венно  прямо  держится,  челки  уже  не носит.  Рука
(которую  он успел-таки два раза  поцеловать)  -- красивая, но "пухленькая".
Это  сюрприз.  Одета  она   была  в  шелковое  трикотажное,   но  совершенно
разлезшееся  платье,  длинное,  темное. Последние  слова  знаменитой русской
поэтессы -- по телефону (когда  Иван уже выходил): "Теня сейчас придет,  она
понесла примус в починку..."*
     Над диваном у нее висит портрет девушки в белом платье*. Заяц только на
обратном  пути  догадался,  что это -- она  в юности. Да, впрочем,  вот  его
стихи, на днях написанные:
     Я никогда не верил
     Что к Вам приведут пути.
     Но Вы отворили двери,
     К Вам можно было войти.

     Даже казался странным
     В комнате Вашей свет
     И над простым диваном
     Девушки в белом портрет.

     Но Вам в тяжелых заботах
     Не до поэтов -- увы!
     Я понял уже в воротах
     Что девушка в белом -- Вы.

     И, подавляя муку,
     Глядя в речной провал,
     Был счастлив, что Вашу руку
     Дважды поцеловал"*.
     Последние две строфы этого стихотворения позже вошли в поэму "Память".
     Хотя Ивана и не печатали,  но  в  прямом смысле "никому не ведом" он не
был: им  гордились друзья и соученики, он  носил  стихи к жившему в Киеве  и
весьма  знаменитому  Николаю  Ушакову, а к Максиму Рыльскому, платившему  за
обучение Ивана в институте, супруги чай пить ходили регулярно. В относящемся
примерно к середине 1940 года письме Ольги Анстей в Москву к Белле  Казначей
одно  из   таких  чаепитий  описано  подробно,  рассказ  заканчивается  так:
"Прощался совсем трогательно: меня поцеловал в пробор, а Зайца -- так совсем
в умилении прижал к груди и лобызал, как Державин. Про мои стихи сказал "что
же  делать", большинство "непечатные".  А у  Зайца все-таки  более печатные.
Взял некоторые Зайцевы стихи и хочет послать Антокольскому".
     Обращаю внимание на то, что в это время Рыльскому было всего сорок пять
лет. Но он был поэт "государственный" и, не начнись война, он бы не так, так
этак, через собственные переводы, через Антокольского  или как-то иначе Ваню
Матвеева в "советскую литературу" вывел. Быть может, через переводы вывел бы
и  Ольгу  Матвееву-Анстей  -- в  ее  "оригинальном  жанре"  это  было  почти
невозможно: Ольга  была и в жизни,  и в поэзии человеком глубоко  верующим и
церковным. Незадолго до войны она  писала в Баку поэтессе Татьяне Сырыщевой:
"Искусство  для меня, естественно и органически, сплетается с религией,  без
которой  я тоже не дышу, с ощущением миров иных". Иными словами, искусство и
вера  --  обе  эти  "категории"  -- поднимают меня над физической  смертью и
соприкасают   с  миром  ирреальности  --  то   есть  единственной  подлинной
реальности".
     С подобным  мировоззрением в советской литературе рассчитывать  было не
на что. Впрочем, сохранились переводческие опыты Ольги Анстей (из Верлена, с
французского... на украинский!). А Иван даже --  напомню -- успел в качестве
переводчика напечататься в "Советской Украине".
     И вот  пришло  лето 1941-го. Елагин  написал много о  тех  днях,  когда
"летели на город голодные бомбы". Видимо,  тогда и началась окончательно его
"взрослая" жизнь "во времени, а не в пространстве".
