аспадется. Тем
не менее из тюрьмы его не выпускали. Я рассказал об  этом  Сталину,  который
знал Андреасяна, поскольку тот работал секретарем райкома в Москве: "Я  знаю
его с семинарии. И трех братьев его знаю. Он такой же француз, как ты и  я".
Сталин рассмеялся и поручил мне позвонить в НКВД и передать  от  его  имени,
чтобы Наполеона освободили. Без ссылки на него такие звонки не  допускались.
Было  даже  специальное  решение  Политбюро,  запрещавшее  членам  Политбюро
вмешиваться в работу НКВД.
   И вот  Сталин  дает  мне  поручение,  подкрепленное  решением  Политбюро,
поехать с его письмом в Армению, где "окопались вредители и троцкисты".  Это
было после того, как бывший  глава  правительства  республики  Тер-Габриэлян
выбросился из окна во время допроса и разбился насмерть. Сталин сказал,  что
"его, наверное, выбросили, так как он слишком  много  знал".  Я  должен  был
зачитать письмо на Пленуме ЦК и на месте подписать  список  лиц,  подлежащих
аресту, подготовленный в НКВД республики по  согласованию  с  Москвой.  Это,
мол, сделает более убедительным для армянских коммунистов важность,  которую
ЦК придает борьбе с вредителями. Отказаться от поручения Политбюро  я  никак
не мог.
   В Ереване все шло по сценарию Сталина. Со мной  был  направлен  Маленков,
тогда заворг ЦК, занимавшийся кадрами, и всем известный как доверенное  лицо
Сталина. Ему первому показали список  на  аресты.  Неожиданностью  для  меня
стало появление в зале Берия. Он вошел,  когда  я  выступал  с  трибуны.  Не
исключаю, что я мог измениться в лице,  я  решил,  что  Сталин  поручил  ему
приехать, чтобы арестовать меня прямо на Пленуме. Однако, надеюсь,  я  сумел
скрыть свое волнение, и его не заметили. Позже я понял, что это тоже входило
в сценарий: опасаясь моей непредсказуемости, загнать меня в угол,  показать,
что у меня нет выбора, кроме полного подчинения. И я был вынужден  подписать
список на 300 человек. Все-таки я просмотрел его  и  обнаружил  там  фамилию
Дануша Шавердяна, моего старшего товарища и наставника по работе в партии  в
годы моей юности. Я вычеркнул его  фамилию.  Однако  это  не  имело  никаких
последствий: его арестовали. Очевидно, Берия поставил в известность  местное
НКВД, что моя подпись нужна только для формальности, с  моими  соображениями
можно не считаться, хоть я и член Политбюро и приехал с письмом Сталина.
   В 1938 г., когда Берия попал в Москву, став вначале заместителем  наркома
НКВД Ежова, отношение Сталина  ко  мне  изменилось.  Если  раньше  он  часто
приглашал меня, то такие случаи становились все более редкими.
   Месяца через два после ареста Сванидзе или чуть позже Сталин  опять  стал
чаще меня  вызывать,  тем  более  что  у  меня  была  неплохая  практика  по
руководству хозяйственными  делами.  При  этом  я  всегда  был  настороже  в
отношении Берия, не доверял ему.
   Хотя должен сказать, что во время войны он сыграл  положительную  роль  в
организации производства вооружения. Не потому, что в этом деле понимал.  Он
даже не старался, да и не  мог  понять.  Но  он  опирался  на  группу  очень
способных,  талантливых  работников   промышленности:   наркома   вооружения
Устинова,  наркома  боеприпасов  Ванникова,  наркома  Малышева   и   других,
обеспечивал им помощь со стороны центральных и местных органов НКВД  -  МВД,
те оказывали особенно большую помощь наркоматам, за которые отвечал Берия.
   После войны Берия несколько раз  еще  при  жизни  Сталина  в  присутствии
Маленкова и меня, а иногда и Хрущева высказывал острые,  резкие  критические
замечания в адрес Сталина. Я рассматривал  это  как  попытку  спровоцировать
нас, выпытать наши настроения, чтобы потом использовать для доклада Сталину.
Поэтому я такие разговоры с ним не поддерживал, не доверяя, зная, на что  он
был способен. Но все-таки тогда я особых подвохов в отношении себя лично  не
видел. Тем более что в узком кругу с Маленковым и Хрущевым он  говорил,  что
"надо защищать Молотова, что Сталин  с  ним  расправится,  а  он  еще  нужен
партии". Это меня удивляло, но, видимо, он тогда говорил искренне.
