це  жанра  в  XX  веке.  Такие поэты, как И.  И.
Тхоржевский, А. А. Биск, И. В. Елагин, В. Ф. Перелешин, А. А. Ламбле, даже и
проникли-то  к внутрироссийскому  читателю сперва  переводами, лишь потом --
оригинальным творчеством, --  настолько  велик  удельный вес  их  переводной
деятельности в общей массе творчества.
     Многое,  конечно,  будет  для  читателей  неожиданностью:  не  один,  а
множество переводов Куприна, переводы  старшего однофамильца Мандельштама --
Исая  (вечно  путавшиеся  в  эмигрантских  изданиях),  "Ворон"  Эдгара  По в
переводе Георгия  Голохвастова,  извлеченный  со  страниц выходившей  в  США
русской газеты "Р.С.Т." (расшифровывается:  "Рцы Слово Твердо") в 1938 году,
Т.  С. Элиот  в  переводе  Нины Берберовой,  взятый со страниц нью-йоркского
"Нового  журнала",   переводы  авторов   круга   журнала   "Континент"  (еще
западноевропейского,  а  не  московского,  перешедшего  к  изучению  русской
литературы XIX века) -- и очень многое иное.
     Существует, конечно, бесспорная классика жанра,  которую нужно включать
вне  зависимости от  литературных пристрастий  -- будь  то  "Журавли" Расула
Гамзатова  в переводе  Наума  Гребнева  или же "Бармаглот" Льюиса Кэрролла в
переводе Дины Орловской.  Но  есть и  такие случаи,  когда  имя  переводчика
запятнано  кровью. Поступать тут  пришлось  по-разному,  ибо менее  всего  я
претендую на всезнание.  В иных случаях, к примеру с Н.  Стефановичем, я  не
стая исключать переводчика из книги, но прямым текстом рассказал то, что мне
о нем известно. В иных -- особенно если слабость материала  делала включение
человека  в антологию не таким уж бесспорным -- имя из  книги  изымалось. Из
этого,  понятно,  не  следует, что  всякий,  кого  здесь  нет,  -- палач или
бездарность. Главный аргумент "исключения" того или иного поэта  -- обычный:
слаб оригинал  и/или  слаб перевод.  Да и вообще -- пусть другой составитель
сделает  лучше,  иначе,  полней.  На  то  и  живем  мы в  Зазеркалье,  чтобы
устанавливать законы по мере собственного разумения. В шахматной доске вовсе
не обязательно 64  клетки,  если Волга и впадает в Каспийское  море, то лишь
потому, что в  очередную "пятилетку" ее не развернули к  Балтике, а  лошадей
кормить  можно  далеко не  одним только  сеном  с  овсом  -- могут  и травку
пощипать.
     Словом, книга  собрана, и выводов из нее я делать не хочу. Кто прочтет,
тот пусть ее и объясняет. Тому же, кто мне в  ней  что-нибудь объяснит, я --
как Алиса у Кэрролла -- готов дать шесть пенсов.

     1997
































     У ВХОДА В ЛАБИРИНТ

     Путевые заметки в восьми... капканах, путешествующие о  неблагополучном
плавании  "Пьяного  корабля"  Артюра  Рембо  по  волнам  русской  поэзии  на
протяжении более чем трех четвертей столетия (1909-1986)

