ерна.  Один   за   другим
выступали с пламенными речами ораторы.
   Джон Рид в своей яркой речи сказал  в  частности:  "Я  представляю  здесь
революционных  рабочих   одной   из   великих   империалистических   держав,
Соединенных Штатов Америки, которая эксплуатирует и угнетает народы колоний.
   Вы, народы Востока, народы Азии, еще не испытали на себе власти  Америки.
Вы знаете и ненавидите английских, французских и  итальянских  империалистов
и,  вероятно,  думаете,  что  "свободная  Америка"  будет  лучше  управлять,
освободит народы колоний, будет их кормить и защищать.
   Нет. Рабочие и крестьяне Филиппин, народы Центральной  Америки,  островов
Карибского моря  -  они  знают,  что  значит  жить  под  властью  "свободной
Америки".
   Он говорил об участи Филиппин, Кубы. О последней он  сказал:  "Куба  была
освобождена от испанского господства при помощи американцев.  И  сейчас  она
является независимой республикой; но американские миллионеры  владеют  всеми
сахарными  плантациями,  за  исключением  маленьких  участков,  которые  они
предоставляют капиталистам Кубы, которые и управляют страной. И  как  только
рабочие  Кубы  пытаются  избрать  правительство,  которое  не  в   интересах
американских капиталистов, Соединенные  Штаты  Америки  посылают  солдат  на
Кубу, чтобы заставить народ голосовать за своих угнетателей".
   Это выступление Джона Рида было последним на коммунистических форумах. Он
умер в том же 1920 г. в России, заболев тифом.  Отдавая  дань  американскому
революционеру, советские люди похоронили его в Москве на Красной площади,  у
Кремлевской стены. Написанная им  книга  "10  дней,  которые  потрясли  мир"
издана миллионами экземпляров.
   Незабываемое впечатление производили и речи выступавших на съезде, и  сам
зал. Делегаты, охваченные одним общим порывом, встали, и некоторые, потрясая
имевшимся оружием, клялись рука об руку  с  европейскими  рабочими  бороться
против угнетателей.
   Летом 1920 г., когда страна приступала к мирному строительству, появилась
новая военная угроза  Советской  власти:  войска  белогвардейского  генерала
Врангеля, перевооруженные Антантой, перешли в  наступление.  Вновь  вспыхнул
этот опасный очаг гражданской войны.
   Имея решение Центрального Комитета  партии  о  направлении  на  работу  в
Президиуме Нижегородского губкома партии, я попросил ЦК изменить это решение
и направить меня на врангелевский фронт. Однако Центральный Комитет  оставил
свое решение в силе.
   В конце сентября 1920 г. я переехал в Нижний Новгород. Период моей  жизни
в Закавказье закончился.

   Глава 9
   В НИЖНЕМ НОВГОРОДЕ
   Решение ЦК о переводе в Нижний Новгород было как гром среди ясного  неба.
Надо было ехать в новый, незнакомый край, о котором я имел тогда лишь  самые
общие понятия, не выходящие за пределы школьного учебника по географии.
   Уезжал я из Баку с большим сожалением - не  хотелось  покидать  бакинских
друзей, вместе с которыми было пережито много трудных испытаний,  сроднивших
нас как братьев по общей борьбе.
   На пути к Москве нашему поезду,  в  котором  ехали  и  возвращавшиеся  со
съезда народов Востока делегаты Коминтерна Бела  Кун,  Джон  Рид  и  другие,
давали "зеленую улицу". И тем  не  менее  двигались  мы  очень  медленно,  и
объяснялось это не только тогдашними скоростями на железных дорогах. В  ряде
районов,  через  которые  приходилось  проезжать,  еще  действовали  остатки
белогвардейских  банд,  обстреливавших  поезда  и  надолго  прерывавших   их
движение. Узнав о наших путевых трудностях, Серго Орджоникидзе, находившийся
тогда временно на Кубани, выслал для сопровождения бронепоезд.
   Приехав в Москву, я уже не стал  просить  приема  у  Ленина,  считая  это
неуместным и нетактичным. С выпиской из  решения  Оргбюро  ЦК  направился  в
Секретариат ЦК к Крестинскому, чтобы получить у него необходимую  информацию
и указания. Пришел я в приемную, попросил доложить,  чтобы  меня  принял.  Я
полагал, что раз доложили, что прибыл, сразу же меня Крестинский  и  примет.
