Троцкий  удостоил хамоватой  похвалы  в статье;
вторую славу  принесли  в  эмиграции  книги "На берегах  Невы" и "На берегах
Сены"; третью Одоевцева увидела в СССР, в годы "перестройки", после того как
в  1988 и в 1989  годах, одна задругой, вышли в Москве отдельными  изданиями
"На  берегах  Невы" тиражом  в  250  тысяч  экземпляров  и "На берегах Сены"
тиражом в 500 тысяч экземпляров; к книге  "На берегах  Невы"  была приложена
подборка в девять стихотворений, предваренная словами:  "Не сомневаемся, что
в скором времени  советский читатель сможет в полном объеме познакомиться  с
поэзией Ирины Одоевцевой..."
     Все  оказалось  не   так.  Лишь  теперь  читатель   имеет   возможность
познакомиться со всеми стихотворениями Одоевцевой включенными ею в авторские
сборники, -- почти столько же осталось распылено по периодике и коллективным
сборникам,  --  но  тому, что читатель получает  сейчас не  "полное собрание
стихотворений", а лишь текст авторских книг, есть особая причина, заложенная
в самой сути поэзии Одоевцевой.
     Дело в том, что за почти шестьдесят лет писания стихов (самое раннее из
нам  известных  она датировала  1918 годом,  самое  позднее, процитированное
выше, -- 1977-м) Одоевцева переделывала текст одного  и того же произведения
по  пять и  по  десять раз, в печать попали многие  варианты, и даже решить:
одно  перед  нами  стихотворение  или   это  две  (порою  больше)  различные
разработки единой темы, --  непросто, а то  и невозможно. Пользуясь лично (и
письменно)  выданным  мне Ириной Одоевцевой  разрешением  на составление  ее
"итоговой"   поэтической   книги,   я   положился   на  следующий   принцип:
стихотворение дается  в редакции самого  позднего сборника, а в тех случаях,
когда переработка текста превышает пятьдесят  процентов от общего объема, --
сохраняются обе редакции.
     Стоит сравнить тексты стихотворений "Довольно вздор нести / Про Терек и
Дарьял..."  из сборника "Одиночество"  (1965) и "Антитеза"  ("Довольно вздор
нести /  Про  ту страну, куда Макар...")  из сборника "Златая  цепь" (1975).
Второе  стихотворение посвящено  нетривиальной теме, давшей  название  этому
предисловию. Дело в том,  что именно  эмиграция  "первой волны"  ратовала за
сохранение русской  речи в раз и навсегда законсервированной форме, над  чем
издевалась  еще Тэффи, от лица анонимного ревнителя требуя говорить не "идти
за вином" -- а лишь "идти по вино", и никак иначе.
     Язык мой ангельски неточен.
     Мне нравятся созвучья лира-лирные,
     Барокко-рококо-ампирныс... --
     признавалась Одоевцева в  первом варианте, а во втором развернула образ
еще более ужасный для эмигрантского слуха:
     Язык мой ангельски неточен,
     Акробатичен и порочен,
     Я сознаюсь в том без труда.
     Мне нравятся созвучья лиро-лирные,
     Барокко-рококо-ампирные...
     Между тем в довоенные годы подобную гротескиаду просто не пропустили бы
в  респектабельную эмигрантскую печать,  а того, кто отважился на подобное в
собственной  книге,  объявили бы  душевнобольным  --  именно  так сделали  с
выдающимся сюрреалистом  Борисом Божневым. Права говорить "на птичьем языке"
эмиграция  не  давала. Но Одоевцева взяла да и  заговорила. Точнее, на таком
сюрреалистическом  языке   сначала  заговорил  Георгий  Иванов:   из   таких
стихотворений  сложен  раздел  "Rayon  de  rayonne"  в  двух  его  последних
сборниках. "Даже рыбке в речке тесно, / Даже ей нужна беда..." -- рыбке, как
выясняется по  Иванову, нужно, чтобы ее с нежностью  зажарили. Впрочем, едва
ли  не та  же самая  рыбка плеснула  хвостом  в  стихотворении Одоевцевой "Я
всегда была такой..." -- именно у нее поэтесса попросила  возможности дожить
до  ста лет (с прибавлением  все  того же  "кусочка вечности"). Темы Иванова
неизбежно продолжают звучать у Одоевцевой, но после своей смерти Иванов  сам
превращается в  одну из  ее тем: более десятка стихотворений в  1958--  1975
годах пишет Одоевцева непосредственно о своем  покойном муже и друге  -- "Ты
говорил -- на вечную  разлуку...", "Я не могу простить себе..." и др., -- не
считая прямых продолжений в разработках тем Георгия Иванова; у него  было --
"Где-то рыжие верблюды / На  оранжевом песке / Опасаются простуды, / Напевая
бре-ке-ке",  а у  Одоевцевой  больше  чем  через  два десятилетия выяснилось
наконец-то,  в чем главная  беда: "...Во  всем  виноват  верблюд.  /  Отдать
верблюда под суд!"