     Введение: В НАЧАЛЕ НЕ БЫЛО НИ СЛОВА

     Стоишь, у входа в лабиринт застыв.
     Ингеборг Бахман

     В  начале  в  самом деле  не  было  ничего. Во всяком  случае, имеющего
отношение  к Артюру Рембо. Но, работая над переводами баллад из ранней книги
Бертольта   Брехта  "Домашние  проповеди",   я  натолкнулся  на   совершенно
непонятное стихотворение "Корабль" -- балладу строк в сорок,  которую  никто
никогда на  русский язык переводить и не пытался.  Если переводить более или
менее близко, то последняя строфа могла бы прозвучать примерно так:
     Рыбаки о чем заводят речь-то?
     Мол, плывет себе такое Нечто:
     Остров, то ли остов корабля?
     Уплывает с полным безразличьем,
     С водорослями, с пометом птичьим,
     К горизонту, без ветрила, без руля*.
     А  сразу  следом  за "Кораблем"  в  книге  Брехта  стоит  прославленная
"Литургия  ветерка"  -- блистательная  пародия  на  "Горные  вершины"  Гете.
Оставалось чуть-чуть подумать, и... я понял, что перевожу  пародию: возникло
законное  желание  вызвать  у  читателя  хоть  легкий  смешок,  намекнув  на
соответствующую  русскую  версию  "Пьяного  корабля"  Рембо.  Дальше  все  и
случилось.  Попытка найти "лучший" из  переводов превратилась в скрупулезный
анализ,  в  сопоставление опубликованных переводов,  в изучение оригинала  и
толкований  этого   стихотворения  (помимо  французского,   на   немецком  и
английском языках).  Сто  строк  Рембо становились яснее и  яснее,  наконец,
замаячило  "дно": комментаторы  начали  повторяться,  число возможных версий
понимания -- сокращаться,  И  возникла та  история трагикомической одиссеи в
десяти переводах*, беглые заметки о коей предлагаются вниманию читателя.
     ...Войти в  лабиринт  --  чего же проще.  Много сложней из  него выйти.
Выйти можно  тремя  вариантами: случайно (что маловероятно), запасшись нитью
Ариадны ("мифологично", но тоже сложно: нитей полно, Ариадну -- поди  найди)
и традиционно -- положив руку на стену  (принято -- левую) --  и не отрывать
ее от стены, рано или поздно так по стеночке и выйдешь.  Только  делать  это
надо до того,  как  в лабиринт войдешь, а не ПОСЛЕ:  иначе рискуешь положить
руку на внутреннее кольцо стен и ходить по кругу, пока не придет Минотавр  и
не  решит, что  ты  тут лишний. Словом,  надо сперва думать, потом делать --
увы, как-то не принято это у нас, скорей наоборот...
     До 1982 года, до  выхода  тома "Литературных памятников" с относительно
полным собранием произведений Рембо*, старые русские переводы были рассыпаны
по  многим, часто  малодоступным  изданиям.  свела  под  одну  обложку шесть
известных  к тому  времени переводов: дореволюционный,  неполный перевод Вл.
Эльснера   (1886-1964);   первый   советский   перевод   Давида   Бродского*
(1895-1966); перевод  Бенедикта  Лившица  (1886-1938); послевоенный  перевод
Павла Антокольского (1996-1978); законченный лишь в семидесятые годы перевод
Леонида  Мартынова  (1905-1980); наконец,  в основном  корпусе книге впервые
появился перевод Михаила Кудинова (1922-1994),  в данном  случае выполнявший
роль "краеугольного бревна"  -- Кудинов  перевел весь основной корпус книги,
прочие переводы остались в примечаниях. Никак  не были  упомянуты  переводы,
опубликованные в эмиграции:  первый  полный  русский перевод, опубликованный
Владимиром Набоковым (1899-1977) в 1928  году,  и увидевший  свет чуть позже
(1930) перевод  И.И. Тхоржевского (1878-1951).  Наконец, уже  после  издания
этого "полного  Рембо",  в журнале  "Иностранная  литература"  (1984, No  6)
появился новый перевод Давида Самойлова (1920-1990); в 1986 году (впервые, в
Одессе, в многотиражке) был опубликован перевод Льва Успенского (1900-1977),
выполненный еще в 1939 году.
     Этими переводами нам неизбежно придется ограничить обзор. Насколько мне
известно, до сих пор остается не издан действительно  первый русский перевод
того же  стихотворения,  выполненный  С.П.  Бобровым (1889-1971)  еще в 1910
году; тогда Бобров  подписывался "Мар Иолэн", перевод его озаглавлен "Пьяное
судно" и хранится в фонде Боброва в РГАЛИ.  С большим опозданием увидел свет
(в  1998 году,  в  антологии  "Строфы  века-2")  перевод  Александра Голембы
(1922-1979); в 1988 году*  были  опубликованы переводы  Н. Стрижевской  и Е.
Витковского; в  самиздате по сей день блуждают переводы Е. Головина, А. Яни,
А. Бердникова и немалое количество иных, не опубликованных вовремя и поэтому
выпадающих   из  общего   контекста  русской   переводческой   традиции.   В
постсоветское  время  книгоиздание  превратилось  в  частное  дело,  поэтому
некоторые из них,  возможно, уже  опубликованы, но  рассмотреть все  русские
переводы  "Пьяного  корабля"  с каждым годом  труднее  и  труднее. Поэтому в
рассмотрении   истории  предмета  ограничимся   первыми  десятью   изданными
переводами.  Тому,  кто  вместе  с  нами  захочет  пройти  по  всем  "восьми
капканам",  лучше взять эти  переводы в  руки,  -- тем более, что в  издании
"Литературных  памятников"  (1982)  наличествует  поистине  драгоценная  для
исследователей статья Н. Балашова "Рембо и связь двух веков поэзии", где дан
развернутый  анализ  собственно   "Пьяного  корабля"  Рембо  и  основательно
прослежены "корни" этого произведения.
     А теперь -- в лабиринт.