     Ни Людмила Титова, ни Татьяна Фесенко, бывшие свидетельницами оккупации
Киева и оставившие каждая по книге воспоминаний о Елагине, ни один из друзей
Елагина,  кого  я  запрашивал  в  письмах,   --   никто  не  смог  мне  дать
окончательный  ответ:  как так  вышло,  что  Матвеевы  не  эвакуировались, а
остались в Киеве  и "оказались  под  немцами". Наверняка --  не  нарочно, не
потому, что не верили советской  пропаганде  и считали сообщения о  немецком
истреблении  евреев  очередным враньем  ТАСС.  Иван,  недоучившийся врач  из
Второго  медицинского,  работал  на  "скорой  помощи",  вывозил  раненых  из
пригородов в больницы и  едва ли заметил мгновение, когда Киев перестал быть
советским. О том, что было дальше, рассказано в книге Титовой:
     "После того, как отгремели страшные взрывы, после Бабьего Яра, в первую
зиму немцы открыли два вуза  -- медицинский  институт и консерваторию. Учеба
там спасала  от  Германии. Залик  стал  посещать  занятия  в  медицинском  и
дежурить в  больнице. Кажется, в акушерском отделении.  Кончались  занятия в
мединституте или дежурства в больнице -- и Залик забегал ко мне. Повторял:
     --  Люди  теперь  не  рожают.  Если  проскочит  какой-нибудь  случайный
ребенок, и то хорошо!"*
     Киевский  поэт  Риталий Заславский в послесловии к книге Титовой пишет:
"Наум Коржавин рассказывал мне, что Елагин в  эмиграции не  раз расспрашивал
его о Людмиле Титовой"*. Но едва ли что-нибудь разузнал. До девяностых годов
молчала она о своей  довоенной любви. Уже побывала в  Москве  вдова Елагина,
Ирина  Ивановна,   и  подписала  договор  на  издание  однотомника  поэты  в
издательстве  "Художественная  литература"*;  и наговорил  на  диктофон свои
воспоминания  последний из  оставшихся в живых младший брат Венедикта Марта,
Георгий Николаевич  Матвеев,  живший тогда под  Москвой  в Новоподрезкове; и
припомнила  Новелла Матвеева рассказ  отца (Н.Н.Матвеева-Бодрого) о том, как
детишки  конца  двадцатых  годов  играли  с  маленьким  Заликом  в  чудесную
советскую игру "погром",  хотели его, как еврея,  топить, он  соглашался, но
требовал,  чтобы его,  как полуеврея,  топили тоже только по  пояс; уже счет
советских   и   постсоветских  публикаций   Елагина  в  Москве,  Ленинграде,
Владивостоке,  Киеве,  даже в Воронеже пошел на  многие десятки,  но Людмила
Титова, навсегда перепуганная и советской, и немецкой  властью, знать о себе
не давала. Свою жизнь она прожила, как хотела -- в тени.
     Иван Елагин такой судьбы не захотел.
     "Они с Люшей первое время очень бедовали..." -- пишет Моршен.
     "Бедовали" -- слово,  которое еще и не во всяком словаре отыщешь. А что
именно  означало  оно в данном случае -- того нет вовсе ни в  каком словаре.
Оставаясь  верными принципу точного цитирования, обратимся  к  воспоминаниям
Татьяны Фесенко об Ольге Анстей:
     "Вода, принесенная в ведре издалека, к утру покрывается в нашей комнате
ледяной  корочкой. Нет  отопления, нет  даже базаров, которые  немцы нещадно
разгоняют в эту  страшную первую  зиму  оккупации  Киева,  когда лютый мороз
заставляет  завоевателей ходить  по  домам  поредевших  киевских  жителей  и
забирать у  них свитеры, шарфы и даже дамские кофточки. Вечером по тротуарам
стучат  только  подкованные  немецкие сапоги -- киевлянам  выходить из  дома
запрещено -- комендантский час"*.
     Но  жизнь  теплилась,  никто  даже не  настучал  немцам про  неарийское
происхождение  Ивана,  да  и  не  до  того  было  замерзшим  оккупантам:  по
пресловутым Нюрнбергским  законам  он  был  бы  зачислен  не  в  евреи,  а в
"мишлинги" (полукровки), пока что немедленной депортации не  подлежал -- это
г-н  Эйхман и его соратники считали делом "второй срочности", даже в Берлине
выжили целые  кварталы  полукровок,  среди них  --  бывшая ученица Гумилева,
русская  поэтесса Вера Лурье (1901-1998). А молодежь в голодном  и  холодном
Киеве в  годы  оккупации  --  странно писать  об  этом, но так было --  жила
искусством. Собирались молодые поэты и художники, их мужья и жены: Татьяна и
Андрей  Фесенко,  Ольга и  Иван Матвеевы, Николай Марченко,  а также  поэт и
художник  Сергей Бонгарт, -- все они  впоследствии  эмигрировали  в  США,  и
дружба их сохранилась до конца жизни. Картины Бонгарта висели на стенах дома
Елагина в Питсбурге, с Бонгартом  Елагин пил пиво в Санта-Монике, поглядывая
через Тихий океан в сторону  родного Владивостока, Бонгарту  посвятил в 1985
году одно из самых пронзительных своих "поминальных" стихотворений.
     О "культурной жизни" русских и украинцев в оккупированном немцами Киеве
кто-то и когда-то напишет книги. Она была, эта культурная жизнь,  как была и
раньше, при советской власти -- но вопреки любой власти.
     В своих воспоминаниях Титова замечает, что псевдоним Ивана -- Елагин --
был заготовлен еще до войны, по строке из Блока:
     Вновь оснеженные колонны,
     Елагин мост и два огня...
