ь простиралась  лишь на Харбин  и русские общины Шанхая,  Дайрена,
Тяньцзина,  Пекина.  Но даже и эти малые  русские  островки в  "черноволосой
желтизне Китая"  были разобщены  вдвойне,  ибо  в  конце  1931  года  Япония
оккупировала северо-восточную  часть  Китая, и на этой части была образована
марионеточная империя -- государство Маньчжоу-Ди-Го, на  территории которого
оказался Харбин,  --  так что даже шанхайские  поклонники  несмеловской музы
формально жили "за границей". С  приходом  японцев и  без того не  блестящее
положение русских в Маньчжурии еще ухудшилось -- они были попросту не  нужны
Стране  Восходящего Солнца. Законы ужесточались,  за самое произнесение слов
"Япония", "японцы" грозил штраф, предписано было говорить и писать  "Ниппон"
и "ниппонцы", и  пусть  не  удивляется  современный  читатель,  найдя  такое
написание во многих поздних рассказах Несмелова.
     Но  русских  было все-таки много, труд китайцев-наборщиков стоил гроши,
да и на гонорары авторам уходило не намного больше, поэтому издатели все еще
многочисленных газет и журналов на русском языке продолжали получать прибыль
и в тридцатые и даже в сороковые  годы. "Рубеж"  платил за стихи  гонорар --
пять  китайских  центов за  строчку:  сумма, на  которую можно  было  купить
полдюжины  яблок  или сдобных булочек. Прочие издания платили еще  меньше. В
результате  на  страницах  русско-китайских  изданий   появлялись  различные
"Н.Арсеньев",  "А.Бибиков", "Н.Рахманов", "Анастигмат" и даже "Тетя Розга";
хотя больше всех зарабатывал, конечно, некий "Гри"*,  сочинявший рифмованные
фельетоны  и рекламу.  Разумеется,  под псевдонимами  скрывался  все тот  же
Митропольский-Несмелов,  в  котором дар  импровизатора  креп с  каждым  днем
недоедания.  По  свидетельству  довольно часто навещавшего его поэта Николая
Щеголева, "на стихотворный фельетон "Гри" он принципиально тратил ровно пять
минут в день и, помню, однажды при мне сказал:  "Подождите ровно пять минут,
я напишу фельетон", и действительно написал..."*
     Начав   зарабатывать   рекламными   стишками   еще   во   Владивостоке,
Митропольский-Несмелов постепенно "воспел" едва ли не всех врачей в Харбине,
особенно зубных, -- видимо, они лучше других платили. И в итоге  в печати то
и дело мелькали такие, к примеру, перлы:

     Расспросив мадам Дорэ
     И всех прочих на дворе
     Относительно Сивре:  Что за спец?
     Мы узнали, что Сивре
     В марте, в мае, в декабре,
     В полдень, в полночь, на заре --
     Молодец!*

     Сивре  был известным врачом, а по соседству жила гадалка мадам Дорэ. Но
эта  халтура  была  еще  не  худшим видом  заработка.  Брался  Несмелов,  по
воспоминаниям  В.Перелешина,  и  за  редактирование  стихотворений  "другого
врача,   искавшего   поэтического   лаврового  венка.   Сборник  стихов,  им
составленный,  назывался  "Холодные зори".  Досужие  читатели  (если не  сам
Несмелов) тотчас переименовали книгу в "Голодные зори".
     -- Именно так. Я тогда очень нуждался. Мои зори были голодные".*
     Подобная  "журналистика",  безусловно,  на  пользу  поэту  не  шла,  но
позволяла не помереть с голоду, а  иной раз продать  за  свой  счет  тиражом
150-200  экземпляров  очередную  книгу  стихотворений  или  поэму.  Книги  у
Несмелова выходили регулярно -- до 1942 года.
     В  1929  году Несмелов  выпустил в  Харбине  свой  первый  эмигрантский
поэтический сборник  (на титульном листе по ошибке  было проставлено "1928")
-- "Кровавый отблеск". Интересно,  что ряд стихотворений в него попал  прямо
из  владивостокских  сборников:  прошлая, внутри-российская жизнь  была  для
поэта теперь  чем-то  интересным,  но  давно  минувшим,  оторванным,  как...
"Россия отошла,  как  пароход / От берега, от  пристани отходит..."  -- это,
впрочем, стихи  Несмелова из  его следующего  сборника, "Без России" (1931).