     Советский   журналист  А.   Сабов,  собственно  говоря,  и  уговоривший
Одоевцеву переехать в СССР (рука  не в  силах написать -- "вернуться": какое
такое "возвращение" через шестьдесят пять лет?), будто бы сказал Одоевцевой:
"Трудно сыскать двух таких разных по мироощущению поэтов (да еще живущих под
одной  крышей), как вы с Георгием Владимировичем"*. Журналист честно сообщил
в этой фразе, что уж по меньшей мере одного кого-то  из четы  Ивановых он не
читал вовсе. Тому, кто внимательно сравнит поздние стихи Иванова  с поздними
же стихами  Одоевцевой, будет ясно видно: как раз мироощущение у этих поэтов
было  гармонично-общим,  общими  были  и  темы  и  во  многом -- поэтические
средства, "мастерская". Ощущение такое,  словно  прозвучал  камертон и задал
двум по  разному устроенным музыкальным инструментам единую ноту,  -- и нота
эта была никак не "парижская" -- во Франции был  свой собственный сюрреализм
"от отчаяния"  -- Одарченко,  Божнев,  Ильязд.  Нота  эта, прямо указанная у
Одоевцевой, пришла строкой застрелившегося в 1906 году на  площади Трокадеро
русского поэта Виктора  Полякова "Мы --  последние поэты..."*  Оттого  столь
гармонично  ложатся в книги  Одоевцевой  стихотворения-послания к немногим в
эмиграции  друзьям-поэтам  --  Георгию   Адамовичу,  Юрию  Терапиано,  Игорю
Чиннову.   Ближе  всех  к  Одоевцевой   последний,  к  нему  обращено  самое
программное  ее стихотворение,  поэтическое  кредо поэтессы -- "Открытка  --
море  и скала..." Разворачивая бодлеровскую метафору "проклятого  поэта"  --
альбатроса,  метафору  ослепительно  красивую,   но   нигилистическую  и  уж
наверняка  атеистическую,  в иную плоскость, глубоко христианскую, Одоевцева
остается в пределах орнитологического образного ряда:
     И я подумала:
     Бодлер не прав,
     Поэт не альбатрос, а пеликан --
     Ведь отрывает он от сердца своего
     Куски, сочащиеся кровью,
     Звенящие живою болью,
     И превращает их в стихи,
     Кормя свои стихи собою,
     Как кормит пеликан своих птенцов
     Своею плотью.
     Напоминаю, что  пеликан в  христианской  традиции --  один  из  образов
Христа,  питающего  и причащающего своих  птенцов-детей собственной кровью и
плотью. Так и остаются для нас в благодарной памяти сердца сидящие рядком на
скале поэты-пеликаны: Ирина Одоевцева, Игорь  Чиннов, -- а рядом  с ними  --
просто пеликан. Не поэт, а птица. Разница небольшая.
     Ахматова  всю  жизнь  методично  и едва ли не ежедневно ругала, ругала,
ругала Георгия  Иванова  и  Ирину  Одоевцеву,  во-первых,  за  злоязычность,
которую в  "свободном мире" никто не  хочет одернуть, во-вторых, понятно, за
бездарность. Ахматовское  устное  слово  было сильней любого печатного,  ибо
было оно  ахматовское. А  тут  еще  такой  удобный  случай:  решительно  вся
любовная лирика Георгия Иванова в  эмиграции  обращена к  Ирине  Одоевцевой.
Стихи  Иванова   доходили  до  Москвы  и  Ленинграда,  циркулировали  как  в
самиздате,  так и  в  тамиздате,  то  есть  в виде подлинных,  неведомо  как
провезенных  в  СССР  книг. Попадали  они  и  в  руки  Ахматовой,  тому есть
надежнейшее  свидетельство.  Л.К.Чуковская 11  декабря  1960 года  записала:
"Показала  мне   томик   стихов  Георгия   Иванова   с  предисловием   Гуля.
Утверждается,  будто  Георгий Иванов -- князь во поэтах, из него выработался
великий поэт и пр.
     Анна Андреевна испытующе  на меня  взглянула, взяла с тумбочки какую-то
книжку, важно надела  очки  -- а мне велела читать  про себя Иванова и потом
высказаться.