     Люди,  говорившие  о   происхождении  псевдонима   с   самим  Елагиным,
свидетельствуют  по-разному:  то  ли  поэт  имел  в  виду  Елагин  остров  в
Петербурге, то ли  кивал на гравюру, висевшую на стене в кабинете редактора,
-- изображен на гравюре был опять-таки Елагин мост*,  а кому-то примерещился
даже  поэт-масон  конца  XVIII  века  Иван  Перфильевич  Елагин. Ясно  одно:
использовать  этот псевдоним  Иван Матвеев  стал  во  время войны. В  первые
месяцы  1943  года сочинили  Иван и Ольга  совместный  поэтический  сборник,
отпечатали на  машинке, обозначили на  обороте  титульного  листа тираж:  "в
количестве одного экземпляра, из коих 1 нумерованный", на обложке проставили
--  Ольга  Анстей  и Иван Елагин.  Еще  недавно сборник  хранился  в  США  у
человека, которому был подарен.
     Красная Армия с трудом, но перешла  в наступление. Немцы  готовились  к
сдаче Киева. Попадись Иван Матвеев в руки НКВД, ему предъявили бы всего одно
обвинение  --  сотрудничество  с оккупантами.  И возразить  было  бы нечего:
работал  при  немцах в  родильном  доме  --  стало быть,  сотрудничал.  И не
понадобилось  бы  обвинению  вспоминать  на  расстрелянного  отца,  ни (тоже
расстрелянного) дядю Зотика,  ни  (погибшую в  лагерях) тетку  Зою, наконец,
деда-эмигранта и четверых дядьев и теток, увезенных им в Японию.
     Уцелев после всех  арестов  близких,  после  того,  что  выпало  на его
собственную долю, Иван Елагин  понимал, что полоса  везения рано или  поздно
кончится.  А  Ольга  к  тому же ждала ребенка. В  Праге  у нее еще со времен
"первой волны" эмиграции жила сестра. Так что  на востоке семью ждала только
гибель. На западе -- неизвестно что. Выбор небогатый.
     В   начале  осени  1943  года  Матвеевы  всеми  правдами  и  неправдами
погрузились в "поезд, крадущийся вором",  -- это цитата  из написанных после
войны   "Звезд",  где   путешествие   "на   запад"   описано  лучше   любого
документального отчета, -- и поехали. Куда-то на Запад. Куда-то. Тогда никто
не знал -- куда придет поезд. Лишь бы не сидеть на месте, лишь бы двигаться.
     8 октября  1943 года, по  дороге  в  Лодзь, Ольга родила дочку. Назвали
Инной. 11 января 1944 года в Алленштайне,  нынешнем польском Ольштыне,  Инна
умерла. Об этом -- стихотворение Елагина "Так ненужно, нелепо, случайно...",
посвященное памяти дочери. Дальше опять долгая,  бестолковая череда: поезда,
станции, даты. Среди них -- важная: 8 января 1945 года в Берлине, чуть ли не
во  время бомбежки, родилась у Матвеевых вторая дочь, Елена; там же она была
2 февраля крещена.
     И  вот,  наконец, салют  Победы.  Он  застал  Матвеевых  неподалеку  от
Мюнхена, в казарме для "перемещенных лиц", в здании, с которого еще не скоро
сбили  старую  надпись  "Казармы СС".  В  комнатке,  отгороженной  от общего
коридора серыми одеялами, началась для Матвеевых послевоенная жизнь.
     Следующие пять лет документированному описанию лучше не  подвергать  --
самое  достоверное читатель  может  найти  в "Беженской поэме"  Елагина,  да
отчасти  еще  в беллетризованных мемуарах  замечательной  писательницы Ирины
Сабуровой  (причем,  чуть   ли  не  единственный  из  героев  книги  --  под
собственной  фамилией, точней, под  уже прочно приросшим к нему псевдонимом,
-- прочим героям даны прозвища). Появляется мельком, на литературном вечере:
     "Совершенно ошеломил  всех темноволосый, темноглазый юноша, казавшийся
то  стариком,  то мальчишкой. Он  уверенно  вышел,  прищелкнул  пальцами  и
голосом  опытного  актера-декламатора  объявил:   "Из   киевского   цикла":
Камаринская.
     В небо крыши упираются торчком!
     В небе месяц пробирается бочком!

     На столбе не зажигают огонька.
     Три повешенных скучают паренька.

     Всю неделю куролесил снегопад...
     Что-то снег-то нынче весел невпопад!