Попадали  доэмигрантские  стихи и  в сборники "Полустанок" (1938)  и  "Белая
флотилия"  (1942). Цельность поэтического сборника была для Несмелова важнее
необходимости опубликовать все, что лежало  в столе. Поэтому  на сегодняшний
день выявленные объемы его стихотворений, собранных  в книги,  и несобранных
-- примерно равны. А ведь многое наверняка утрачено.
     Одному  только  Несмелову удалось  бы объяснить  нам  --  отчего  сотни
разысканных  на сегодня  его  стихотворений не были  им  включены ни  в одну
книгу.  Думается,  что  иной  раз  стихи  вполне  справедливо  казались  ему
"проходными", но  скорее  дело в  том, что Несмелов  чрезвычайно заботился о
строгой композиции книги; к тому же он писал больше, чем в книги, издаваемые
им на свои же гроши,  могло поместиться: не зря  почти во всех его сборниках
отсутствует страничка "Содержание":  как-никак на  этой страничке можно было
разместить еще одно-два стихотворения.
     Сборник  "Кровавый  отблеск"  вышел  осенью 1929 года.  Интересно,  что
заголовок  Несмелов  взял  из Блока,  две строки  из  которого  и  привел  в
эпиграфе: из стихотворения "Рожденные в года глухие..." (1914), посвященного
Зинаиде Гиппиус. Однако же у Блока было:

     Испепеляющие годы!
     Безумья ль в вас, надежды весть?
     От дней войны, от дней свободы
     Кровавый отсвет в лицах есть.

     Две последние строки как  раз и вынесены Несмеловым в эпиграф. Едва  ли
не  сознательно  Несмелов  подменяет слово: вместо  отсвет он пишет отблеск.
Заподозрить  Несмелова  в равнодушии к блоковской  текстологии невозможно: в
Харбине  в  1941  году  вышли  "Избранные  стихотворения"  Блока  (ровно сто
стихотворений),   книга,   составленная   Несмеловым,   снабженная  его   же
предисловием --  и в  ней это  стихотворение стоит третьим с конца.  Так что
исказил Несмелов Блока в эпиграфе вполне преднамеренно.
     "Кровавый отблеск"  целиком посвящен  темам войны и  оккупации. Валерий
Перелешин пишет:  "Своих  стихов Несмелов  обычно  не датировал  (или ставил
первые попавшиеся  даты -- Е.В.) но его  "Кровавый  отблеск"  <...> --
сплошное  зарево  гражданской  войны,  памятник  ненависти  и  любви,  холод
прощания в землей, которая изменила своим  идеалам"*.  Это бросалось в глаза
любому читателю, да и  автор об этом знал. "У меня много стихов о войне. Все
это -- 1918 год  по рисунку и  быту. Много,  почти все --  Сибирь" --  писал
Несмелов  Якушеву  13  сентября  1929  года,  накануне   выхода   "Кровавого
отблеска". Книга вышла чуть позже. а 14 августа  1930 года он писал  ему же:
"Здесь я продал около двухсот экземпляров и окупил издание с прибылью".
     Видимо, эта  "прибыль" и  позволила поэту уже в  следующем  году издать
большой  и весьма сильный сборник "Без  России". Эта книга -- в значительной
мере память о той минувшей России, где  некогда  жил поручик Митропольский и
которая затонула теперь для него, словно Атлантида: но здесь же мы находим и
важнейшие  для Несмелова стихи  о гибели царской семьи,  о  водворившемся  в
Смольном "наркоме  с полумонгольским  лицом", о  деградации  одновременно  и
революции, и эмиграции: подобные актуальные стихи в эмигрантской среде очень
не  одобрялись,  и  прочитав  эта  книгу,  поймешь  --  насколько  был  прав
И.Н.Голенищев-Кутузов в своем отзыве, приведенном выше.
     Не  считая  поэм  и  книг  "Дозорова",  следующий  по  времени  сборник
Несмелова "Полустанок" (Харбин, 1938) --  книга преимущественно  о  Харбине,
своеобразный  плач  о  городе,  некогда  построенном   русскими  руками,  но
обреченном рано  или  поздно стать  городом чисто китайским. Наконец, "Белая
флотилия" (Харбин, 1942) -- попытка выхода в мировую культуру и в новые темы
(что  намечалось и  в  "Песнях об Уленспигеле"  в  "Полустанке"),  не теряя,
впрочем, и  прежних: первой  мировой, гражданской  войн,  памяти  о канувшей
России.  Но  во  всем мире  шла война,  и  сборник  долгое  время  оставался
неизвестен  за пределами Китая, даже послать по почте его Несмелов мог разве
что  в  Шанхай,  своей  ученице  Лидии  Хаиндровой.  Но  и  с  ней переписка
оборвалась в апреле 1943  года. Последние годы жизни Несмелова долгое  время
никак  не   реконструировались,  но  кое-что  узнать   удалось,  нашелся   и
неоконченный  роман в  стихах "Нина Гранина", который  поэт  с продолжениями
печатал в "Рубеже" -- едва ли шедевр,  но свидетельство негаснущего таланта,
неунывающего духа.
