ил. Он  взял  коня,  телохранителей  и
уехал. Только позже я догадался, что болезнь Амазаспа была выдумкой.
   На следующий день утром турки усилили огонь. Командующий отрядом  Казаров
убеждал, что единственный выход - отступить до Шемахи, а затем до Маразы; но
это нужно сделать только ночью.
   Вдруг, еще до обеда, он заявил мне,  что  тоже  плохо  себя  чувствует  и
должен уехать в госпиталь  в  Шемаху.  Это  меня  возмутило:  вчера  заболел
командир бригады, а сегодня - командующий  отрядом!  Старшим  оказался  я  -
комиссар, почти не имеющий военного опыта,  да  еще  в  роли  командира.  Но
делать было нечего. Я понимал, что в создавшихся условиях моя главная задача
состоит в том, чтобы выстоять до темноты, а  ночью  организованно  отойти  к
холмам перед Шемахой.
   В  это  время   поступило   сообщение,   что   турецкие   войска   начали
подозрительные передвижения на левом фланге. Конная сотня Сафарова стояла  в
резерве. Мы с ним договорились: он  выведет  свою  сотню  из  оврага,  чтобы
дезориентировать противника, и инсценирует  передвижение.  Ему  это  успешно
удалось: он двинул сотню по склону горы, как бы в обход турецких позиций.
   Я направился к батальону, занимавшему нашу центральную позицию.  Он  имел
две цепи окопов. Побеседовав с солдатами, я не заметил у них особой тревоги.
   Мы находились во второй линии окопов; бой шел на первой линии, до которой
было около трехсот метров. Путь к ней шел  через  овраг.  Часть  этого  пути
простреливалась противником, а сам овраг был в  относительной  безопасности.
Стал спускаться в овраг. Только  сделал  несколько  десятков  шагов,  как  с
разных сторон засвистели пули. Я упал на землю, как бы  убитый.  Свист  пуль
некоторое время продолжался. Инстинктивно я  стал  потихоньку  придвигать  к
себе близлежащие камни, чтобы спрятать за ними  голову,  не  то  можно  было
погибнуть даже и от шальной пули. Потом воспользовался затишьем,  вскочил  и
быстро побежал вперед. Пули засвистели снова. Я опять упал. В  это  время  я
подумал,  что  вообще,  выскочив  в  овраг,  я  сделал   глупость,   проявил
горячность: ведь меня могли легко убить  или  ранить.  И  все  это  в  такой
момент, когда нет ни командира бригады, ни командующего отрядом.
   Турки, видимо, решили, что я убит, и перестали  стрелять.  До  безопасной
зоны оставалось не более двух десятков шагов.  Я  вновь  рванулся  вперед  и
ввалился в  овраг.  Чувство  какого-то  облегчения  овладело  мной.  Я  стал
спокойно подниматься по склону горы к  передовым  окопам.  Находившиеся  там
солдаты  оборачивались,  удивлялись,  откуда  я  взялся.   Выяснилось,   что
настроение у солдат хорошее, патроны и хлеб есть, жалоб особых нет.  Солдаты
расспрашивали меня об общем положении на фронте.
   Командиры рот мне очень понравились, им можно было верить. Мое  появление
у  них,  судя  по  всему,  тоже  произвело  хорошее  впечатление.   Но   они
по-товарищески журили меня за то, что я подверг себя  такой  опасности  и  к
тому же неправильно выбрал путь. Оказывается, надо  было  идти  через  овраг
чуть дальше: там простреливалось значительно  меньшее  расстояние.  Один  из
красноармейцев,  который  хорошо  знал  именно  этот,  менее  опасный  путь,
проводил меня. Отпуская  меня,  командир  роты  предупредил,  что,  когда  я
достигну опасной зоны, они откроют сильный ружейный огонь и тем отвлекут  от
меня внимание турок. Так все и произошло. Я благополучно вернулся назад.
   С  наступлением  темноты  наши  части  стали  сниматься  и  организованно
отходить в сторону  города  Шемахи.  Турки  не  заметили  отступления  и  не
преследовали нас. Наши части расположились на холмах перед городом.
   В Шемахе я застал командующего отрядом Казарова. По его виду никак нельзя
было сказать, что он серьезно болел. Я не знал еще тогда, что он  уже  давно
за моей спиной договорился с Амазаспом о сдаче фронта. Но тогда  подозревать
их в предательстве у меня не было оснований.
