ода  и   перечисляла,  что  ей
назаказывали: Важа Пшавела, баллады о Робин Гуде, Бодлер, белорусские евреи,
Иван Франко, болгары,  поляки  и т. д. "Меня все, почти  все, очень любят  и
очень ценят мою работу".
     Здесь мы касаемся необычной темы: кто же были те невидимые благодетели,
которые  обеспечивали "работой" поэтов-переводчиков  в тридцатые, сороковые,
пятидесятые годы? Небольшое исследование  -- два часа телефонных звонков еще
живым свидетелям, с которыми,  слава  Богу, у меня  есть  чисто человеческие
хорошие  отношения  --  позволило  установить,  что в  Гослитиздате с подачи
Бориса  Пастернака  Цветаеву  опекала  прежде  всего   заведующая  редакцией
литератур народов  СССР Александра Петровна Рябинина (1897-1977): она щедрой
рукой  отдавала Цветаевой все, что  та согласна была  взять,  --  к  тому же
Рябинина  часто подписывала для Цветаевой платежки за еще не сданную работу,
-- надо ли говорить, что она рисковала при этом головой.
     Гослитиздат был  не единственным, но главным прибежищем для оголодавших
поэтов  в   советском  царстве  сталинской   эпохи.  "Славянской"  редакцией
заведовала  Александра Васильевна Савельева  -- член КПСС чуть ли  не с 1903
года. "Две  Саши" (другая версия -- "две Шуры") заставляли своих сотрудников
отсиживать  на открытых партсобраниях до полуночи,  но только и всего.  Даже
когда  пришли  годы   "борьбы  с  космополитизмом",  директор  издательства,
малоодаренный, но честный А. К. Котов дальше слов не шел; М. Живов продолжал
редактировать  польские  книги,  А.  Садецкий   --  румынские,  Н.  Глен  --
болгарские. В 1949  году  на работу в то же  издательство пришла Юлия Живова
(дочь  Марка, участника "Строф века -- 2"): ей довелось в  60-е годы спасать
переводами уже совсем иное  поколение поэтов -- от Бориса  Слуцкого и Давида
Самойлова до Иосифа Бродского.
     Русская поэзия XX века должна поставить памятник Неизвестному Редактору
-- одному из десятка, из сотни  темных  и  тупых чиновников, кто, хотя шел в
издательство на службу, на деле спасал русскую поэзию,  а отчасти ее творил.
Не зря в России написаны многие десятки стихотворений --  оригинальных! -- о
поэтическом  переводе.  Многие  из них  читатель  найдет  в  моих  заметках,
сопровождающих подборки  в этой  антологии. Исчерпать  эту  тему  мне не под
силу.   Одна  лишь  пародийная  баллада  Георгия  Шенгели  "Замок  Альманах"
потребовала  бы десятка страниц примечаний, но  едва ли они нужны: почти все
герои баллады присутствуют  в "Строфах века --  2" как участники.  "Там жили
поэты". Не только  там,  и не только так.  Но жизнь  "в коридорах Госиздата"
била   ключом.  Потом,  понятно,  стали  закручивать  гайки,  пришли   новые
заведующие,  потребовавшие,  чтобы  договора   им  на  подпись  подавали  не
как-нибудь,  а  с  соблюдением  процентной нормы  национальностей:  директор
"Художественной  литературы",  ныне  шолоховедствующий  Валентин  Осипов, не
принимал договоров  на  перевод с  Юнной  Мориц и  Маргаритой Алигер, покуда
редактрисса не догадывалась  подложить в ту же пачку кого-нибудь, ласкающего
своей фамилией арийский  слух Осипова,  к примеру Виктора  Топорова. Это  из
числа  анекдотических  историй,  куда   больше  было  трагических:  голодное
самоубийство  Томаса Чаттертона,  восемнадцатилетнего английского  поэта,  в
XVIII веке поразило умы англичан  и не дает покоя их совести по  сей день. В
XX веке в России такие истории проходили вообще незамеченными.
     Но  если  очень круто  заворачивать  гайку,  может  сорваться  нарезка.
Похоже, именно это случилось в 60-- 70-е годы  и с "партийной организацией",
и с "партийной литературой". Число стран "народной демократии" перевалило за
десяток, требовалось  доказать, что и там сильна "прогрессивная" литература.