Но секретарь, доложив ему, вышла. Заходит к  нему  один  работник  аппарата,
другой - я молчу, не возмущаюсь.
   Крестинский знал,  что  ЦК  назначил  меня  председателем  Нижегородского
губкома. Около получаса я ждал, потом начал  возмущаться  про  себя:  почему
меня заставляют ждать, что это такое  -  демонстрация?  У  меня  все  кипело
внутри, молодой был, не привык к таким вещам. Смотрел злыми глазами на  тех,
кто заходил к Крестинскому. Вдруг через полчаса Крестинский сам  выходит  из
кабинета: "А, товарищ Микоян, вы приехали из Баку, очень рад". Под руку ввел
меня в кабинет. Это еще больше  меня  возмутило.  Я  был  с  ним  официален,
спросил только, что нужно делать. Он  сказал,  что  нужно  ехать  в  Нижний.
Ничего конкретного сказать не мог. Минут пять был у него. Я высказал желание
ознакомиться  с  некоторыми  материалами.  Он  порекомендовал:  "Зайдите   к
заведующим отделами, поговорите с ними". Кроме того,  Крестинский  предложил
мне задержаться в Москве, чтобы присутствовать на IX Всероссийской партийной
конференции,  которая  должна  была  открыться  на  следующий  день.  "Перед
отъездом в Нижний это, пожалуй, будет для вас очень полезно", - сказал он.
   Это предложение меня очень обрадовало. Хотелось вновь увидеть и  услышать
Ленина. Уж он-то, конечно, будет говорить о самом главном.
   IX Всероссийская партийная конференция проходила 22-25 сентября 1920 г. в
Свердловском зале Кремля. Ленин выступил с политическим отчетом Центрального
Комитета партии. С тех пор прошло 55 лет, но  я  хорошо  помню,  что  именно
благодаря выступлениям Ленина и великому его умению  создавать  вокруг  себя
атмосферу  доверия,  взаимного  уважения,  сплочения  и  единства   делегаты
конференции разъезжались тогда по домам с каким-то приподнятым настроением.
   Конечно, причины, вызывавшие идейные разногласия, нельзя  было  устранить
так быстро. Но заботливое и бережное отношение Ленина к партийным кадрам,  в
том числе заблуждавшимся, ошибавшимся, которое так отчетливо  проявилось  на
той конференции, раскрыло для многих из нас  еще  одну  замечательную  грань
облика Ленина как вождя партии.
   Споря с оппозиционерами, он использовал все  возможные  средства  и  меры
товарищеского воздействия, чтобы сохранить их для партии.
   Вот почему примерно через месяц, 26 октября 1920 года,  он  пишет  проект
постановления Политбюро ЦК партии, в котором считает необходимым "как особое
задание Контрольной комиссии  рекомендовать  внимательно-индивидуализирующее
отношение,  часто  даже  прямое  своего  рода   лечение   по   отношению   к
представителям так называемой оппозиции, потерпевшим психологический  кризис
в связи с неудачами в их советской или партийной карьере".
   Эти строки нельзя читать без  волнения.  В  них  умение  Ленина  сочетать
партийную принципиальность  с  бережным  и  внимательным  отношением  к  тем
коммунистам,  которые  в  тот  или  другой  период  революции  ошибались  и,
заблуждаясь, расходились с партией. В этом  и  заключалась  суть  ленинского
отношения  к  партийным  кадрам.  Каким  контрастом  ему  стало   сталинское
отношение к людям через каких-нибудь десять лет!
   Помню, как внимательно  слушал  Ленин  Луначарского  и  всех  выступавших
депутатов. На  его  лице  можно  было  увидеть  какое-то  особое  внутреннее
удовлетворение от того, что и как говорил Луначарский.
   После этого памятного выступления Луначарского я встретился  с  ним  и  с
Максимом Горьким в домашней обстановке у вдовы Степана Шаумяна  -  Екатерины
Сергеевны.
   Инициатором  встречи  был  легендарный  Камо.  Незадолго  до   этого   он
познакомился с  Алексеем  Максимовичем  и  сразу  проникся  к  нему  горячей
симпатией. Горький ответил Камо  взаимностью.  Не  случайно  один  из  самых
лучших очерков, в  котором  талантливо  воссоздан  обаятельный  образ  Камо,
написан именно Алексеем Максимовичем. С Луначарским  Камо  связывала  старая
дружба.