   На следующее утро я проверил,  как  идет  эвакуация  раненых.  Проследил,
чтобы их всех удалось вывезти.
   В середине дня вдруг подбегает ко мне командир одной роты и  докладывает,
что его солдаты без разрешения снялись с позиции и уходят по соседней  улице
в сторону Баку.  Мы  с  ним  побежали  на  ту  улицу.  Увидя  толпу  солдат,
действительно идущих в направлении Баку, я выхватил  револьвер  и  закричал:
"Стой, стрелять буду!" Уверенности в благополучном исходе своего поступка  у
меня не было. Я понимал: "Их много, они вооружены, а нас двое, я к  тому  же
угрожаю револьвером; что им стоит убить нас?"  Однако  я  еще  раз  крикнул.
Солдаты остановились и по моему приказу вернулись обратно.
   Как раз в этот момент в Шемаху  прибыла  часть  отряда  Петрова.  В  моем
распоряжении оказалась надежная группа матросов, к тому же на грузовике и  с
пулеметом.
   Когда стемнело, мы подняли  пехоту,  оставив  конницу  в  арьергарде,  на
подступах к Шемахе. Тут я впервые стал серьезно думать  о  странной  позиции
командующего отрядом и  заболевшего  командира  бригады.  У  меня  мелькнула
мысль: а нет ли у них какого сговора,  уж  очень  дружно  они  "заболели"  и
как-то подозрительно схожи были их рассуждения.
   Совершенно промокший, уставший, в эту ночь я впервые в жизни  спал,  сидя
верхом на коне. Засыпая, я вдруг чувствовал, что падаю, сразу просыпался.  И
так много раз.
   В Маразах я остановился отдельно от командующего отрядом, в  крестьянской
избе. Поскольку из Баку мне обещали, что скоро приедет Шеболдаев, я спокойно
лег спать.
   Встаю на другой день и вижу: все войска построены.  Впереди  на  конях  -
командующий  отрядом  и  неожиданно  появившийся  командир  нашей   бригады.
Оказывается, уже дана команда двигаться в  сторону  Баку,  прибыть  в  район
Водокачки, в нескольких километрах от станции Сумгаит.
   Я был поражен: как это без меня, комиссара, было принято  такое  решение?
Чем оно вызвано? Ведь турок не видно, зачем же  так  поспешно  отступать?  С
этими вопросами я обратился к Амазаспу. Он ответил: "Командую бригадой я,  и
сам отвечаю за свои  действия"  -  и  двинул  коня  вперед.  Я  остановился,
ошеломленный всем происшедшим.
   Вскоре я встретил командира конной сотни Сафарова и предложил ему  вместе
с его  сотней  остаться  в  моем  распоряжении.  Он  охотно  согласился.  Мы
направились с ним на телеграф, чтобы немедленно  сообщить  о  происшедшем  в
Баку.  Сафаров  согласился,  что  столь  поспешный  отход  отряда  ничем  не
оправдан.  Тут  я  вспомнил  и  сопоставил  все   поступки   и   рассуждения
командующего отрядом и командира бригады за последние дни.  Получалась  цепь
заранее продуманных  действий.  Предательство!  Придя  к  такому  выводу,  я
направил в Баку в адрес Шаумяна телеграмму: "Вопреки моим усилиям по приказу
Амазаспа отошел обоз, а за ним постепенно двинулась пехота. Виновники должны
быть преданы суду".
   В то утро из  Баку  в  мое  распоряжение  неожиданно  поступила  легковая
машина. Она оказалась весьма кстати. Сразу поехал на железнодорожную станцию
Сумгаит, где имелась телеграфная связь с органами управления фронта. Получив
гарантию, что продовольствие в нашу часть будет  обязательно  доставлено,  я
вернулся в расположение бригады.
   Подъезжая к зданию водокачки, где был размещен  штаб  бригады,  я  увидел
около дороги несколько сот отдыхающих на земле  красноармейцев.  Машина  моя
была  открытая,  я  сидел  на  заднем  сиденье.  Вдруг  вижу,  как  один  из
красноармейцев лениво поднялся с земли и, опираясь на винтовку, обратился  к
шоферу, требуя остановить машину. Почему он  обратился  с  этим  вопросом  к
шоферу, а не ко мне,  комиссару?  Шофер  не  подчинился,  машина  продолжала
двигаться. Тогда я приказал шоферу остановить машину и, выйдя из нее, строго
спросил красноармейца: "В чем дело, что случилось?"