     КАПКАН ПЕРВЫЙ: "КОРОЛЬ ПОЭТОВ"

     Зри в корень.
     Козьма Прутков

     Ничто  не вырастает на пустом  месте, даже  для выращивания по  методам
гидропоники  все-таки  нужна  вода. Гениальный "Пьяный корабль" не выплыл из
воображения мальчика Рембо сам по себе. Нечто  его "индуцировало":  источник
мы  находим далеко  не  один.  Здесь  и "Плаванье"  (оно  же  "Путешествие")
Бодлера,  и  целый ряд  других  произведений,  кстати,  почти  все они у нас
известны. Но главный "повод",  "прототип" "Пьяного корабля" -- стихотворение
"славного  парнасца"  Леона  Дьеркса  (1838-1912)  "Старый отшельник". После
смерти Стефана Малларме в 1898 году Дьеркс, "этот монарх, приплывший к нам с
островов"* был  избран на освободившийся трон "короля  французских поэтов" и
занимал его, как водится, пожизненно.  Тогда же,  на рубеже  наступающего ХХ
века, появились почти все русские переводы из него, в основном принадлежащие
перу В. Брюсова, Ап. Коринфского, известного в те годы "дерптского студента"
Е.  Дегена  (ум. 1904),  в  более поздние  годы  к  Дьерксу  обращался  И.И.
Тхоржевский -- вот, кажется,  почти все. "Старый  отшельник",  стихотворение
всего-то  в  24  строки,  издано было  по-русски один-единственный раз  под
измененным  заголовком  ("Мертвый корабль")  в  конце XIX  века  в  переводе
упомянутого Е.  Дегена и с тех пор почти начисто забыто. Вспомнить же о  нем
необходимо  из-за Рембо  еще  и  потому, что с родины  Дьеркса, с  Реюньона,
пришла во  французскую поэзию могучая тема моря, венцом которой стал "Пьяный
корабль"; уроженцем этого острова был не только Дьеркс, но и Леконт де Лиль,
видимо,   именно   из   путешествия   на   Реюньон   привез   Бодлер  своего
"Альбатроса"...
     Прежде всего попробуем прочесть "Старого отшельника" по-русски, пытаясь
сохранить прежде всего те реалии, без понимания которых текст Рембо окажется
временами затемнен до невозможности.
     Я -- как понтон, когда, лишившись мачт и рей,
     Руиной гордою, храня в глубинах трюма
     Бочонки золота, он движется угрюмо
     Среди тропических и северных морей.

     Свистал когда-то ветр среди бессчетных талей,
     Но -- судно более не слушает руля:
     Стал побрякушкой волн остаток корабля,
     Матерый плаватель вдоль зелени Австралий!

     Бесследно сгинули лихие моряки,
     На марсах певшие, растягивая шкоты, --
     Корабль вконец один среди морской дремоты,
     Своих багровых звезд не щерят маяки.

     Неведомо куда его теченья тащат,
     С обшивки дань беря подгнившею щепой,
     И чудища морей свой взор полуслепой
     Во мглу фата-морган среди зыбей таращат.

     Он мечется средь волн, -- с презреньем лиселя
     Воротят от него чванливые фрегаты,
     Скорлупка, трюмы чьи и до сих пор богаты
     Всем, что заморская смогла отдать земля.