   В те трудные, холодные и голодные дни Камо решил порадовать друзей  и  по
кавказскому обычаю лучше угостить их. Он знал, какие вкусные армянские блюда
умела готовить Екатерина Сергеевна. Как-то он пришел к ней и сказал: "Если я
достану все, что нужно, вы приготовите нам хороший плов и свои тающие во рту
слоеные  пирожки?"  Екатерина  Сергеевна,   конечно,   согласилась,   но   с
недоумением спросила: "Камо, а где же ты достанешь продукты?"
   Не знаю, где и как, но Камо раздобыл рис, мясо, масло,  муку.  У  друзей,
только что приехавших из-за границы, он достал даже две бутылки французского
коньяка.
   И вот в назначенный день, взяв у Авеля Енукидзе машину, Камо стал свозить
гостей к Екатерине Сергеевне. Сначала Алексея  Максимовича  и  Луначарского,
потом Миху Цхакая, Филиппа Махарадзе и Сергея Яковлевича Аллилуева.  Немного
позже приехал и Енукидзе.
   Присутствие Горького на квартире семьи Шаумяна не было случайным. Дело  в
том, что Шаумян любил и очень высоко ценил Горького.  В  работе  Лондонского
съезда партии участвовали как Шаумян, так и  Горький.  Несомненно,  они  там
встречались. Горькому хорошо была известна выдающаяся роль в революции члена
ЦК и чрезвычайного комиссара Кавказа Шаумяна как при царском режиме,  так  и
после его свержения и его трагическая участь. Поэтому Горький питал симпатию
к семье Шаумяна.
   Пока Камо собирал гостей, Алексей Максимович и Анатолий Васильевич сидели
в комнате и оживленно беседовали. Тут  же  были  Лев  Шаумян  и  я.  Горький
неторопливо и, как  всегда,  обстоятельно  говорил  о  молодых  писателях  и
внимательно прислушивался к рассказам  Луначарского  о  литературных  делах.
Надо сказать,  что  к  Анатолию  Васильевичу  Горький  относился  с  большой
теплотой и уважением.
   В их разговоре я не участвовал, пока  ко  мне  не  обратился  с  вопросом
Горький: "Вы, кажется, недавно с Кавказа? Что там происходит в  литературной
жизни?"
   Откровенно говоря, я смутился, так как ничего не мог  ему  ответить:  мне
тогда не приходилось близко сталкиваться с литераторами. Выручил Лев Шаумян,
рассказав о Василии Каменском, Сергее Городецком, Рюрике Ивневе, с  которыми
он встречался в Тифлисе. Шаумян говорил, что эти  поэты  часто  выступают  с
лекциями, читают свои стихи, в общем, ведут себя очень достойно и,  судя  по
всему, настроены вполне просоветски.
   Тут  Екатерина  Сергеевна  пригласила  всех  к  столу,  на  котором  была
расставлена самая  разномастная  посуда:  тарелки,  кружки,  чашки,  стаканы
разных цветов и размеров - словом, все, что  только  удалось  ей  собрать  у
соседей.
   Вечер прошел очень оживленно и интересно. В течение  нескольких  часов  я
внимательно слушал и  присматривался  к  Горькому  и  Луначарскому,  впервые
встретившись с ними, да еще  в  такой  непринужденной  обстановке.  Оба  они
произвели на меня огромное впечатление, правда, каждый  по-своему.  Поразили
прежде всего и своей эрудицией, и  каким-то  особым  обаянием.  Таких  людей
нельзя было не полюбить.
   Последние  годы  Анатолий  Васильевич  часто  и  тяжело  болел:  у   него
обнаружилось серьезное заболевание сердца и глаз.
   В августе 1933  г.,  когда  ему  стало  лучше,  он  был  назначен  первым
полномочным представителем СССР в Испании. Но по дороге в Мадрид  неожиданно
обострилась болезнь  сердца,  и  Луначарский  был  вынужден  задержаться  во
Франции. А в декабре 1933 г. с юга Франции, из города Ментоны, к нам  пришла
печальная весть, что Анатолий Васильевич Луначарский скончался.
   Нельзя без  волнения  читать  переписку  Анатолия  Васильевича  со  своим
единственным   сыном   (тоже,   кстати,   Анатолием),    опубликованную    в
"Комсомольской правде". Это на редкость задушевные  письма  самого  близкого
друга, любящего  и  нежного  отца,  умного  и  проникновенного  воспитателя,
педагога.