Молодые  развивающиеся  страны  третьего мира  тоже  предполагалось ублажать
популяризацией их литератур в СССР; отдельного  внимания требовала Латинская
Америка (особенно  и  яростно его  требовала Куба),  --  в  "Художественной
литературе"  спешно   отпочковалась   латиноамериканская  литература,  где
заведующий, В.С.  Столбов,  "опекал"  (без иронии -- он их печатал!) Наталью
Горбаневскую, Юлия Даниэля, Анатолия Якобсона, опять-таки  Иосифа Бродского,
--  это не считая  вполне лояльных переводчиков  "от  Бога"  -- от  Анатолия
Гелескула до Натальи Ванханен.
     Выходило все  больше  книг, осваивались все  новые  и новые литературы.
Однако поэты серебряного века по  календарным причинам  (прошу  прощения  за
термин) уходили один за другим, а смена им в собственно советской литературе
была  приготовлена  страшная,  --  кстати,  этих  "выдающихся  советских"  в
"Строфах  века  --  2"  не  ищите,  почти  никого  не  найдете:  за  них  по
преимуществу  работали  "негры",  и  составителю  этой  антологии  сей  факт
известен  на  собственной   шкуре.   Действительно  поэтам  (не  "выдающимся
советским",  а   обычным)  оставался  единственный  выход.  Анна   Андреевна
Ахматова, приняв на Ордынке  у Ардовых очередную гостью, совсем юную Надежду
Мальцеву,  выслушала ее стихи одобрительно, а  потом  сказала: "Надя,  учите
языки". Этот  совет Ахматовой  и  Мальцева,  и все ее поколение, не говоря о
более молодых,  приняли  к  сведению. В 70-е годы  пробиться  в  поэтический
перевод иначе, как зная язык, работая  без подстрочника  (соответственно  --
упрощая  работу редакторам,  до  чего  в  эти  времена  они  стали  большими
охотниками),  стало почти невозможно. Новое поколение  вызубрило  решительно
все языки с европейской графикой и даже многие из неевропейских. Составитель
"Строф века -- 2", в освоении чужих  языков  человек талантов очень средних,
вызубрил как минимум два таких экзотических языка -- африкаанс (бурский), на
котором по сей день говорят и пишут миллионов пять человек в Южной Африке, и
мальтийский, на котором говорит  в десять раз меньше  народу, но поэзия  все
равно есть, и старая и новая,  главное же  -- весьма интересная и  достойная
перевода.  Чудовищная  советская  геополитика, которой  требовалось доказать
присутствие СССР решительно везде, имела оборотную сторону, для нашей поэзии
безусловно  положительную:   поощрялось  изучение   маргинальных  литератур.
Будущие лауреаты Нобелевской премии -- Дерек  Уолкотт с острова  Сент-Люсия,
нигериец Воле Шойинка, ирландец  Шеймас  Хини -- все они были известны у нас
задолго до того, как шведские лавры увенчали чело каждого.
     Но несколько десятилетий процветало в переводе отнюдь не это поколение.
В литературу пришла новая  порода -- переводчик-хищник.  Ему не  обязательно
было нанимать "негров",  он  и сам  кое-что умел, но не признавал за другими
права  уметь   тоже.  Стоило  некоему   совсем   не  безвестному  советскому
поэту-переводчику взяться за поэму, на которую хищник "положил глаз", -- как
самое малое следовало письмо в ЦК или звонок куда похуже -- и, если у нахала
не  находилось   своих   защитников,   то  он  обречен  был  завтра   же  по
провинциальным  издательствам,  платившим не девяносто  копеек за строку, не
рубль  десять и  не положенные  только  "выдающимся" рубль сорок, а всего-то
сорок  копеек   минус  десять  за   подстрочник,  переводить  несуществующих
"националов".  Хищник был  мстителен, чаще всего сотрудничал  с  "органами",
занимал немалые  посты в местных организациях Союза советских  писателей. От
хищника  не  всегда освобождала даже смерть:  покуда длилось куцее советское
авторское  право  (когда-то 15 лет, потом -- 25), наследники железной  лапой
продолжали дело кормильца-поильца.