     И это -- я. В каком порту, в какой пучине
     Мои сокровища дождутся похорон?
     Какая разница? Плыви ко мне, Харон,
     Безмолвный, и моим буксиром будь отныне!
     В первой  же  строке  Дьеркса  возникает тот самый  загадочный  понтон,
который, появляясь  в последней  строке Рембо, доставил  столько  неудобства
переводчикам.  Как  только его не  толковали! Между тем  у Дьеркса слово это
точно соответствует значениям, приводимым в "Морском словаре" контр-адмирала
К.И. Самойлова  (1941, т. 2, с. 141) -- в основном так называют разоруженное
(т.е.  лишенное  такелажа)  палубное судно. К.  Самойлов  добавляет,  что  в
старину  понтоны "служили  каторжными  тюрьмами, а  также местом  заключения
военнопленных". Иначе говоря, тому, кто знает текст Дьеркса, сразу понятен и
"понтон"  Рембо,  и даже  нет особой  необходимости расшифровывать  его  как
"плавучая  тюрьма" (Д. Бродский,  впрочем, в  другом варианте использовавший
загадочное  словосочетание  "клейменый баркас", -- та же  "плавучая  тюрьма"
отыскивается и в переводе  Д.  Самойлова), описывать  "каторжный баркас" (М.
Кудинов)  или оставлять  упрощенные  "баржи" (Л.  Успенский): слово "понтон"
есть  в русском языке само по  себе. Зато  уже  прямой  ошибкой  оказывается
прочтение  "понтона" как  "понтонного  моста" (или даже просто "моста"), что
обнаруживаем мы  в  переводах  В. Эльснера,  В.  Набокова,  И. Тхоржевского,
Бенедикта Лившица.  Правильно, без расшифровки мы находим это место только в
переводах  П.  Антокольского и  Л.  Мартынова.  Впрочем,  из  двух  наиболее
знаменитых переводов  "Пьяного корабля" на немецкий язык один содержит ту же
ошибку, -- "мосты", -- причем это перевод, выполненный великим поэтом Паулем
Целаном;  зато  в  другом  переводе  (Зигмар  ЛЕффлер)   проставлены  вполне
приемлемые "глаза  галер". Если вспомнить, что и  в находящихся за пределами
рассмотрения  переводах  А. Голембы  и Н. Стрижевской  соотношение  "один  к
одному" ("мосты"  у Голембы, "каторжные галеры" у  Стрижевской),  мы получим
вывод: каждый второй переводчик  эту ошибку делает  со всей неизбежностью. А
ведь  так  важно  нежелание   "Пьяного  корабля"  (или  самого  Рембо,  ведь
стихотворение  написано  от  первого лица)  "плавать  под  ужасными  глазами
понтонов"*. "Пьяный корабль" -- явные стихи  о судьбе поэта -- говорит здесь
еще  и о нежелании глядеть в  глаза  "парнасскому  понтону"  Дьеркса. Это --
декларация разрыва Рембо с парнасской школой поэзии.
     Восьмая  строка  Дьеркса  --  единственный  ключ  к пониманию темнейшей
двенадцатой строфы  Рембо,  где  говорится: "Я натолкнулся,  знаете  ли,  на
невероятные Флориды..."*. Что за "Флориды" во множественном числе -- понятно
лишь тогда, когда мы вспомним об "Австралиях" Дьеркса. "Флориды" -- антитеза
"Австралиям".  "Растительный"  же корень слова "Флорида"  слышен  и русскому
уху. И тогда понятен становится следующий за ним "растительный" образ Рембо.
     Не  лишая  читателя  удовольствия  самостоятельно  провести  дальнейшие
сопоставления, добавим, что последняя  строфа Дьеркса  -- ключ к  необычайно
красивому месту  у Рембо, причем ключ неявный. Подстрочно две заключительных
строки восемнадцатой строфы Рембо звучат примерно так:
     ...Мой пьяный от воды остов
     Не выудили бы мониторы и парусники Ганзы.
     "Не выудили  бы" -- если читать через Дьеркса -- значит "не взяли бы на
буксир". А  что  за  "мониторы и парусники"?  В словаре читаем:  "Монитор --
класс  бронированных низкобортных кораблей с малой осадкой,  предназначенный
для нанесения  артиллерийских  ударов  по  береговым объектам  по  береговым
объектам  противника и  боевых  действий в прибрежных районах,  на  реках  и
озерах.  Его  название  происходит от  названия первого корабля такого типа,
построенного  в 1862 г.  "Монитор"*.  А  "парусники  Ганзы"?  Для начала  --
"ГГЎнза" (с ударением на первом слоге) -- торгово-политический союз (главным
образом  германских). <...> С середины  XV века начался упадок  Ганзы.
Последний  ее съезд состоялся в 1669 году"*.  Короче говоря, всей  сложности
понимания текста у Рембо: "Ни старинный парусник не возьмет меня на  буксир,
ни современный монитор".
     Лучше  не смотреть,  что  с этим местом сделали  переводчики  -- все до
единого.
     Здесь все*, кроме  (отчасти)  Д. Самойлова, попались "в  капкан".  Чаще
всего   это   самое  "выуживание",   или   отслеживание   подводного   пути,
прочитывалось впрямую, понималось как доставание корабля со дна морского: В.
Набоков, И. Тхоржевский, Л. Успенский, Л. Мартынов, М. Кудинов (у последнего
просто "выуживать со дна"). Близко к подобному прочтению и то, что предложил
Бенедикт Лившиц: "Я  тот, кого извлечь  /  Не  в силах монитор,  ни парусник
ганзейский /  Из вод  дурманящих мой кузов,  давший  течь".  П. Антокольский
истолковал эти строки красиво  и  по-своему, но опять-таки "по-своему", а не
исходя из вполне очевидного значения оригинала:
     ...Не замечен никем с монитора шального,
     Не захвачен купечеством древней Ганзы*.
     В  последней  строке  --  явный  след  более  раннего  прочтения Давида
Бродского:
     ...Это пьяное бегство, поспеть за которым
     Я готов на пари, если ветер чуть свеж,
     Не под силу ни каперам, ни мониторам.
     Только  в  переводе  Давида  Самойлова  мы   находим  нечто  близкое  к
правильному прочтению:
     ...Ганзейский парусник и шлюп сторожевой
     Не примут на буксир мой кузов, пьяный в доску.
     Из  многочисленных значений  слова "шлюп" (чтобы он  еще  и  имел  шанс
числиться "сторожевым") годится единственное: "Парусный трехмачтовый военный
корабль   XVIII-XIX   вв.  с   прямым  вооружением.   По  размерам   занимал
промежуточное  положение  между  корветом   и  бригом.   Предназначался  для
разведывательной, дозорной и  посыльной  служб*".  Иначе  говоря  --  вместо
антитезы  старинного  и  современного  кораблей  и Самойлова  появились  два
старинных, два деревянных корабля. Есть основания  думать,  что на них  если
куда и можно отплыть, то только в "капкан второй".