   О том, что Сталин ведет разговоры  о  Молотове  и  обо  мне  и  недоволен
чем-то, мы знали. Эти сведения мне передавали Маленков и Берия в присутствии
Хрущева. У меня трений ни с кем из них тогда не было.
   После смерти Сталина разногласия в коллективном руководстве  обнаружились
по вопросу о ГДР. Берия, видимо, сговорившись с  Маленковым  предварительно,
до заседания (я так понял потому, что на заседании тот не возражал  Берия  и
вообще молчал), высказал в отношении ГДР неправильную мысль, вроде того, что
де "нам не следует цепляться за ГДР: какой там социализм можно построить?" и
прочее. По сути, речь  шла  о  том,  чтобы  согласиться  на  поглощение  ГДР
Западной Германией.
   Первым против этого предложения выступил Хрущев, доказывая, что мы должны
отстоять ГДР  и  никому  не  отдавать  ее,  что  бы  ни  случилось.  Молотов
высказался в том же духе. Третьим так же выступил я, затем другие. Поддержал
нас и Булганин. Берия и Маленков остались в меньшинстве. Это, конечно, стало
большим  ударом  по  их  авторитету  и  доказательством  того,  что  они  не
пользуются  абсолютным  влиянием.  Они  претендовали  на  ведущую   роль   в
Президиуме, и вдруг такое поражение! Позднее я узнал от Хрущева,  что  Берия
по телефону грозил Булганину, что если тот будет так себя  вести,  то  может
потерять пост министра обороны.  Это,  конечно,  произвело  на  меня  крайне
отрицательное впечатление.
   Вторым спорным вопросом стало повышение заготовительных цен на  картофель
в целях поощрения колхозников в производстве и продаже колхозами  картофеля.
Цены были тогда невероятно низкими.
   Они едва покрывали расходы по доставке картофеля с поля до пункта  сдачи.
Горячо выступил Хрущев, я так же горячо поддержал его,  так  как  понимал  и
давно  знал,  что  без  повышения  цен  нельзя  поднять  дело.  Берия  занял
решительную  позицию  "против",  но  аргументы  у   него   были   совершенно
неубедительные.  На  наш  вопрос,  как  же  тогда   увеличить   производство
картофеля,  он  сказал,  что   нужно   создавать   совхозы   специально   по
картофелеводству для нужд государства. Нам с Хрущевым было ясно, что это  не
может решить проблемы. И все же Берия удалось собрать большинство, и  вопрос
был отложен. Тогда мое отношение к Хрущеву стало улучшаться. До этого  мы  с
ним близки никогда не были, хотя отношения были корректные и  когда  он  был
секретарем МК партии, и когда работал на Украине.
   Только однажды, еще при Сталине, уже после его переезда в Москву  в  1950
г., у нас с ним получился конфликт по такому вопросу. Он предложил  изменить
систему поставок государству продуктов  сельского  хозяйства,  определяя  их
величину в зависимости от того, каким количеством земли располагает  колхоз.
Это должно было коснуться и зерновых культур, и мяса, и молока, и шерсти. Он
говорил, что для крестьянина главное - земля,  и  что  такая  система  будет
поощрять  крестьян  обрабатывать  всю  землю,  потому  что  поставки   будут
определяться количеством всей земли, независимо  от  того,  какая  ее  часть
обрабатывается.
   Я резко выступил против этого предложения, как совершенно  неправильного.
Во-первых, качество земли разное в  разных  областях  и  районах.  При  этом
далеко  не  все  колхозы  могут  обработать  всю  землю   из-за   отсутствия
достаточных  для  этого  средств  производства.  А  в  отношении   продуктов
животноводства  это  было  просто  абсурдом.  Как  можно  брать   одинаковое
количество мяса, молока и шерсти, не учитывая количества скота!
   По этому вопросу два раза докладывали Сталину. Сталин слушал  внимательно
и мои аргументы, и Хрущева. Я не уступал. Несколько раз высказывался Хрущев.
Сталин склонялся к точке зрения Хрущева. Но, зная меня  и  учитывая,  что  в
проекте  могут  оказаться  подводные  камни,  желая  себя  застраховать   от
серьезных ошибок, предложил в принципе принять предложение  Хрущева,  а  мне
поручить представить конкретный проект решения.