     Впрочем, бывало  по-разному. Е.А. Сентянина, журналистка, мать поэта В.
Перелешина, уехавшая  из Харбина лишь в 1951 году,  вспоминала, что в 1944-м
или  даже в 1945 году поэт собирался издать  еще одну книгу стихотворений --
"даже  бумагу закупил", но потом впал  в апатию  и идею забросил. Тому  есть
подтверждение: в No 26 журнала "Рубеж" за  1943 год отыскалось стихотворение
"Начало книги", явно предполагавшееся как вступительное к тому самому, так и
не  изданному   последнему  сборнику  Несмелова.  Думается,  какая-то  часть
стихотворений этого несостоявшегося сборника нами разыскана. Часть наверняка
пропала. Часть,  видимо,  была  задумана, но  так  и  не  написана:  времени
оставалось уже очень мало.
     Писал Несмелов  отнюдь  не  одни  стихи, он  писал,  как  обмолвился  в
стихотворении конца 20-х годов, "рассказы и стихи в газете". Причем прозу он
писал тоже с юности, -- напомним, московские "Военные странички" 1915 года в
основном  из репортажно-беллетризованной фронтовой прозы  и состояли.  Стихи
Несмелов  писал  как поэт, прозу -- как  журналист, и трудно представить его
сочиняющим какой бы  то ни было  рассказ иначе, как  для  печати. Об  участи
эмигрантского  писателя  Несмелов  обмолвился  в отрывке из  несостоявшегося
романа  "Продавцы  строк" ("Ленка рыжая"), обмолвился  об "убогой и  скудной
жизни, служа которой люди отказываются даже  от  самого последнего, от своих
человеческих  имен,  и облекают себя  в непромокаемый макинтош псевдонимов".
Между тем образования он в жизни недополучил, точней,  получил он его  ровно
столько, сколько могло оказаться  у выпускника  Нижегородского Аракчеевского
корпуса.  Его попытки писать на сюжеты древнеримской истории не совсем ловко
читать  --  снова  и  снова  повторяемый  пересказ  "Камо  грядеши"  Генрика
Сенкевича  утомит  кого  угодно.  Но  когда  материалом  этих рассказов  был
собственный жизненный опыт Несмелова -- тут его талант поднимался до больших
высот.  Причем единственная  книга его прозы  ("Рассказы  о  войне", Шанхай,
1936), вместившая шесть новелл, отразила лишь одну грань его дарования, да и
отбор в ней был почти случаен -- кроме, пожалуй, уже почти превратившегося в
классику военной новеллистики рассказа "Короткий удар".
     Московское  кадетское  детство,  окопная  война,  восстание  юнкеров  в
Москве, Ледовый поход,  Приморье  времен ДВР и  первых лет советской власти,
наконец, быт изрядно захолустного Харбина (который в первые годы даже трудно
было назвать эмигрантским -- просто кусок старой  русской провинции), -- все
шло в  дело. Притом пережитое самим  Митропольским  в этих  рассказах резко
отлично от знаемого по чужим  рассказам или вымышленного: "свое" повторялось
много раз, ибо дара писателя-фантаста Несмелов был лишен начисто. Даже  дата
гибели  одного из героев в рассказе  "Два Саши"  -- это  дата ранения самого
Митропольского:  "И был  он  убит 11 октября (1914  г. -- Е.В.)  под Новой
Александрией,  когда  русские  войска  переходили  через Вислу,  чтобы затем
отбросить врага до самого  Кракова" ("Луч Азии", 1939, No 12, с.9). Впрочем,
на роль "фантаста" среди прозаиков русского Китая мог претендовать разве что
Альфред Хейдок, да и то лишь до встречи с Н.Рерихом в 1934 году, после этого
проза  Хейдока  из  художественной превратилась  в чисто теософскую. Николай
Байков, как в прежние  годы, оставался  блистательным писателем-анималистом,
из младших прозаиков выделился  Борис Юльский  -- но тоже в первую очередь
как  "Джек Лондон русского Китая",  в  его рассказах тигров  не меньше,  чем
людей. Несмелов же в мемуарной повести  "Наш тигр" порадовался именно  тому,
что  никакого тигра в  тайге  так  и  не  встретил. Ему  хватало собственной
судьбы,  его  тревожила  прошлое,  он  повторялся,  но  трижды  и  четырежды
рассказав одну и  ту  же историю, иной раз вдруг создавал настоящий  шедевр:
похвалы Голенищева-Кутузова  имели  под  собой почву.  Пусть через силу и по
необходимости, но  из Несмелова вырос  незаурядный новеллист: примерно треть
выявленного  на  сегодняшний день его  прозаического  наследия  составляет в
нашем издании второй том. Таким рассказам,  как  "Всадник с  фонарем", впору
стоять в  любой антологии  русской новеллы ХХ века, -- между тем именно этот
рассказ (как и еще более двадцати) переиздается в нашем издании впервые.