     КАПКАН ВТОРОЙ: "НА СУШЕ И НА МОРЕ"

     Дело это сухопутное, и невооруженным глазом не разберешь.
     А.М. Ремизов

     Поэт, пишущий о море, обычно хорошо знаком с морским делом. Автору этих
строк пришлось  немало горя хлебнуть с этим вопросом:  Нидерландская поэзия,
главная  моя  "специальность"  --  в  большой  мере  поэзия  мореплавателей.
Переводчик  садится  за  учебники и  справочники,  учит  названия  парусов и
такелажа, запоминает старые и  новые названия  кораблей --  что для русского
человека вся морская  терминология была позаимствована в петровские  времена
из нидерландского языка. Так что нидерландисту легче. Но только чуть-чуть.
     Еще  в тексте  Дьеркса  встречались чисто  морские  термины  -- "тали",
"лиселя"   ("poulies",  "bonettes"),  у  Рембо  их   больше,  соответственно
умножается и число возможных ошибок.  Переводчик не имеет права их допускать
--  по крайней  мере  грубых ошибок, связанных  с  морским  делом. А  он  их
допускает, да еще какие.
     Вот конец третьей строфы в подстрочном переводе:
     ...Я побежал! И отчалившие Полуострова
     Не выдержали все более торжествующих сумятиц.
     Чтобы быть уж совсем  точным,  то Полуострова  тут  не "отчалившие",  а
отчленившиеся" -- тоже морской термин, в противоположность "причленившимся".
Соблазн применить в  переводе что-нибудь морское,  эдакое,  очень  велик,  и
переводчики,  естественно,  соблазняются.  Можно  сказать,  к  примеру,  что
полуострова отчалили, отшвартовались, отдали швартовы. "Отчаливают от земли"
(только,  к  сожалению,  острова,  а  не  полуострова)  лишь  в переводе  Л.
Успенского. Более или менее внятны варианты В. Набокова ("...и полуостровам,
оторванным  от суши  / не знать таких боев и  удали  такой")  и М.  Кудинова
("Лишь полуостровам, сорвавшимся с причала / Такая кутерьма могла присниться
вдруг"). В прочих переводах обстоятельства носят явно сухопутный характер.
     "И Полуострова, отдавшие найтовы, / В сумятице с трудом переводили дух"
--  читаем мы в переводе Бенедикта Лившица. Отдать можно швартовы. "Найтов",
-- читаем  в  морском  словаре К.С.  Самойлова,  "перевязка тросом двух  или
нескольких рангоутных деревьев  или  других  предметов, или соединение  двух
тросов  одним тонким"*. Отдать найтовы -- дело явно  сухопутное. В  переводе
Давида Самойлова читаем: "И полуострова с  обрывками швартов..." С обрывками
чего?  Если канатов, то  не швартов,  а швартовов.  Если же  имелось в  виду
существительное "шварт" (старинный большой запасной якорь),  то не швартГів,
а швГЎртов, кроме того, смысл двустишия меняется  в корни (если быть точным,
то просто исчезает). Дело снова явно сухопутное.
     История с пятой строфой носит характер уже почти трагический. Речь идет
о  том,  как "Зеленая волна  проникнет  в  мою пихтовую скорлупу / и голубые
пятна вин и  блевотины/ Смоет с  меня, раз