   Подошли еще несколько бойцов. Первый красноармеец, смущаясь  и  волнуясь,
спросил: "Правда ли, товарищ  комиссар,  что  вы  предали  нашего  командира
Амазаспа военному суду?"
   Этот вопрос крайне удивил меня. Откуда они могли узнать о моей телеграмме
Шаумяну? Сразу  мелькнула  мысль:  "Против  меня,  видимо,  что-то  задумано
Амазаспом, так как без него солдаты ничего не могли знать о  телеграмме".  Я
ответил не сразу, а в свою очередь задал встречный вопрос: "Вы видели турок,
когда уходили из Маразов?" - "Нет, - отвечают, - не  видели".  -  "Зачем  же
тогда вы так поспешно отступали? Ведь у вас  не  было  ни  хлеба,  ни  воды.
Почему же, - продолжаю я, - не дожидаясь доставки продовольствия и воды,  вы
были переведены на новые  позиции?  Если  военные  обстоятельства  требовали
отхода, то и тогда надо  было  подождать  продовольствия.  Турки  находились
далеко, прямой опасности столкновения с ними не  было.  Все  эти  вопросы  и
требуют разъяснения. Поэтому я и попросил военный  суд  разобраться,  кто  в
этом виноват". В это время нас уже окружали десятки красноармейцев. Началась
обычная мирная беседа солдат с комиссаром.
   Во время этого разговора я увидел, что метрах  в  100-150  от  нас  стоит
Амазасп в окружении нескольких своих приближенных  и  пристально  смотрит  в
нашу сторону. Вдруг двое его  телохранителей-кавалеристов  побежали  в  нашу
сторону,  растолкали  окружавших  меня  красноармейцев,  и  один   из   них,
размахнувшись, ударил меня плетью по голове и шее. Я инстинктивно  схватился
за револьвер. Тот тоже выхватил маузер. Но  тут  вмешались  красноармейцы  и
разняли нас, предотвратив неизбежное кровопролитие. Я молча сел в  машину  и
уехал. Я думал: как  могло  получиться,  что  Амазаспу  стала  известна  моя
телеграмма Шаумяну? Но так и не смог тогда найти ответа.
   В Сумгаите первым делом я постарался достать газету "Бакинский  рабочий",
чтобы узнать новости. И вдруг в номере за 22 июля вижу дословный текст своей
телеграммы Шаумяну. "Как это могло произойти? - возмутился я. -  Амазасп  не
арестован, не предан суду, а телеграмма опубликована в газете?"
   Позже, в Баку, выяснилось, что моя телеграмма была передана в  газету  по
неопытности  секретарем   Шаумяна   Ольгой   Шатуновской,   которая   хотела
обнародовать факт предательства дашнаков на фронте.
   В той же газете  я  прочитал  сообщение,  которое  взволновало  меня  еще
больше: оказывается, накануне  во  всех  районах  Баку  состоялись  массовые
митинги, на которых обсуждался вопрос о приглашении английских войск в Баку.
Только большевики выступили против, "за" - меньшевики, эсеры и дашнаки.
   О том, что бакинские эсеры были в те дни  тесно  связаны  с  англичанами,
впоследствии достаточно красноречиво рассказал в своих  мемуарах  английский
генерал Денстервиль, возглавлявший в Баку английские  оккупационные  войска.
"Связь с Баку, - пишет этот генерал, - у меня была налажена  при  посредстве
почти ежедневных курьеров. Наши друзья социал-революционеры были в состоянии
в скором времени свергнуть большевиков, установить новую форму  правления  в
Баку и пригласить на помощь англичан".
   Рабочие Баку, измученные голодом, напуганные нашествием турок,  предпочли
тогда  английское  зло  немецко-турецкому  и  на   митингах   выступали   за
приглашение английских войск.
   Приехал я в Баку 25 июля. В этот день заседал Бакинский Совет, на котором
присутствовали члены районных советов,  судовых  комитетов  и  представители
Красной  Армии.  В  обстановке  острой  борьбы  незначительным  большинством
одержала верх резолюция о приглашении английских войск в Баку и  образовании
нового коалиционного правительства с участием всех партий, представленных  в
Совете (258 голосов, против - 236).  Сыграл  свою  роковую  роль  и  переход
группы моряков  Каспийской  военной  флотилии  -  частью  обманутых,  частью
подкупленных английской агентурой - на сторону правых партий.