     К началу 1930-х литературный авторитет Несмелова в русских кругах Китая
был весьма  велик, но обязан  он  ими  был совсем не книгам, вышедшим еще  в
России, о них мало кому было  известно вообще:  популярностью пользовались в
основном его публикации в  периодике  и  книги, изданные  уже  в Китае. Но у
Несмелова действительно сложилась репутация поэта  --  почти единственного в
Китае русского поэта с  доэмигрантским стажем:  уехали в СССР Сергей Алымов,
Венедикт  Март, Федор  Камышнюк,  -- некоторые умерли, к примеру, Борис Бета
или  Леонид  Ещин,  друг Несмелова, которого тот  сделал  героем  нескольких
рассказов,  на  смерть  которого  написал  одно  из  лучших   стихотворений.
Остальные поэты  с  "доэмигрантским" стажем в Китае пребывали в почти полной
безвестности -- Евгений Яшнов (1881-1943), живший  литературными заработками
с 1899  года, Александра Серебренникова (1883-1975),  больше известная очень
слабыми переводами из  китайской поэзии, наконец,  старейший среди  них Яков
Аракин (1878-1945/6),  печатавшийся с 1906 года, но  в Харбине никем всерьез
не принимавшийся.  Один  Василий Логинов (1891-1945/6), печатавшийся  с 1908
года,  как-то  мог  бы  конкурировать  с  Несмеловым...  если  бы   у  этого
запоздалого наследника музы Гумилева было больше таланта.
     Не  стоит,  впрочем, преуменьшать культуру  Несмелова: хотя иностранные
языки со времен кадетского корпуса поэт и подзабыл, в одежды певца "от сохи"
(или даже "от  револьвера")  он  никогда не  рядился. При анализе его  поэмы
"Неронов сестерций" выявляется основательное знакомство автора не  столько с
русским  переводом "Камо  грядеши"  Сенкевича,  сколько с "Жизнью двенадцати
цезарей"  Светония,  с  писаниями Тацита,  --  читанными,  конечно,  тоже  в
переводе на русский язык, но  и это для поэта-офицера немало.  В  работе над
"Протопопицей" Несмелов,  которого навела на  тему "огнепального  протопопа"
история его ссылки в Даурию, прослеживается не только "Житие" Аввакума, но и
другие  писания  XVII  века  --  письма  "пустозерских  старцев",  сторонние
исторические источники. Причем с годами тяготение к культуре росло; Несмелов
перелагал "своими  словами"  Вергилия, переводилл  с подстрочников,  которые
делала для него  добрейшая М.Л.Шапиро (в будущем  -- узница ГУЛАГа)  Франсуа
Вийона: и это не в  пронизанной культурными традициями  Западной Европе, а в
заброшенном (с точки зрения точки Европы) на край света Харбине.