   Я подготовил проект, внеся большие коррективы, которые сводились к  тому,
что  поставки  должны  определяться  для  каждой  области,  края,  района  в
отдельности, с учетом их специфики в сельскохозяйственной  экономике.  Норма
поставки дифференцируется в каждом районе отдельно и может на  30%  и  более
отклоняться при определении нормы поставок отдельным колхозам.  Этот  проект
по крайней мере устранял грубейшую несправедливость,  внося  соответствующие
коррективы. После споров по отдельным вопросам проект был принят. Я  никогда
не считал погектарный принцип  поставок  правильным.  А  у  Хрущева  он  был
идеей-фикс.
   Тот факт, что эта тройка - Маленков, Берия, Хрущев - как  будто  веревкой
между собой связана, производил на  меня  тяжелое  впечатление:  втроем  они
могли навязать свою волю всему  Президиуму  ЦК,  что  могло  бы  привести  к
непредвиденным последствиям.
   С  Маленковым   я   никогда   не   дружил,   хотя   ценил   его   высокую
трудоспособность. Видел его чрезвычайную осторожность при  Сталине.  Он  был
молчалив и без нужды не высказывался. Когда  Сталин  говорил  что-то,  он  -
единственный - немедленно доставал  из  кармана  френча  записную  книжку  и
быстро-быстро  записывал  "указания  товарища  Сталина".  Мне  лично   такое
подхалимство претило. Сидя за ужином, записывать - было слишком уж нарочито.
Но  Маленков  умел  общаться  с  местными  работниками  и  в  войну   сыграл
немаловажную роль, в особенности в развертывании авиационной промышленности,
на службу  которой  поставил  значительную  часть  аппарата  ЦК,  обкомов  и
горкомов, где были авиационные заводы, что было правильно и на пользу  делу.
После войны он стал больше заниматься интригами и сыграл  подозрительную,  а
вернее сказать, подлую роль в интригах, приведших к "ленинградскому делу", к
гибели Кузнецова, Вознесенского и других.
   После смерти Сталина Маленков, ставший  Председателем  Совета  министров,
стал проявлять ко мне большое внимание и полное доверие как к  министру.  Он
даже говорил: "Ты действуй в развитии торговли свободно, я всегда поддержу".
   Говоря о Хрущеве, следует подчеркнуть его большую заслугу в том,  что  он
взял на себя инициативу в вопросе исключения Берия из руководства  и  сделал
это, предварительно обговорив со всеми членами Президиума ЦК, но так,  чтобы
это не дошло до Берия.
   Наши дачи были недалеко друг от друга. И вот в день заседания Президиума,
26 июня 1953 г., мне сообщили, что Хрущев просит заехать к нему на  дачу  до
отъезда на работу. Я заехал. Беседовали  мы  у  него  в  саду.  Хрущев  стал
говорить о Берия, что тот взял в руки Маленкова, командует им  и  фактически
сосредоточил в своих руках чрезмерную власть. Внешне он и  с  Хрущевым  и  с
Маленковым в хороших отношениях, но на  деле  стремится  их  изолировать.  В
качестве доказательства привел факт  недопустимого  разговора  с  Булганиным
после разногласий по ГДР. Здесь Берия  применил  угрозу  в  отношении  члена
Президиума ЦК, видимо, учитывая свое влияние. Это  был  действительно  очень
серьезный факт. Хрущев тогда впервые мне об этом сказал.
   В той же беседе со мной Хрущев привел факты, как Берия единолично,  минуя
аппарат ЦК, связывался с  украинским  и  белорусским  ЦК  и  выдвигал  новых
руководителей, на которых он мог бы положиться. Это тоже было для меня новым
и тоже произвело неприятное впечатление. Видимо, не без тайного умысла Берия
взял на себя  как  первого  заместителя  Председателя  Совмина  СССР  бразды
правления Министерством внутренних дел,  что  давало  ему  большую  реальную
власть. Этому я не удивился, ибо уже в момент смерти  Сталина,  когда  Берия
быстро уехал из Волынского в город, я высказал вслух  свое  мнение,  что  он
"поехал брать власть". Я имел в виду, что он будет готовить почву для  своей
власти. Хрущев это мнение только подтвердил. Он сказал, что сотрудники нашей
охраны, наверное, фактически превращены в осведомителей Берия и  докладывают
ему обо всех нас - что делаем, где бываем и пр. "Берия - опасный человек", -
сказал Хрущев в заключение.