   Многие из нас выступили в Бакинском комитете  партии  против  решения  об
уходе Народных Комиссаров со своих постов. Было принято  предложение  власти
не сдавать. Утром того же дня в нашу поддержку  прошли  и  митинг  и  мощная
демонстрация на площади Свободы.
   Вечером в переполненном зале оперного театра состоялось собрание бойцов и
командиров бакинского гарнизона. Выступая на этом собрании,  Шаумян  сказал,
что "революционный фронт стиснут с двух сторон - извне и  изнутри.  Бакинцам
надо ждать помощи только из России!"
   Шаумян, информировав Ленина о положении и о мерах, которые принимаются на
месте, просил его  оказать  в  кратчайший  срок  помощь  свежими  войсковыми
частями. В ответ на эту просьбу была  получена  телеграмма  Ленина:  "Насчет
посылки войск примем меры, но обещать наверное не можем".
   Такой неопределенный ответ был вполне понятен и объясним:  1918  год  был
крайне тяжелым для Советской России - Советская власть билась в  смертельной
схватке  с  восставшей  контрреволюцией  и   иностранной   интервенцией   14
государств.
   Как член Бакинского комитета партии,  я  участвовал  в  те  дни  во  всей
партийной, политической и военной работе. И  все  же  я  стремился  поскорее
вернуться на фронт. Остро переживая наши  общие  трудности,  я  (чего  греха
таить!)  никак  не  мог  забыть  чувства   личной   обиды,   оскорбления   и
предательства Амазаспа. В  категорической  форме  я  потребовал  от  Шаумяна
немедленно арестовать Амазаспа и назначить вместо него одного из  командиров
батальонов. "Тогда я немедленно вернусь на фронт, и  уверен,  что  на  нашем
участке фронта мы организуем оборону Баку", - сказал  я.  Шаумян  понимал  и
разделял мои настроения и в то же время убеждал не торопиться:  "У  нас  нет
такой силы, чтобы это осуществить. Амазасп знает о твоем требовании  предать
его суду и, наверняка, принял меры самозащиты".
   Когда было принято  решение  не  сдавать  власти  в  Баку,  оставаться  и
сражаться здесь до конца, мы решили эвакуировать в  Астрахань  членов  семей
партийных и советских работников. Как и до этого, я жил на квартире Шаумяна.
Екатерина Сергеевна всячески тянула с отъездом, не желая  оставлять  мужа  и
двух сыновей-подростков - Сурена и  Леву,  участвовавших  в  боевой  дружине
большевиков. Не хотела уезжать также и жена Джапаридзе  Варвара  Михайловна,
имевшая на руках двух маленьких дочерей - Елену и Люцию.  Приходилось  и  ее
уговаривать ехать. В конце концов удалось заставить их  собрать  необходимые
вещи.
   Вечером 29 июля мне позвонил по телефону Шаумян: "Тревожные вести.  Турки
прорвали фронт, а наши войска отступили до Баладжар - первой железнодорожной
станции от Баку. Поезжай туда сам, посмотри что происходит, прими  возможные
меры и сообщи нам".
   Я позвонил на железнодорожную станцию, чтобы мне подготовили паровоз  для
поездки на фронт. Приехав в Баладжары, я направился в служебный  салон-вагон
штаба фронта. Начальник штаба Аветисов был опытный командир,  бывший  офицер
царской армии, полковник, много старше меня. Однако он находился в состоянии
почти что паники. На столе лежала карта фронта, на которой  были  обозначены
позиции. Я сказал ему: "Ваше положение обязывает вас знать, как обстоят дела
на фронте. К тому же на карте я вижу обозначения расположения  наших  сил  и
противника. Прошу не волноваться и доложить спокойно".
   В таком же возбужденном состоянии Аветисов мне ответил,  что  обозначения
на  карте  ровно  ничего  не  значат,  так  как  на  фронте  хаос.  Я   стал
расспрашивать, какими воинскими частями он располагает на подступах к  Баку.
Он назвал несколько батальонов, два бронепоезда и отряд Петрова, и  добавил,
что правый фланг нашей обороны  оголен  в  результате  предательства  отряда
Бичерахова.
   Я предложил Аветисову приняться за восстановление связи с частями  фронта
и решить вопрос о переброске некоторых из них на участок  фронта,  оголенный
Бичераховым.  Потом  с  комиссаром  штаба  Ганиным  и  бригадным  комиссаром
Габышевым мы связались с Шеболдаевым и попросили его срочно прислать из Баку
пополнение для отряда Петрова. Кроме того, просили направить две-три роты из
числа вновь мобилизованных рабочих,  которые  проходят  обучение.  Шеболдаев
обещал по возможности выполнить просьбу. Он сообщил, что Бичерахов, выполняя
желание своих казаков, направляется с ними на Северный Кавказ.
