
расходиться". А от Акимыча расходиться не хотелось никогда.
     -- Чушь!  -- взрывается Акимыч.-- Я  опрашивал...  -- тут  уж ничего не
могу  поделать, Штейнберг назвал  подряд три  не  известных  мне фамилии,  и
память  их  не  сохранила,--  я  два часа  расспрашивал, последовательно, по
симптомам! У Блока была  пеллагра!  Злокачественная  цынга!  Я  ее столько в
лагере видел, что не спутаю!
     Медицинские мемуары  занимали в лагерных воспоминаниях Штейнберга -- по
крайней мере, в беседах со мной -- добрую половину времени. Медицинская тема
плавно  перетекла,  мягко  говоря, в  "смежные",  но тут  я читателя пощажу.
Вернусь к тому, чего, быть может, никто не вспомнит, кроме меня.
     -- Тогда выходили такие огромные книги -- "Антология румынской поэзии",
"Антология  болгарской  поэзии" --  так  мне  совершенно  случайно  достался
Топырчану.  Когда потом у  Садецкого  (редактор Худлита, в семидесятые  годы
тихо отъехавший в Израиль)  возникла возможность  издать Топырчану отдельной
книгой, это была радость для  нас обоих! Но  вы, старик,-- меняет  Штейнберг
тему, -- осторожней  с этими книгами,  когда  мою книгу переводов составлять
будете. То, что найдете в болгарской книге, в таком огромном кирпиче, это не
мое. Это Руня Моран. Начало пятидесятых  годов, я вернулся раньше него и был
уже реабилитирован, а он -- нет,  зарабатывать надо, я ему "дал имя", деньги
отдал  все  до  копейки.  Кстати,  вы  знаете, что он  вовсе  не  Моран? Его
настоящая  фамилия -- Мочан.  Рувим Мочан. Ну,  то ж Одесса, сами понимаете,
что когда  он в  первый раз  печатал свои  стихи в газете, наборщики-хохмачи
отвалили  ему  последнюю  букву... Ну,  он  сразу  взял  псевдоним,  еще  до
недавнего  времени французкое посольство на всякие  их праздники приглашения
присылало -- Моран все-таки.
     -- Так что же, все переводы с болгарского -- не ваши?
     -- Нет, есть народная баллада, я ее для БВЛ делал -- это я сам. Но тоже
в  мое избранное включать не надо -- ничего особенного. А там, в антологии я
просто  имя дал. Это очень  важно,  старик, дать имя, когда  друг попадает в
беду. Потом все равно  разберутся --  где  чье.  Я просто не имею вам  права
рассказывать одну историю, но в разном  положении люди бывают -- однажды был
случай, что в дело пришлось вмешиваться Ахматовой.
     -- Это что за история?
     --  Старик,  я  не  имею  права ее вам рассказывать.  По-моему,  у него
(Штейнберг  называет  очень  известного  переводчика  восточной  поэзии)  в
молодости было так, что он ее (называется по  имени  менее известная, но мне
хорошо  знакомая  переводчица  восточной  поэзии)  пару раз (дальше  следует
указание  на  род действия).  И потом она  кое-что  за него переводила. А он
после  войны впал  в  такую жадность -- это не он виноват, это он  жену себе
такую завел -- что перестал отдавать деньги за работу, которую не сам делал.
И пока не вмешалась Ахматова -- не отдавал.
     -- Так отдал?
     -- Все до копейки! Но вы бы знали, чего это стоило ...  ему (называется
по имени-фамилии еще более знаменитый поэт и переводчик)!
     Я  тогда ничего  не понял.  Уже  после  смерти  Штейнберга,  уговаривая
знаменитого  переводчика-поэта  написать  о   Штейнберге  воспоминания   для
публикации на Западе, я вдруг разбередил эхо той же самой истории.
     --  Вы  меня знаете,  Женя,-- говорит Живой Будда,  как мы между  собой
этого писателя без тени  иронии называли, -- я  человек не грубый. Но в моей
жизни был случай, когда по просьбе Ахматовой я должен был провести  разговор
с  ...  (называется  фамилия  писателя,  "неудачно  женившегося  и  ставшего
жадным"). И этот разговор я вынужден был начать с мата!
     ...Так  мне  никто этой  истории  целиком  не рассказал, да и не  очень
интересно -- что же именно перевела "переводчица" за  "переводчика", сколько
денег ей он задолжал, когда именно Живой Будда по поручению Ахматовой с него
эти  деньги стребовал.  Переводчики тридцатых-пятидесятых, увы, помыслить не
могли,  что  придут  семидесятые-восьмидесятые,  когда на погонный  километр
можно будет