по-грузински,  иногда
переходя на русский: "Меня и этого товарища вы можете  арестовать  -  мы  не
возражаем, пойдем с вами в тюрьму, - но Микояна  вы  ни  в  коем  случае  не
должны  арестовывать".  Объяснял,  что  за  Микояном  следят   деникинцы   и
английское  военное  командование  и,  если  его  арестуют,   меньшевистское
правительство передаст его англичанам, те - Деникину, и он будет казнен.  "А
ведь вы знаете, - говорил он, - что  через  непродолжительное  время,  может
быть даже через полгода, большевики победят на Кавказе. Вот тогда  и  станет
известным, что вы, Липартия, виновны в аресте и смерти  Микояна.  Тогда  вам
придет конец. Поэтому в первую очередь подумайте о самом себе".
   Полицейский начал объяснять, что должен беспрекословно  выполнить  приказ
начальства. "Тем более, - сказал он, - что, когда Микоян проходил по  улице,
Кедия смотрел из окна и, узнав его, поручил мне идти за  ним  и  арестовать.
Как же я могу  не  арестовать  его  и  вернуться  ни  с  чем?"  На  все  эти
рассуждения полицейского Стуруа находил какие-то  новые  доводы.  Так  мы  и
пошли все вместе. Георгий и на улице продолжал все время твердить, что  меня
нельзя арестовывать и что полицейскому это потом припомнится.
   Наконец у полицейского появились какие-то нотки колебания. Он сказал:  "У
меня семья, как же я буду ее содержать, если меня прогонят с работы?" Стуруа
сразу же сориентировался и ответил, чтобы тот об этом  не  беспокоился,  так
как ему будет оказана нужная материальная помощь. Липартия  замолчал.  Тогда
Стуруа сказал: "Тебе и твоему товарищу будет дано 5 тысяч рублей.  Если  вы,
отпустив нас сейчас, придете вечером к Казенному театру,  там  будет  стоять
девушка. Вы подойдете к ней, скажете свою фамилию,  и  она  вручит  вам  эти
деньги".
   Липартия согласился, и мы все трое разошлись по разным переулкам  в  свои
конспиративные квартиры. Помню, это произошло в тот  момент,  когда  мы  уже
подходили к зданию судебной палаты - недалеко от штаба Кедия.
   Свое обещание мы выполнили. Вечером Липартия получил обещанную сумму. Эти
деньги ему передала моя невеста Ашхен, которая была на  летних  каникулах  в
Тифлисе.
   Любопытно, что лет через пятнадцать  после  этого  я  получил  письмо  от
Липартия. Он описывал все,  что  тогда  с  нами  произошло,  и  просил  меня
письменно подтвердить, что он действительно освободил меня от ареста, -  это
было нужно ему для получения пенсии.
   Одним из главных очагов революционных событий того времени был  Дагестан.
Там сложилась довольно крепкая партийная организация. Под знаменем Советской
власти успешно развивалось  повстанческое  движение.  Смелые  и  решительные
набеги партизанских отрядов Дагестана на тылы деникинской армии наносили  ей
весьма   существенный   урон.    Активную    революционную    борьбу    вели
железнодорожники Дагестана и портовики Петровска.
   Большевики Дагестана всегда были  тесно  связаны  с  Бакинским  комитетом
партии. Большевистские организации  Азербайджана  оказывали  большую  помощь
дагестанским товарищам, отправляя им  оружие,  деньги,  литературу,  посылая
людей. Следует отметить  особую  роль  во  всей  этой  работе  члена  нашего
крайкома Гамида Султанова. Среди передовых бакинских рабочих  и  коммунистов
было немало выходцев из отдаленных аулов Дагестана. Они поддерживали связь с
земляками, активно влияли на них.
   Но горское контрреволюционное правительство решило перейти в  наступление
и разом покончить  со  "смутой".  Выследив,  когда  руководители  подпольной
большевистской организации собрались на  конспиративное  заседание,  полиция
схватила их и бросила в тюрьму. Состоялся военно-полевой суд.  В  результате
пять лучших товарищей - Уллуби Буйнакский, Абдул  Багаб  Гаджи  Магома-оглы,
Абдурахман Измаилов, Саиб Абдул Халимов и Маджит Али-оглы были приговорены к
смертной казни.
   Следует сказать несколько слов о роли местного духовенства в общей борьбе
дагестанцев. Оно было расколото на две  группы.  В  противовес  реакционному
духовенству   во   главе   с   имамом   Гоцинским,   отражавшему    интересы
эксплуататорской верхушки, в  Дагестане  были  духовные  лица,  стоявшие  на
стороне революционной бедноты, нередко даже координировавшие свои действия с
коммунистами, например Али-Гаджи Акушинский и Узун-Гаджи.
   В Баку мне приходилось  в  то  время  работать  в  строго  конспиративных
условиях. Я не принимал участия ни в каких легальных собраниях. Бывал только
на конспиративных пленарных заседаниях Бакинского комитета  партии,  которые
обычно устраивались в рабочих районах. Заседания эти проходили, как правило,
в клубах, за сценой, причем для маскировки во время заседаний в клубном зале
проводились репетиции групп рабочей самодеятельности.