     Но были хищники, которым  и вовсе становилось лень работать. Признанный
классик советской  поэзии  брал за  ухо молодого, голодного, да еще с "пятым
пунктом" (не надо думать, что "еврей" -- это худшее, что можно было отыскать
в "пятой графе" -- были ведь и "наказанные народы", принадлежность к которым
грозила гибелью), и говорил: "Мне за строку платят четырнадцать рублей, тебе
-- если  вообще  захотят  тебя печатать -- заплатят  семь. Подстрочник -- за
счет  издательства.  Твой гонорар --  тебе,  разницу --  мне, потому  что  я
подпись ставлю".  Куда  было идти  "молодому и голодному"? Он соглашался. Из
таких объятий освобождала или смерть нанимателя, или -- реже -- случайность,
при которой  "негр"  как-то  сам по  себе выбивался в  люди. Где возможно, я
старался  "Строфы  века  --  2"  от  "негритянских" переводов  очистить.  Но
закулисная сторона  издательского дела темна,  и  не  всем  рассказам  можно
верить. Наверняка подобные примеры в  антологию проскользнули. Известно, что
кое-какие  переводы  Ахматовой сделаны не  ею лично. Но  это не повод менять
подпись: сама  Ахматова тоже  переводила. Поэтому  я  предлагаю многие имена
рассматривать  как  некий  коллективный  псевдоним:  примеров  правомерности
такого подхода множество  и в оригинальном  творчестве: две последние строки
мандельштамовского  "На   каменных   отрогах  Пиэрии..."  сочинил   Владимир
Маккавейский, но от этого стихотворение не стало менее мандельштамовским.

     ***
     Когда возникла идея "Строф века --  2", возникли те же проблемы,  что и
при   составлении  собственно  "Строф  века",  то   есть  антологии  Евгения
Евтушенко. Следовало  объединить под  одной обложкой все  три основные школы
поэтического    перевода    --   московскую,   петербургскую,   эмигрантскую
(объединенную  в основном тем, что вся она в советское время была запретной)
--  с  робкими  ростками  этого  искусства, жившими в  советской  провинции,
выявить  тысячи  непошедших  в  печать переводов,  а  с  пошедших  в  печать
максимально снять  "конъюнктурную" правку, сделанную редактором или цензором
против воли переводчика.  Работа может  показаться неподъемной, но  начал ее
составитель -- без малейшей надежды на публикацию подобной антологии, просто
как историк перевода -- тридцать лет назад, так что многое оказалось готово:
скопируй да вложи в папку. Но еще год в архивах поработать пришлось.
     Всего,  конечно,  пересмотреть не удалось, но при работе в  РГАЛИ, куда
нередко  попадали  осколки издательских  и  журнальных  архивов,  мне  часто
встречались  папки  с  однотипным  грифом  "Непошедшие переводы"  --  в  них
отыскивалось то, что по тем или  иным причинам  не было пропущено  в печать.
Образец таких материалов -- перевод басни Пьера Лашамбоди "Стрекоза, муравей
и  голубь", выполненный  Александром  Гатовым.  Перевод испещрен карандашом:
"Неуместное  издевательство  над  Крыловым!", "Нежелательное прочтение" -- и
что-то еще. Роль  Гатова, специалиста по "революционной"  поэзии  Франции, в
биографиях множества поэтов требует дополнительного исследования --  но, как
мы видим, самому ему тоже отнюдь не все было позволено.
     Помимо папок с "непошедшим" есть в архивах, частных и  государственных,
иные папки --  с  тем материалом,  который никогда и никуда вовсе не  "шел".
Никакой надежды  опубликовать в даже самой обширной американской поэтической
антологии  Эзру  Паунда,   осужденного   за  сотрудничество  с  итальянскими
фашистами, у  Михаила Зенкевича не  было. Но, верный антологической полноте,
Зенкевич Паунда "в стол" все же переводил. Переводил и Роя Кэмпбелла, белого
южноафриканского поэта, воевавшего в Испании в гражданской  войне на стороне
Франко. Притом  эти переводы  даже в печать  проскользнули  -- у цензоров не
хватало  квалификации.  По множеству причин впервые  публикуются в  "Строфах
века  -- 2" многие переводы  Ариадны Эфрон. Из  папок с неизданным извлечены
многие  переводы  Аркадия  Штейнберга,  Сергея  Петрова, Александра Голембы.
Многое найдено  там, где и вовсе никто ничего не ожидал найти:  приоткрылось
целое  поколение,  которое по  известной  аналогии  можно  было  бы  назвать
"переводчиками,   погибшими   на    Великой   Отечественной   войне",    Вс.