   Поспав несколько часов, мы поднялись и вышли  на  станцию.  Приятно  было
узнать и увидеть самим, что группе  революционных  моряков  удалось  навести
порядок на станции.
   Тем временем нам сообщили, что отряд Петрова стойко  сдерживал  на  своем
участке атаку турок и в кровопролитной схватке отбил  ее.  В  связи  с  этим
стало  еще  более  необходимым  немедленное  пополнение  наших  частей.  Оно
ожидалось с часу на час.
   Я находился у Аветисова, когда зашел человек с железнодорожной станции  и
сказал, что сейчас как раз можно соединиться по телефону с Шаумяном.
   Я сразу же спросил  Шаумяна,  что  происходит,  что  нам  делать.  Шаумян
ответил, что политическое положение оказалось  сложнее  военного,  что  идут
непрерывные заседания, бесконечные совещания представителей  правых  партий,
Центрокаспия и Армянского национального  совета.  Они  договорились  послать
корабли за англичанами в  персидский  порт  Энзели.  Более  того,  Армянский
национальный совет не только отказывается  послать  на  фронт  против  турок
несколько  хорошо  организованных  частей,  но  и  требует   начать   мирные
переговоры с турками и уже связался по этому поводу со шведским консульством
как с посредником. Делается это под благовидным предлогом: все  равно  фронт
не удержать, а мирные переговоры могут спасти армянское население от  резни,
которая может произойти в случае захвата турками Баку. "Мы будем  продолжать
борьбу", - сказал Шаумян. И вдруг он добавил то, что меня особенно поразило:
"Аветисов еще вчера ночью сообщил Армянскому национальному совету, что через
три-четыре часа турки займут Баку, и  поэтому  он  предложил  поднять  белый
флаг.  В  связи  с  этим  национальный  совет  требует  от  Совета  Народных
Комиссаров дать приказ фронту поднять белый флаг".
   Это меня так возмутило, что я по телефону крикнул: "Какой белый флаг?! Мы
здесь никакого белого флага  поднимать  не  собираемся  и  не  поднимем!"  -
"Совнарком тоже против поднятия белого флага", - сказал Шаумян.
   После окончания разговора по  телефону  Аветисов  в  крайне  возбужденном
состоянии заявил мне: "Нет, господин комиссар, белый флаг поднять  придется.
Мы заставим его поднять вас лично, как комиссара!"
   Я тоже был уже взбешен до предела,  достал  револьвер  и  сказал,  чеканя
каждое слово: "Господин полковник!  Эта  затея  с  белым  флагом  у  вас  не
пройдет! Вы не должны забывать, с кем имеете  дело,  и  знать,  что  в  этом
револьвере для вас хватит пули!"
   Аветисов побледнел, боясь, что я здесь же на месте застрелю его. Но я его
только предупредил. Он это понял и молча вышел.
   Стало темнеть. Турки подняли  на  занятую  ими  высоту  орудие  и  начали
обстрел Баладжар. Стало ясно, что наш штаб оставаться в Баладжарах больше не
может. Тогда мы вызвали  к  себе  прибывшего  начальника  военных  сообщений
кавказской  армии  Арвеладзе.  Посоветовавшись,  решили  начать  поочередное
отправление в Баку воинских составов.
   Было около 11 часов ночи, когда наш поезд остановился  на  станции  Баку.
Взяв с собой карабин, я вышел на перрон. На станции было  спокойно,  никакой
суматохи, как будто  все  идет  нормально.  Встречаю  на  перроне  комиссара
бронепоезда левого эсера Ашота Тер-Саакяна,  бывшего  московского  студента,
которого я знал раньше как хорошего революционера. Он сразу мне в  упор:  "А
знаешь, в Баку переворот!" - "Не верю, - ответил я, -  пойду  в  ревком".  -
"Будь осторожен, могут арестовать!" Но все же я пошел.
   Ревком помещался в гостинице "Астория", на площади Свободы. Иду по улице.
Никаких изменений не чувствуется.  Около  ревкома  все  по-прежнему.  Те  же
часовые у подъезда. С подчеркнуто уверенным видом вошел я в здание, поднялся
на второй этаж, открыл