   Я слушал внимательно, удивленный таким поворотом дела в  отношении  Берия
после такой дружбы, заметной всем. Я спросил: "А как Маленков?" Он  ответил,
что с Маленковым он говорил: они же давнишние большие друзья.  Я  это  знал.
Мне было трудно во все это поверить, ибо, если Маленков -  игрушка  в  руках
Берия, и фактически власть в правительстве не у Маленкова, а у Берия, то как
же Хрущев его переагитировал?
   Хрущев сказал, что таким же образом он уже говорил и  с  Молотовым,  и  с
остальными. Я задал вопрос: "Это правильно, что хотите снять Берия  с  поста
МВД и первого зама Предсовмина. А что хотите с ним  делать  дальше?"  Хрущев
ответил, что полагает назначить его  министром  нефтяной  промышленности.  Я
одобрил это предложение. "Правда, - сказал я, - он в нефти мало понимает, но
имеет организаторский опыт в руководстве хозяйством, как  показала  война  и
послевоенное время". Добавил также,  что  при  коллективном  руководстве  он
сможет быть полезным в смысле организаторской деятельности.
   В своих мемуарах Хрущев иначе излагает этот эпизод. Он умалчивает о своем
ответе   мне   относительно   намечавшейся   должности   министра   нефтяной
промышленности для Берия. Получается, что моя фраза о том, что Берия  "может
быть полезным" сказана была не в качестве согласия  с  собственными  словами
Хрущева, а в качестве защиты Берия.
   Что касается перевода Берия в нефтяную промышленность, то, скорее  всего,
Хрущев сказал это мне нарочно, считая, видимо, что мы с Берия чем-то  близки
и мне не следует говорить всю правду. Откуда  такое  мнение  и  недоверие  -
непонятно. Как я уже сказал, эта тройка -  Маленков,  Берия,  Хрущев  -  все
решала между собой. Они были действительно близки, гораздо ближе,  чем  я  с
Берия. Кто-то мне высказал мнение, что Хрущев исходил из того,  что  мы  оба
кавказцы. Но  не  представляю,  чтобы  Никита  Сергеевич  мог  так  глупо  и
примитивно рассуждать. Он же был умный человек. Неужели он мог подумать, что
в таком важном политическом вопросе национальность может играть какую-нибудь
роль для кого-либо, не только для меня? Для меня  же  ничья  национальность,
тем более в политике, никогда не  имела  никакого  значения.  Меня,  правда,
убеждали,  что  по  своей  "неотесанности"   Хрущев   мог   проявить   такую
предосторожность.  Напоминали,  что  со  всеми  остальными   товарищами   он
поговорил раньше, со мной  же  только  в  день  заседания.  Не  знаю.  Хотя,
конечно, иной раз и умный человек ведет себя глупо.
   Во время того разговора в саду Хрущев предупредил, что  сегодня  повестка
заседания объявлена обычная, но что мы эту повестку рассматривать не  будем,
а займемся вопросом о судьбе Берия.
   И действительно, после обмена мнениями,  когда  особенно  резко  выступил
Хрущев, и мы все выступили в том же духе, было принято решение  в  отношении
Берия. Сначала он не понял серьезности дела и нагло сказал: "Что вы  у  меня
блох в штанах ищете?"  Но  потом  до  него  дошло.  Он  тут  же,  в  комнате
Президиума ЦК, был арестован.
   В целом надо считать  смещение  Берия  заслугой  Хрущева  перед  партией.
Действительно, Берия представлял опасность для партии и народа, имея в руках
аппарат МВД и пост первого заместителя Председателя Правительства.

   Глава 48
   XX СЪЕЗД ПАРТИИ.
   О ЖЕРТВАХ СТАЛИНИЗМА
   О моей позиции по вопросу о создании комиссии по расследованию  положения
дел при Сталине  перед  XX  съездом  Хрущев  в  своих  воспоминаниях  пишет:
"Неудивительно, что Ворошилов, Молотов и Каганович не  были  в  восторге  от
моего предложения. Насколько я припоминаю, Микоян не поддержал меня активно,
но он и не делал ничего, чтобы сорвать мое предложение..."