Римский-Корсаков,  Е.  Садовский,  Э. Люмкис; сделали они немного, а то, что
сделано,  -- чаще всего утрачено, но есть исключения: например, при  разборе
немногих сохранившихся  стихотворений  погибшего  под  родным  Киевом  Эмиля
Люмкиса среди оригинальных стихов многое оказалось переводным -- и  включено
в "Строфы  века  --  2".  Даже в архиве  прославленного  китаиста, академика
Василия  Алексеева,  отыскалась  большая  тетрадь  никогда  не  печатавшихся
переводов. Впрочем, всего не перечислишь,  да и ни к чему -- антология перед
вами, читайте.

     ***
     Осознав себя два  столетия тому назад как отдельный  жанр,  поэтический
перевод  в 60-е годы XX века  (наконец-то!) привлек к себе исследовательское
внимание. Почти  одновременно  вышли  две  антологии (1968)  --  "Зарубежная
поэзия  в русских  переводах"  (Москва, "Прогресс")  и  двухтомник  "Мастера
русского поэтического  перевода" в "Библиотеке поэта" (Ленинград, "Советский
писатель"). Первую  составили Е. Винокуров  и  Л.  Гинзбург, вторую -- Е. Г.
Эткинд.   Этим,   увы,    всеохватные    антологии   поэтического   перевода
исчерпываются. Зато вышло немало  антологий но странам и языкам: иногда, как
югославская и польская, без параллельной  публикации оригинала, иногда слева
был представлен текст перевода, справа  --  оригинал ("Золотое перо",  1974,
"Прогресс"   --  немецкая,  австрийская  и   швейцарская  поэзия  в  русских
переводах).  Но вообще-то  излишнее внимание к личности поэта-переводчика не
приветствовалось. Распространение  получил иной вид антологий:  "Французские
стихи  в переводе русских поэтов Х1Х-ХХ веков" (от  Ломоносова до Эренбурга)
были составлены  Е. Г.  Эткиндом по прижившейся в дальнейшем схеме: слева --
оригинал, антология  "в  оригинале",  справа -- перевод,  в конце  книги  --
вторые и третьи варианты тех  же  переводов (если таковые  имелись), а также
справки о поэтах и о переводчиках. Второй том  этой антологии (советский, от
Эренбурга до Елены Баевской)  дошел до корректуры,  но  так и не  был издан:
составителя, Е. Г. Эткинда, принудили покинуть СССР и поселиться в Париже.
     Следом  появились  "Английская  поэзия  в  русских  переводах"  (1981),
"Американская  поэзия  в русских  переводах"  (1983),  "Английская поэзия  в
русских переводах.  XX век" (1984, здесь уже  была  новинка --  обошлись без
справок  о  поэтах-переводчиках!),  "Испанская поэзия в  русских  переводах"
(второе, исправленное издание -- 1984); "Золотое сечение. Австрийская поэзия
Х1Х-ХХ  веков в русских  переводах"  (1988), наконец,  "Итальянская поэзия в
русских переводах" (1992): лишь в предпоследней книге цензура уже  почти  не
давила, в последней -- не давила вовсе. Вышло множество отдельных изданий по
жанрам с параллельным текстом (английский сонет,  английская  и  шотландская
баллада и т. д.), ряд подобных же книг отдельных авторов, отражающих историю
их переводов в России; по нескольку переводов одного и того же стихотворения
часто  печатали и "Литературные  памятники".  Вышло великое  множество книг,
возвративших  на  свет  Божий  невероятный  пласт  известных  и  неизвестных
переводов, старых и новых; наконец,  стали  появляться  диссертации  на тему
"Китс в русских  переводах", "Рильке  в русских  переводах" и т. д. Примерно
четверть  века длилось  увлекательное  "открывание жанра",  точней, поднятие
материалов  к  его  истории  --  дабы  затихнуть,  когда иссякли дотации. Но
слишком многое к тому времени уже стало ясно.
     Что хорошая поэзия -- не обязательно "прогрессивная".
     Что "прогрессивная" -- не синоним слова "просоветская".
     Что "советская" -- не означает "русская после 1917 года".
     Что наличие  оригинала  (слева  ли,  справа  ли)  лишь  изредка  что-то
добавляет к переводу, а чаще демонстрирует его в обнаженном -- то есть вовсе
не обязательно наилучшем -- виде.
     Что  дюжина переводов "Альбатроса", "Ворона", "Лебедя" или любой другой
птицы  --  никак не приближение  к оригиналу,  а лишь вариации  на его тему,
подтверждающие  давно   выведенный   первым   русским   переводчиком  Рильке
Александром   Биском   закон:  "Качество   перевода  определяется  качеством
допущенной в него отсебятины" (ибо то,  что не отсебятина, -- то "оригинал",
и в разных переводах будет повторяться).