   Сын с честью пронес по жизни  эстафету,  принятую  из  рук  отца.  Будучи
человеком широко образованным, совсем еще молодым, он  успел  проявить  себя
талантливым литератором. С  началом  Великой  Отечественной  войны,  молодой
писатель  комсомолец  Анатолий  Луначарский  добровольцем  ушел  на   фронт.
Участник обороны Севастополя, он потом неоднократно находился  в  опаснейших
военных операциях под Новороссийском. За боевые заслуги военное командование
наградило Анатолия Луначарского медалью "За оборону Севастополя"  и  орденом
Отечественной войны II степени.
   Однако своевременно получить эти награды Анатолий  Луначарский  не  смог:
долгое время он считался пропавшим без  вести,  и  только  спустя  некоторое
время удалось установить, что он погиб смертью храбрых в  сентябре  1943  г.
при высадке десанта морской пехоты в районе Новороссийска.
   Обо всем этом я узнал в 1965 г., когда в  дни  всенародного  празднования
двадцатилетия  Дня  Победы  над  фашизмом  мне  пришлось  как   Председателю
Президиума  Верховного  Совета  СССР  в  торжественной  обстановке   вручать
правительственные награды А.А.Луначарского его семье - вдове Елене  Ефимовне
и дочери Анне Анатольевне Луначарским.
   На  IX  Всероссийской  партийной  конференции  я  впервые  встретился   с
Молотовым. Незадолго до этого его отозвали из Нижнего Новгорода, где он  был
председателем губисполкома, и перевели в Донбасс, там его избрали секретарем
губкома.
   Мы познакомились. Я сказал,  что  направлен  в  Нижегородский  губком,  и
попросил рассказать об обстановке в Нижнем.
   Там  крупная  партийная  организация,  рассказывал  Молотов,  в  основном
состоящая из рабочих. Почти все члены губкома - дореволюционные  коммунисты,
тоже из рабочих.  Но  обстановка  сложная,  резко  проявляются  местнические
настроения:  работников  из  других  губерний  принимать  не  желают.  Среди
партийцев немало случаев морального  разложения,  злоупотребления  спиртными
напитками, несмотря на "сухой закон" (тогда  в  стране  были  еще  полностью
запрещены производство и продажа спиртных напитков).  В  заключение  Молотов
сказал, что работать в Нижнем мне будет трудно.
   То, что он рассказал, показалось мне тогда чем-то противоестественным.  В
моем сознании как-то не укладывалось,  чтобы  в  организации,  состоящей  из
рабочих, среди коммунистов могла сложиться  столь  безрадостная  обстановка.
Но, конечно, возражать я не стал, решил сам во всем разобраться на месте.

   Приехал я в Нижний Новгород в самом начале октября 1920 г.  Поезд  пришел
днем. Телеграммы я никому не давал, и встречать меня было некому.  Подхватив
чемодан, в котором лежало все мое немудреное "хозяйство",  сунув  под  мышку
подушку, завернутую в байковое одеяло, я  вышел  на  привокзальную  площадь.
Вокруг озабоченные, куда-то спешащие люди.  Транспорта  никакого  не  видно.
Спрашиваю, где находится губком. Говорят - в кремле.  Указали  дорогу,  и  я
направился по мощенной булыжником улице - навстречу своей новой жизни.
   Шел мимо неприглядных, приземистых, теснившихся друг к другу домов. На их
фоне ярким пятном выделялось бывшее здание ярмарки на берегу Оки. На  другой
стороне реки сверкали купола церквей. У  причалов  стояли  пароходы,  баржи.
Через  Оку  наведен  разводной  понтонный  мост.  Я  шел  по  его  разбитому
деревянному настилу, опасаясь, как бы не провалиться в воду.  Несколько  раз
переспрашивал дорогу: путь неблизкий, а транспорта так я и не встретил.
   Кремль казался неприступным, как будто только что  выдержал  осаду.  Мимо
прошел отряд красноармейцев. Вид у них изможденный и  какой-то  потрепанный:
кто в сапогах, кто в лаптях и обмотках.
   Губком помещался на первом этаже большого белого здания,  которое  громко
называлось Дворцом Свободы (бывший дом нижегородского губернатора). Пришел к
секретарю губкома Кремницкому. Сложил в уголок пожитки, представился.  Подал
выписку из решения ЦК партии, пояснив, что ЦК направил  меня  для  работы  в
президиуме Нижегородского губкома.