     Не рядить бы этот город -- мировать!
     Отпевать бы этот город, отпевать!
     (Иван Елагин)
     Ему  не  просто  аплодировали  после  потрясенной  паузы,   --  кричали
<...>. Дикое, невероятное сочетание разудалой Камаринской с панихидой,
с отпеванием  города ударило  даже по их давно уже притупившимся нервам. Все
остальные  стихи  побледнели перед  настоящим талантом мастера  вот  так  --
сразу, без перехода"*.
     Дорога в  Россию для "перемещенных лиц", да и  для  их попутчиков, была
наглухо закрыта. Отец Народов  решительно  всех  возвращенных ему  советских
граждан считает  дважды и  трижды изменниками, полицаями, к примеру, которых
нужно вешать, а если веревок не хватит -- то стрелять, а если пуль не хватит
-- то всем хватит места на Колыме, где двадцать пять лет "репатрианты" будут
вести для Родины (с большой буквы)  добычу драгметаллов. В 1945-1946 годах в
Германии, в зонах, занятых союзниками,  царило безумие: генералы Рузвельта и
Черчилля  выдавали  войскам  НКВД  всех, кто  вовремя не  спрятался от  этих
"выдач".  Но  безумие   союзников   было  избирательным:  например,  они  не
признавали  советской аннексии прибалтийских стран, и тот, кто мог доказать,
что  до 1  сентября  1939 года жил  в  Литве,  Латвии  или  Эстонии,  выдаче
теоретически  не  подлежал.  Теоретические  не  подлежали выдачи и эмигранты
"первой волны"; отсюда слова Елагина:
     Вру, что жил я в Сербии
     До тридцать девятого.
     Серая-серая,  ветхая послевоенная бумага как нельзя лучше подходила для
проставления на ней печатей, вырезанных из сырой картошки:
     Девушка учтивая,
     Перышком поскрипывай
     И печать фальшивую
     Ставь на справке липовой!
     Между тем повальные "выдачи"  в 1946 году сменились на спорадические, а
потом и вовсе  прекратились:  очухавшаяся от послевоенного похмелья Западная
Европа отгородилась от коммунизма  железным  занавесом. Нужно  было  куда-то
уезжать из такой  маленькой, такой переполненной беженцами  Европы, но почти
никуда   не  пускали:  на  в  Аргентину,  ни  в  Австралию,  --  углекопы  и
эвкалипторубы, конечно, требовались, но в куда меньшем количестве,  чем было
желающих убежать куда-нибудь подальше.  Тем временем в лагерях "ди-пи" стало
налаживаться свободное книгоиздание -- то, чего будущие "ди-пи" были начисто
лишены в  СССР. Вячеслав Завалишин (1915-1995) выпустил  в свет ни  много ни
мало -- собрание сочинений  Николая Гумилева; те  единичные экземпляры этого
издания, что уцелели до наших дней, боязно брать  в руки: бумага рассыпается
в пыль. Большинство книг "тиснуто"  вручную. "Дипилогическая  азбука"  Ирины
Сабуровой -- настоящий памятник эпохи -- автором была  отпечатана, автором и
продавалась,  экземпляр  стоил  пачку  сигарет.  Сабурова  переиздала  текст
"Азбуки" в уже процитированной мемуарной книге, но кое-что в ней существенно
подредактировала, потому процитирую из нее отрывки по чудом попавшему ко мне
оригиналу 1946 года. На книге нет ни штемпеля цензуры союзников, ни выходных
данных: перед нами настоящий дипийский самиздат.
     "Е -- ехать. Некуда (пока что).
     Ж -- жизнь. Предмет,  о котором заботятся, пока его имеют (в отличие от
денег). Жизни у ди-пи нету.
     З -- занятия.  Занимают друг у друга небольшие суммы в долг без  отдачи
(большие получить труднее). В современном масштабе  занимаются целые страны.
Чей это долг -- неизвестно, а насчет отдачи поется в одной персидской песне:
"От  границы до Тегерана  три дня  пути, а  от Тегерана да  границы  гораздо
больше..."<...>
     М-м-м-м  -- отвечает  ди-пи  на  вопрос  комиссии, кто  он  такой.  "Я,
собственно  говоря, югослав, но  родился  в  Литве,  проживал  до 38 года  в
Румынии, а по национальности и  религии -- штатенлос, польский подданный. Из
иностранных  языков,  кроме  русского, разумею украинский".  Комиссия обычно
мало вразумлется. Настоящих людей нету.