     Ну, а  главное то,  что перевод  далеко не  всегда  можно  отличить  от
оригинального творчества поэтов. Количество "только переводивших" поэтов, не
писавших или не желавших печатать свои собственные стихи, в  русской  поэзии
очень мало  -- 5-6 %  от общего числа тех, кто  попал в "Строфы века --  2".
Зато поэты, прославившиеся (широко или нет  -- в  данном случае  не особенно
важно) оригинальным  творчеством,  охотно  включали переводы  в  собственные
поэтические сборники: к примеру, один из разделов книги "Чужое небо" Гумилев
так и озаглавил -- "Из Теофиля Готье". Особенно это заметно в эмиграции, где
цензура никак  не давила,  но  Иван  Елагин и Николай Моршен вставили в свои
оригинальные  сборники по одному переводу из  Рильке,  Александр Неймирок --
перевод  из  Леконта де Лиля, Глеб  Глинка -- перевод из  Джеймса  Стивенса,
наконец,  Бахыт Кенжеев -- единственный свой  перевод  из Дилана Томаса. Все
это использовано как строительный  материал  при составлении  "Строф века --
2".
     В отличие  от "Строф  века" Евгения Евтушенко (где  мне  довелось  быть
редактором, но хозяином книги, хранителем принципов оставался составитель) в
"Строфах века -- 2" я не принял во  внимание то, какова национальность поэта
и  какой язык для  него  -- родной. В этой  антологии есть  переводы  Юргиса
Балтрушайтиса --  и  переводы из  Юргиса Балтрушайтиса, с  литовского.  Есть
переводы  Николая Зерова -- и переводы из Миколы Зерова, с украинского. Есть
переводы Геннадия  Айги -- и есть  переводы из Геннадия Ай-ги, с чувашского.
Нет  разве  что  автопереводов:  Рильке  некогда  сознавался,  что  пытается
разрабатывать одну и  ту  же тему  по-немецки и по-французски, и  каждый раз
выходит разное. Ну, а если нет в "Строфах века -- 2" переводов с английского
-- из  Владимира  Набокова или из Иосифа Бродского, так  лишь потому, что не
встретились достойные переводы.
     Доведена до  минимума "джамбулизированная"  поэзия: не потому, что я не
верю  в  казахскую  или киргизскую поэзию,  а  именно  потому, что  прожил в
Киргизии  пять лет и  знаю, что эта поэзия  есть,  и  заслуживает она лучшей
участи,  чем  та,  которую  уготовили  ей  советские  издатели.  Практически
исключена народная поэзия, в особенности эпическая: для нее потребовалось бы
еще два-три  тома.  Почти  нет  отрывков из больших поэм, хотя этот  принцип
соблюсти  можно было не  всегда: если  Аркадий Штейнберг  и без "Потерянного
рая" остается  самим собой, Борис  Пастернак -- без "Фауста", Михаил Донской
-- без "Книги благой любви", то оставить Михаила Лозинского вовсе без  Данте
-- означало  бы существенно  исказить картину  жанра. В  таких случаях,  как
правило,  берется  начало  поэмы;  первая  песнь  "Божественной  комедии"  в
подборке Лозинского,  первая  глава "Свадьбы  Эльки" в подборке  Ходасевича.
Есть  и другие исключения,  но мало, и  читатель их сам заметит. К  примеру,
поэт-антропософ (и эмигрант к тому же) Н. Белоцветов перевел далеко  не  все
миниатюры  "Херувимского  странника"  Ангела   Силезского,  --   тем   более
правомерным показалось  из  его работы выбрать  три  десятка двустиший и тем
ограничиться.
     Впервые  собран под одной  обложкой поэтический перевод всех трех  волн
эмиграции.  Почти семьдесят  поэтов-эмигрантов,  отдавших дань жанру, найдет
читатель на  страницах  "Строф века  -- 2". Притом в это  число я не включаю
тех,  кто, как Ходасевич,  Оцуп, Крачковский (в  эмиграции  --  Кленовский),
занимался  переводами до эмиграции, или  тех, кто, как  Цветаева, Ладинский,
Эйснер, занялся тем же делом после переезда в СССР, -- едва ли  правомерно в
данном случае говорить о  "возвращении". Единой школы эмигранты, конечно, не
создали, но  объем  и качество их работы  позволяют говорить  об эмиграции в
целом  как о  третьей  столи