   Кремницкий  поздоровался  и  спокойно   сообщил,   что   пленум   губкома
ликвидировал пост председателя губкома и вместо президиума организовал  бюро
губкома, секретарем которого остался он, Кремницкий, что все  посты  в  бюро
губкома заняты. Вот тебе и раз!
   Видимо, не желая иметь во главе  губкома  нового  для  них  работника  из
Центра и в то же время не  рискуя  пойти  на  прямое  нарушение  решения  ЦК
партии, местные руководители прибегли к  хитрости  в  виде  "организационной
перестройки". Сделать это было довольно легко,  так  как  в  те  времена  не
существовало единой организационной структуры местных руководящих  партийных
органов.
   Местные руководители рассчитывали, что, оказавшись перед таким фактом,  я
не соглашусь на работу меньшего масштаба и уеду обратно в распоряжение ЦК, а
руководство партийной организацией останется по-прежнему в руках сложившейся
местной группировки.
   Я заявил Кремницкому, что вопрос о моей работе  должен  решаться  бюро  и
пленумом губкома, исходя из постановления ЦК, и какое бы решение принято  ни
было, уезжать из Нижнего не собираюсь. Говоря все это, мысленно я расценивал
складывающуюся обстановку  примерно  следующим  образом:  если  соглашусь  с
Кремницким, значит, окажусь действительно бюрократом, каким он, очевидно,  и
рассчитывал меня увидеть; он решит, что я гоняюсь  за  высокими  постами,  а
коль скоро место председателя губкома не существует и меня не изберут в бюро
губкома, то я не останусь здесь и уеду. При таком положении  я  оказался  бы
действительно в роли зазнавшегося бюрократа, каким никогда не  был  и  каких
органически не терплю. Поэтому я решил  настаивать,  чтобы  мне  дали  любую
партийную работу, и ни при каких условиях не уезжать  из  Нижнего,  так  как
такой отъезд представлялся мне просто позорным.
   Кремницкий, не ожидавший такой реакции, растерялся и смог только сказать,
что бюро губкома состоится через несколько дней.
   На первых порах поместили меня в общежитии. Отнес я туда свои  пожитки  и
задумался. Предстояли пять дней без дела - первый  случай  в  моей  взрослой
жизни. Но я был молод, полон сил и юношеского  задора.  А  кроме  того,  все
случившееся считал делом весьма принципиальным. Поэтому, поразмыслив,  решил
не терять свободного времени и начать самостоятельно знакомиться с  городом.
Направился в кремль. Деревья сбросили почти весь  свой  летний  наряд,  и  я
шагал по осенним листьям, как по  яркому  восточному  ковру.  Вид  с  Откоса
поразил своей красотой, необъятными голубыми далями, синеющей внизу  Волгой.
Нижний начинал мне нравиться.
   А чем же живут люди этого города? Пошел в  Горком  партии,  познакомился.
Встретили меня там хорошо. "Нет ли, - спрашиваю, - каких поручений? Не нужен
ли где оратор на политические темы?"
   Райкомовцы обрадовались, сказали, что дело, конечно,  найдется.  Ораторов
не хватает. Узнав, что я только  с  IX  Всероссийской  партконференции,  все
заинтересовались,  что  там  происходило.  И  сразу  предложили  сегодня  же
выступить на совещании руководителей женотделов партийных комитетов.
   После этого ходил я и в Береговой район. Смотрел на пароходы у пристаней.
Грузчики носили с барж мешки, ящики, катили бочки. Доносился  запах  рыбы  и
соли. Зашел на "Миллиошку", где обитали портовые рабочие, и  ужаснулся,  как
тяжело и скученно они там живут.
   Побывал и в Канавине, и в Сормове.  Заглянул  в  редакцию  "Нижегородской
коммуны". Много выступал на партийных и рабочих собраниях, рассказывал о  IX
партконференции. Хотя говорил я  с  довольно  сильным  кавказским  акцентом,
слушали внимательно. Однажды, после продолжительных  аплодисментов,  ко  мне
подошел один мой новый хороший знакомый и  со  смехом  рассказал  о  реакции
своего  соседа,  стоявшего  в  задних  рядах:   "Хорошо   говорит   человек,
зажигательно! Жаль только, что не по-русски!" После  этого  эпизода  я  стал
упорно работать над своими произношением и акцентом.
   Так, еще до  обсуждения  и  решения  вопроса  в  губкоме  я  включился  в
практическую работу, вст