     Н -- нет документов. Никаких. Одна из наиболее характерных особенностей
племени ди-пи. <...>
     Р  --  Родина.  Над  утратой  ее   пролито  немало   горьких  слез,  но
дипилогическое объявление  о  потере гласит  так:  "Потеряна горячо  любимая
родина. Умоляем не возвращать""*
     А в "казармах СС"  под Мюнхеном шла своя жизнь. Татьяна Фесенко, жившая
там вместе с другими "ди-пи", рассказывает о том, как  однажды ей повезло --
устроилась переводчицей  и секретарем  при директрисе лагерей  "ди-пи" всего
мюнхенского района:
     "С этой радостной вестью я и спешу к моим  близким, ждущим меня в одной
из  крошечных клетушек, на которые  при помощи  шкафов и  немецких армейских
одеял разделены  просторные  помещения казармы. Шутники,  давая свой  адрес,
говорят примерно так:
     -- Стучите три раза подряд в четвертое одеяло справа...<...>
     В  одном  из  углов  между шкафом  и одеялом  уже  расположилась  семья
Матвеевых. О радости встречи говорить не приходится. И Люша, и Ваня, и Ольга
Николаевна "Старшая" --  Люшина  мать, были в  январе  1947 года  такими  же
интересными и живыми  людьми,  хотя на  лицах  их читалась  печать безмерной
усталости"*.
     Забегая  вперед, скажу, что  вскоре состав  семьи  Матвеевых изменился.
Ольга Николаевна "Старшая", урожденная Орлова,  умерла 16 августа 1948 года.
А Ольга Николаевна "Младшая", т.е. Ольга  Анстей,  ушла от  Ивана  Елагина к
другому человеку, эмигранту "первой волны" (в самом деле "жившему  в  Сербии
до тридцать девятого") князю Николаю Кудашеву (1903-1979). До переезда в США
летом 1950 года Матвеевы  не разводились и,  пожалуй,  остались друзьями, но
семья распалась.
     Но  нужно вернуться  к главному, без чего не было бы разговора, не было
бы "Собрания  сочинений",  предпринятого  в Москве в  1998 году, -- к стихам
Ивана Елагина. В "казармах СС" жило множество русских поэтов, и не только из
бывшего  СССР,  сюда  попадали  прибившиеся  ко  "второй  волне" беженцы  из
Восточной Европы  и  Прибалтики -- Нонна  Белавина,  Ирина  Сабурова,  Борис
Нарциссов, здесь  Елагин обрел друзей, ставших ему навсегда самыми близкими,
--  не  считая  перечисленных   выше,  это  были  прозаик   Леонид  Ржевский
(Суражевский) и художник Сергей Голлербах. Последний  сам пишет о  том,  как
познакомился с  Елагиным в  беженском лагере под Мюнхеном  в  1946  году (на
почве общей  беды -- недостатка курева): "Я  был  тогда студентом мюнхенской
Академии  Художеств,  то  есть  недозрелым  полухудожником, на несколько лет
моложе Ивана, в то время как он был молодым, но вполне сложившимся поэтом"*.
Мнение молодого Голлербаха разделяли тогда и младшие, и  старшие "ди-пи", да
и представителям первой эмиграции Елагин чаще все-таки нравился.
     В Германии, поздней во Франции тех лет возникло множество периодических
изданий,  где русский  поэт мог  печататься:  "Грани", "Отдых", "Обозрение",
"Дело",  "Возрождение".  В   1947  году  собрались   "дипийские"  и  судьбой
подброшенные  к  ним  поэты, сложили  коллективный сборник под  сто страниц.
Сергей  Бонгарт нарисовал обложку. Сборнику дали немудрящее название "Стихи"
и  выпустили его в Мюнхене. Среди поэтов  -- все те  же имена: Ольга Анстей,
Иван Елагин, Сергей Бонгарт,  кн. Николай Кудашев...  Наконец, собравшись со
старыми  стихами,  добавив  новых, в том  же 1947 году Иван Елагин  издал  в
Мюнхене свою первую поэтическую книгу -- "По  дороге оттуда". Шестьдесят два
стихотворения. Годом  выпустил еще одну -- "Ты, мое столетие!" Двадцать семь
стихотворений.
     Уже эти первые книги со всей очевидностью показали, что Елагин -- плоть
от  плоти военного  поколения, "поколения обреченных",  чьи  кумиры -- Блок,
Цветаева, Пастернак,  Ахматова  (любимых поэтов Елагин  перечислил в позднем
стихотворении "У вод  Мононгахилы").  Добавить  в число  названных разве что
Зощенко -- и получим... перечень тех, кому посвящены "Литераторские  мостки"
Александра  Галича. Елагин по ту  сторону  железного  занавеса  жил  теми же
в