   Что касается меня,  то  это  совершенно  не  соответствует  фактам.  Сама
инициатива создания этой комиссии принадлежит мне, и Никита Сергеевич  никак
не мог  это  забыть.  Поэтому  очень  странно  звучат  слова:  "Насколько  я
припоминаю...", то есть он страхует себя возможностью ошибки. Как  и  многое
из того, что вспоминает Хрущев, касаясь меня, моей роли или ее, так сказать,
отсутствия. Я удивлен, как он мог быть  так  несправедлив  ко  мне.  Это  не
просто забывчивость, это прямая  неправда,  причем  часто  неправда  у  него
маскируется в игнорировании того, что я делал или говорил. Вообще, ведь были
и свидетели: Молотов, Каганович, Булганин, Суслов, Первухин, Сабуров.
   А дело было так. Я и многие  другие  не  имели  полного  представления  о
незаконных арестах. Конечно, многим фактам мы не  верили  и  считали  людей,
замешанных в этих делах, жертвами мнительности Сталина.  Это  касается  тех,
кого мы лично хорошо знали. А в отношении тех, кого мы плохо знали,  да  нам
еще представляли убедительные документы об их  враждебной  деятельности,  мы
верили.
   После  смерти  Сталина  ко  мне  стали  поступать  просьбы  членов  семей
репрессированных  о  пересмотре  их  дел.  Многие  обращались   через   Льва
Степановича Шаумяна. Он же привел ко мне Ольгу Шатуновскую, которую я знал с
1917 г., и Алексея Снегова, знакомого мне с  30-х  гг.  Они  на  многое  мне
открыли глаза, рассказав о своих арестах и применяемых при допросах  пытках,
о  судьбах  десятков  общих  знакомых  и  сотнях  незнакомых  людей.   Ольга
рассказала  мне  один  эпизод,  который  помог  осознать,  что   подавляющее
большинство репрессированных были ни в чем не виновны. Она сидела в  женском
лагере. Однажды  у  них  разнесся  слух,  что  привезли  настоящую  японскую
шпионку.  Все  сбежались  посмотреть   на   нее,   стали   спрашивать:   "Ты
действительно шпионка?" Она зло сказала: "Да! И я, по  крайней  мере,  знаю,
почему я здесь. А вы, коммунистки проклятые, подыхаете здесь ни за  что.  Но
мне вас не жалко!"
   Я помог Шатуновской и Снегову встретиться с Хрущевым, который Ольгу  знал
еще со времен работы в  МК,  а  Снегова  -  еще  раньше.  Эти  два  человека
незаслуженно "выпали из истории",  а  они  сыграли  огромную  роль  в  нашем
"просвещении" в 1954-1955 гг. и в подготовке вопроса о Сталине на XX  съезде
в 1956 г. Не понимаю, почему Хрущев о них  даже  не  упоминает.  Или  боится
поделиться  с  кем-то  своей  славой  борца  против  культа  Сталина  и   за
освобождение репрессированных? Но его заслуг никто и не  оспаривает.  Почему
же не воздать должное и другим? И почему идти  на  прямую  неправду?  Однако
вернусь к письмам и обращениям пострадавших.
   Я  направлял  все  эти  просьбы  Генеральному  прокурору  Руденко.   Меня
удивляло: ни разу не было случая, чтобы из посланных мною дел была отклонена
реабилитация.
   Как я говорил, мы очень были дружны с  Л.С.Шаумяном.  У  нас  были  общие
взгляды по многим вопросам,  и  мы  неограниченно  доверяли  друг  другу.  Я
обсуждал с ним положение дел с реабилитацией, рассказывал ему о том, что все
дела, которые мною разбирались, пересмотрены и люди оказались невиновными. А
ведь многие из них были  членами  ЦК  или  наркомами  (дела  разбирались  по
просьбе детей и вдов этих людей). Как-то я попросил его (это,  правда,  было
не сразу, а примерно за полгода до XX съезда) составить две справки.  Первую
- сколько было делегатов на XVII  съезде,  вошедшем  в  историю  как  "съезд
победителей", и сколько из них подверглось репрессиям. Ведь это был 1934 г.,
когда на съезде не было уже  антипартийных  группировок,  разногласий,  было
полное единство в  партии.  Поэтому  важно  было  посмотреть,  что  стало  с
делегатами этого съезда. И вторую справку - это список членов и кандидатов в
члены ЦК партии, избранных на этом съезде, а затем репрессированных.
   Наконец-то я получу более или менее точный ответ, думал я. Мне важно  это
было знать, чтобы идти на XX съезд партии с действительными фактами в  руках
в отношении судеб этих двух катег