     <...> Минуя Гуля, я принялась читать стихи Иванова.
     Нет, не выработался. Нет, бледно. Нет, ритмы, интонации -- чужие. Нет.
     Я  доложила Анне Андреевне  свое впечатление.  Она нашла  меня  слишком
снисходительной.
     -- Не бледные и  чужие, а пренеприятные и ничтожные, -- сказала они. --
Очень неприятные. Вот, например, это.
     Она прочитала с издевкой одно любовное стихотворение.
     --  Это -- Одоевцевой.  Еще "пупочкой" ее назвал бы. Не только никакого
величия -- никакого вкуса. Гуль выводит Иванова из Анненского.
     Я удивилась: Анненского и ноты нет.
     -- Да, да, не больше и не меньше, из Анненского. Это наспех сколоченная
родословная, знаете, как раньше покупали на Апраксином рынке"*.
     Стихотворение,   которое   "с   издевкой"   (можно  себе   представить)
продекламировала Ахматова, опознается без труда:
     Отзовись, кукушечка, яблочко, змееныш,
     Весточка, царапинка, снежинка, ручеек.
     Нежности последыш, нелепости приемыш,
     Кофе-чае-сахарный потерянный паек...*
     А это, вопреки  отвращению Ахматовой, вопреки ее  ненависти к  женщине,
посмевшей  занять  в  сердце  Гумилева  ЕЕ  место,  --  стихотворение это --
жемчужина русской любовной  лирики, жемчужина черная и неправильной формы --
такие  ценятся  выше обычных  и назывались  в  старину португальским  словом
"барокко".  Если  б   поверить   в  то,  что  просто  Анна   Андреевна  была
невосприимчива к барокко...
     В  записной книжке Ахматовой  от  22 октября 1962  года  --  загадочная
фраза:
     "Ярость Одоевцевой уже совсем непонятна"*.
     Если  учесть, что  к этому времени Одоевцева свои мемуары только-только
начала писать, понять  слова Ахматовой  непросто. Но ведь ни Георгий Иванов,
ни тем более Ирина Одоевцева,  не осуждали Ахматову, скажем, за цикл  "Слава
миру".  Л.К.  Чуковская  в   открытом  письме  в  редакцию  назеты  "Книжное
обозрение"* осудила уже  меня самого за  то,  что  я этот  цикл в  беседе  с
Анатолием Стреляным упомянул: "К стихам "Слава миру" следует относиться так,
как  порядочные люди относятся  к показаниям, данным под пыткой". У меня  об
этих стихах только и было написано:  "Она этими стихами выкупала жизнь сына.
Любые стихи можно написать, если надо спасти близкого человека". Впрочем, не
берусь  судить Лидию Корнеевну, жизни  ей тогда  оставалось  всего несколько
недель.  "Взаимное непониманье", о котором писал  Георгий Иванов,  разделяло
всех по ту и по эту сторону всех "железных" (и даже тюлевых) занавесов.
     Стихи Одоевцевой стоило  бы  прочесть  уже за  одно  то, что  ее  любил
Георгий  Иванов. Но хочется думать, что  их и без этого необходимо прочесть:
оригинальная,  никем не повторенная поэтика,  замкнутый  микрокосм отчаяния,
озаренный (в отличие от поэзии Георгия Иванова)  возможным светом надежды на
еще что-то хорошее в  будущем,  незаурядный  версификационный  дар  и многое
другое --  все это обеспечивает  Ирине Одоевцевой  высокое место  в пантеоне
русской поэзии XX века.
     Мемуарные  книги Одоевцевой  замечательны. Но если Нина  Берберова с ее
"Курсивом"  существует в  истории  русской  литературы вполне независимо  от
остального ее творчества (особенно -- от стихов, которым она и сама большого
значения  не  придавала),  то  воспринимать "На  берегах Невы" и "На берегах
Сены", не прочтя и не прочувствовав стихи Одоевцевой, означает впасть в грех
поиска облегченного чтения.
     Тем  не менее славу Одоевцевой  принесли все-таки книги воспоминаний, и
приходится возвратиться к биографии  автора  -- к самому ее началу. И тут мы
немедленно попадаем в область мифологии.
     Потому  что  звали  писательницу  от рождения иначе:  Ираида Густавовна
Гейнике,  по первому  мужу  -- Попова-Одоевцева (точность  этой  фамилии  не
проверена),  по второму -- Иванова, по третьему -- Горбова.  Но когда весной
1987 года  писательница  перебралась  в СССР,  в документах  ее литературный
псевдоним стал зафиксированным именем: Ирина Владимировна Одоевцева.  И дата
и место рождения были в документах такие: "27 июля 1895 года, Рига".