     Однако  именно   ко   времени  японской  оккупации  Маньчжурии  русская
литература  Китая получила мощное  подкрепление,  причем не только в области
поэзии. Сравнительно молодой казачий офицер,  хорунжий Сибирского  казачьего
войска  Алексей  Грызов,  --  как  и  Несмелов,  ушедший из  Владивостока  в
эмиграцию пешком,  --  взявший  литературный  псевдоним  по названию  родной
станицы -- Ачаир, организовал в Харбине литературное объединение "Чураевка",
получившее  свое название  от  фамилии Чураевых,  героев  многотомной эпопеи
сибирского  писателя  Георгия  Гребенщикова.  Ачаир  выпустил  первую  книгу
стихотворений  в  Харбине  в 1925  году,  дав  ей одно из самых  неудачных в
истории русской поэзии названий -- "Первая". Поэтом он был не особенно ярким
и на редкость  многоречивым, но  организатором  оказался  хорошим. Именно  в
"Чураевке" получили первые затрещины и  первые -- скупые --  похвалы молодые
харбинские поэты, о которых помнит ныне истории русской литературы.  Молодые
"чураевцы"  --  либо  харбинцы,  либо люди,  привезенные  в Китай  в детском
возрасте,  как  Валерий Перелешин -- были  в  среднем лет на двадцать моложе
Несмелова.  Он  годился  им  в  отцы,  в  учителя.  Поэтесса  и  журналистка
Ю.В.Крузенштерн-Петерец   в   статье   "Чураевский   питомник"*  писала   о
"чураевцах": "...у них  были свои учителя:  Ачаир, Арсений  Несмелов, Леонид
Ещин..." На деле было все же несколько иначе, от роли "арбитра изящества" на
харбинском Парнасе  Несмелов уклонялся  категорически, хотя  и  рецензировал
издания  "чураевцев",  как  их  газету,  так  и  их коллективные сборники  и
немногочисленные  авторские  книги, когда таковые стали появляться, -- и тем
более не  отказывал  поэтам в личном общении.  Та же Ю.В.Крузенштерн-Петерец
отмечала:  "Поэзию Несмелов называл  ремеслом,  а себя "ремесленником" (явно
под  влиянием  любимой  Цветаевой).  Именно  ремеслу  молодежь  могла  бы и
поучиться,  если бы  хотела.  Однако  для харбинской  молодежи,  как  и  для
читающего  русского Парижа,  Несмелов был слишком  независим.  Над последней
строфой  его поэмы  "Через  океан" кто  только не  потешался,  --  но  пусть
читатель глянет в  текст, вспомнит последние полтора десятилетия ХХ  века, и
скажет -- был ли повод для смеха, и кто же в итоге оказался прав.
     К сожалению, большинству "чураевцев" поэтическое ремесло, даже если оно
давалось,  удачи  не  принесло,  всерьез   в  литературе  закрепились  очень
немногие. Те, кто  позднее -- через Шанхай --  возвратились в СССР, обречены
были  радоваться  уже тому,  что  местом поселения им  определяли не  глухую
тайгу, а Свердловск или Ташкент; авторская книга стихотворений из чураевских
возвращенцев   вышла,  насколько  известно,   у  одной  Лидии  Хаиндровой  в
Краснодаре  в  1976 году.  Чаще  других  из  молодых  поэтов  наведывался  к
Несмелову,  пожалуй,  Николай Щеголев (1910-1975),  умерший в  Свердловске,
лишь  незадолго до  смерти предприняв  безрезультатную попытку  вернуться  к
поэзии.  Несколько  раз  посещал его  Валерий  Перелешин, которому  Несмелов
предрекал блестящее будущее, -- что в известном смысле и сбылось, хотя очень
поздно: судьба забросила Перелешину в Бразилию, где он на десять лет замолк,
и лишь  в 70-е, особенно же в 80-е  годы вышел в первый ряд  поэтов русского
зарубежья.  Но сам Перелешин считал,  что на путь  в поэзию  его благословил
именно Несмелов.
     Он пишет: "Кажется, только один  раз Несмелов был в  доме у меня  --  в
доме моей матери в Мацзягоу <...>. В тот раз Несмелов, прислонившись к
чуть теплому  обогревателю (из кухни) читал нам  свои "Песни об Уленспигеле"
-- читал просто, без актерской аффектации, ничего не подчеркивая. Его чтение
стихов я слышал  еще раз  или  два  -- на торжественных собраниях,  которыми
"Главное  Бюро  по  делам  Российских  Эмигрантов  в  Маньчжурской  Империи"
чествовало победителей на литературных конкурсах. Но лично  его не любили ни
редакторы, ни  примазавшиеся к японским хозяевам русские эмигранты:  слишком
он был независим, слишком сознавал собственный вес, казался надменным"*
     Насколько  близки  были к  Несмелову  другие поэты  Чураевки --  Лариса
Андерсен,  Михаил Волин,  Сергей  Сергий,  Георгий Гранин,  Николай Петерец,
Владимир Померанцев, Владимир Слободчиков и т.д. -- сказать трудно; впрочем,
Волин опубликовал  воспоминания о Несмелове*, но ничего принципиально нового
не  сообщил.  Когда, в противовес  "Чураевке",  в  Харбине  возникло  другое
объединение  -- "Круг Поэтов",  Несмелов  остался в стороне и  от  него.  По
крайней мере,  до 1940 года "организованным" воспитанием  молодежи  Несмелов
пренебрегал.Позже ситуация изменилась, но это уже были годы  второй  мировой
войны, совсем иные годы.
     Покончили с  собой в 1934 году в  харбинско