     В общепринятой  датировке никто  месяц  и день  рождения  Одоевцевой не
оспаривает, да и родилась она определенно в Риге. Но в довоенных анкетах год
рождения фигурировал  иной --  1901-й, да и  в посвященном Георгию Адамовичу
стихотворении от 1958 года  есть у  Одоевцевой строки, описывающие  1919 или
1920 год в Петрограде:
     Дом Искусств. Литераторов Дом.
     Девятнадцать жасминовых лет,
     Гордость студии Гумилева,
     Николая Степановича...
     Последнее время махнувшие на эту загадку рукой литературоведы пишут при
обозначении года рождения Одоевцевой  -- "1895 или 1901".  Нина Берберова  в
книге "Курсив мой" вплоть до последнего прижизненного издания указывала дату
рождения Одоевцевой "среднюю" -- 1897-й, а недавно в четвертом томе Собрания
сочинений  Владислава Ходасевича (в  комментариях) Н.А. Богомолов написал об
Одоевцевой:  "род.  в  1903  г."*.То есть  перед нами  уже четвертая печатно
зафиксированная  версия  даты рождения  Одоевцевой,  и  одна  ничем не лучше
другой:  по разным причинам  люди (особенно женщины) иной раз указывают свой
год  рождения  "не совсем точно".  В разные  годы менялись даты  рождения  у
многих  русских поэтов  -- у  Тэффи, у Ольги Чюминой, у Михаила  Кузмина,  у
Николая  Клюева, у Георгия  Адамовича,  у Михаила  Зенкевича и  др.  Никакой
закономерности тут нет. Возможно,  в послевоенные годы при определении в дом
для престарелых требовалось доказать, что Одоевцева  уже  достигла какого-то
нужного  возраста.  Могут  быть  и  другие  причины.  Архивы  в  Латвии  для
российского исследователи недоступнее американских, да и  плохо сохранились.
Полагаю,  рано или поздно подлинная дата  рождения Ираиды Гейнике всплывет.
Особого значения для понимания  ее творчества  эта  дата  не  имеет,  важнее
другое: Ираида Гейнике появилась в городе на Неве уже после  переворота 1917
года, когда город этот назывался Петроград: здесь важно именно название, ибо
оно очерчивает конкретную эпоху как нельзя более точно.
     В  совсем  недавно  изданных  "Записных   книжках"  Анны  Ахматовой  за
1958-1966 годы  содержится  много  злых  выпадов  против Одоевцевой (а также
Георгия  Иванова,   Оцупа   и  других  членов  "Цеха   поэтов",  которых   в
литературоведении иной раз без размышления  именуют  "младшими акмеистами").
Ахматова заносит  в книжку: "Ни Одоевцева,  ни Оцуп  Петербурга и не нюхали.
Они  появились в 19 г., когда все  превратилось в свою противоположность  и,
во-первых,  все  уехали. Если Од<оевцева>  и  Оц<уп>  дожили  до
начала нэп'а -- это не меняет дела. Нэп был дьявольской карикатурой на 10-ые
годы"*.
     "Во-вторых" в тексте нет, но нет смысла придираться к стилю:  текст  не
предназначался  для   печати.   Тем  он   ценнее:   Ахматова  указывает   на
принципиальное  отличие  петербургского  серебряного века до начала войны  в
1914 году, самое  большее  --  до  переломного 1917 года, от  петроградского
периода, который (Ахматова  права)  во  многом  напоминает нам своим  буйным
цветением что-то вроде пира во время чумы.
     Тут --  принципиальное отличие мемуарных  книг Георгия Иванова и  Ирины
Одоевцевой. Он был свидетелем обеих  эпох, она -- лишь второй. Причины тому,
что   называется,  "календарные".  Однако  Ахматова,  отрицая  петроградский
период, не могла отрицать того факта, что он все-таки был.  Л.К. Чуковская в
апреле  1958  года  записала со  слов  Ахматовой:  "Оказывается,  Одоевцева
напечатала где-то в Париже, будто Николай Степанович относился к стихам Анны
Андреевны как  к рукоделию жены  поэта <...> У него роман с Одоевцевой
был  в начале  двадцатых, он тогда был  сильно уязвлен нашим разводом. Кроме
того, она из него кое-что по-женски выдразнила"*.
     Впрочем, Л.К.Чуковская тут же помещает комментарий: "У меня ошибка. Как
я поняла теперь,  говорила тогда  А.А. не про мемуары  самой Одоевцевой  "На
берегах  Невы"  (которые  начали появляться позднее),  а про воспоминания ее
мужа Георгия Иванова "Петербургские зимы" (Париж, 1928 и Нью-Йорк, 1953)  --
про воспоминания, написанные, как полагала А.А., со слов Одоевцевой"*.
     Первые  фрагменты книги "На берегах Невы"  появились лишь в 1962 году в
альманахе "Мосты" (No9) и в "Новом журнале" (No68).
     Попробуем по независимым источникам восстановить хронологию тех дней, с
описания которых начинается книга.
     15  ноября  1918  года  состоялось  открытие  Института  живого  слова.
Записалось  более  четырехсот  человек.  Первое  собрание  слушателей  -- 19
ноября. Первая лекция Гумилева по курсу "Теория поэзии" -- 28 ноября. Лекция
эта Одоевцевой описана в книге "На берегах Невы".
     Февраль 1919 года: Одоевцева в первый раз принесла Гумилеву стихи.
     Дальше нужно бы опустить  занавес  на некоторое время, только вся книга
"На берегах Невы"  представляют собою  поднятие этого  занавеса*.  Поскольку
слова эти произнес близкий друг Одоевцевой,  поэт Игорь  Чиннов, прочитавший
множество лекций об Одоевцевой и  ее  поэзии, в злоязычии его не заподозришь
никак. Сугроб, однако, вызывает в памяти бессмертный рефрен "Баллады о дамах
прошлых времен" Франсуа Вийона: "Но где же прошлогодний  снег!" Кстати,  это
перевод Николая Гумилева.
     Примерно год можно пропустить: свидетельства Одоевцевой об этом времени
достоверней всех иных, а их читатель найдет в нашей книге.
     30  апреля 1920 года у Гумилева имел  место прием  по случаю приезда из
Москвы Андрея Белого.  Гумилев представлял Белому членов  своего  очередного
"Цеха":  И. Одоевцеву,  В. Рождественского, Н.  Оцупа. "Пришедший позже  Г.
Иванов особое внимание обратил на "Балладу о толченом стекле" И. Одоевцевой,
и с этого дня она стала известна в литературных кругах Петрограда"*.
     3  мая  1920  года  Гумилев  с   Одоевцевой  присутствовали  на  лекции
Чуковского  о  творчестве  Авдотьи  Панаевой.  Именно  Чуковскому  посвятила
Одоевцева  "Балладу  о  толченом  стекле",  хотя  посвящение,  видимо,  было
проставлено позже -- при  подготовке  к  печати первого сборника  Одоевцевой
"Двор чудес". Интересно, что  в поздней перепечатке Одоевцева под "Балладой"
проставила дату -- 1919, хотя на титульном листе сборника под словом "Стихи"
обозначено: "1920-- 1921". Но это как раз согласуется с рассказом Одоевцевой
о  том, что "Баллада" довольно долго валялась у Гумилева в папке, прежде чем
была "обнародована" на встрече с Андреем Белым.
     3 августа 1920 года Гумилев представил Одоевцеву на ее первом публичном
выступлении на литературном утреннике Дома литераторов*.
     28 ноября 1920 года Корней Чуковский заносит в дневник: "Вечером лекция
о  Достоевском. Нас снимали  при  магнии.  Слушателей  было множество. Была,
между проч., Ирина Одоевцева, с к-рой -- в "Дом Искусств" и обратно"*.
     Тот же  Чуковский сорок пять лет спустя заносит  в дневник: "Вчера была
милая  Столярова.  <...>  Она  видела  в  Париже   старых  эмигрантов:
вымирающее племя  --  30 инвалидов из богадельни -- в том числе Г. Адамович,
Одоевцева"*.
     Придется напомнить: год рождения  К.И. Чуковского -- 1882, год рождения
Адамовича  --  1892, год рождения Одоевцевой колеблется  между  1895 и 1903.
Младшие,  но эмигрировавшие  современники всегда  казались жителям  "столицы
нашей родины Москвы" и  "города-героя Ленинграда" дряхлыми стариками.  Время
по  обе  стороны  "железного  занавеса"  шло  с  разной   скоростью  и  свою
собственную старость "здешние" приписывали тамошним. "Здешние" и вправду
были старше: год жизни среди советских страхов нужно считать  за 2 или за 3.
Вернемся  в 1920-1 годы,  к  "Звучащей раковине",  к "Второму цеху  поэтов",
которые возглавлял Гумилев, к книгам тех лет.
     В 1961 году Ахматова с горечью занесла в записную книжку: "В "Дракон" и
альманахи Цеха поэтов я даже не была приглашена"*.
     Еще бы!  В  петроградском  альманахе "Дракон" (1921, на  титу