   Заседания же бюро Бакинского комитета партии (ввиду  малочисленности  его
состава) проводились на городских конспиративных квартирах: то у Каспаровых,
то в квартире Черномордика или еще у кого-либо из наших надежных товарищей.
   В то время я жил у Черномордика. Однажды ко мне зашел Гогоберидзе с двумя
товарищами. Один из них - Авис Нуриджанян, которого я хорошо знал по  работе
в  Баку,  другой  -  Юрий  Фигатнер,  с  которым  познакомился  недавно.  Он
нелегально прибыл к нам с Северного Кавказа,  где  был  народным  комиссаром
Терской республики.
   Мы долго обсуждали вопросы текущей политики. Встреча  затянулась,  стояла
невыносимая жара,  в  квартире  было  трудно  дышать.  И  тогда  Гогоберидзе
предложил: "Пойдем искупаемся в море. Думаю, что никакой опасности нет. Вряд
ли, Анастас, полиция ждет тебя  в  морской  купальне!"  Жара  настолько  нас
"расплавила", что я принял это соблазнительное предложение.
   Купание нас освежило и приободрило, и  мы  совсем  забыли  о  нестерпимой
жаре, к тому же она стала спадать. Но  зато  появилось  чувство  голода.  Мы
вспомнили, что еще не обедали.
   И тогда инициативный Гогоберидзе убедил нас пойти в ресторан "Тилипучур",
в котором он уже раньше бывал.  Гогоберидзе  повел  нас  через  весь  зал  к
свободному столику, стоявшему в несколько затененном углу. Заказал бифштексы
"с кровью" и, как помнится, кахетинское вино. Ели мы  с  большим  аппетитом,
настроение было преотличное. Мы забыли о какой-либо  опасности.  Покончив  с
бифштексом, мы уже подумывали: а не повторить ли нам?
   В это время в зале неожиданно  появился  пристав  с  двумя  полицейскими.
Стало ясно, что мы попались. Я лишь успел, пока к  нам  через  зал  подходил
пристав, шепнуть Гогоберидзе, чтобы он затеял с ним спор  по  поводу  нашего
ареста, так как только в этот момент вспомнил, что у меня  в  кармане  лежит
несколько  конспиративных  документов.  Лихорадочно  думал,   как   от   них
избавиться.
   Тем временем Гогоберидзе в  острой  и  резкой  форме  протестовал  против
своего ареста, поскольку он являлся тогда председателем рабочей  конференции
Баку и поэтому был, так сказать, лицом неприкосновенным.  Пристав,  конечно,
смотрел на  него,  а  двое  полицейских  смотрели  то  на  пристава,  то  на
Гогоберидзе. Тогда я незаметно достал из кармана документы и подсунул их под
скатерть стола.
   Только после этого я облегченно вздохнул. Теперь я мог уже разыгрывать из
себя кого угодно. Надо сказать, что среди спрятанных под скатерть документов
находился мандат, который был написан на маленьком куске белого  полотна.  В
нем указывалось, что выдан он товарищу Эшба,  командируемому  ЦК  партии  на
Кавказ для  ведения  партийной  работы.  Эшба,  как  и  Нестор  Лакоба,  был
общепризнанным руководителем коммунистов Абхазии.
   Наконец, прервав перепалку с Гогоберидзе,  пристав  обернулся  ко  мне  с
вопросом, кто я такой. Я ответил: "Учитель, беспартийный, приехал из Тифлиса
в поисках работы. Фамилия моя Тер-Исраелян (на эту  фамилию  у  меня  имелся
паспорт). Был на  приеме  у  председателя  рабочей  конференции  с  просьбой
устроить на работу. Он обещал помочь и  пригласил  меня  отобедать  с  ним".
Остальные дали ему аналогичные ответы.  Держались  мы  тихо,  спокойно.  Нас
вывели из ресторана  и  в  сопровождении  полицейских  повели  в  ближайший,
кажется пятый, участок полиции. По дороге я лихорадочно соображал, какую  же
квартиру мне назвать при допросе как свое местожительство?
   В участке к допросу приступил уже другой  пристав.  Гогоберидзе  повторил
ему  все  то,  что  он  говорил  в  ресторане,  и  вновь  потребовал  своего
немедленного освобождения, ничего  не  говоря  о  нас.  Мы  трое,  каждый  в
отдельности, рассказали приставу свои "легенды", которые  как  будто  бы  не
вызвали со стороны пристава никаких подозрений: он принял все  на  веру.  Но
нас не освободили. Ночь и половину следующего дня мы провели в участке.
   Наконец в середине дня нас посадили в два фаэтона и под  охраной  повезли
на окраину Баку, в Баиловскую тюрьму. Там  нас  всех  четверых  поместили  в
одной небольшой камере. На  койках  были  только  голые  доски:  матрасов  и
подушек не было. Но это нас особенно и не огорчило.  Лежать  на  досках  нам
было привычно. А одеяла не были нужны, так как стояла страшная жара. Кормили
очень плохо, пока через два дня товарищи не наладили передачу нам  продуктов
на имя Гогоберидзе. Ему удалось к тому же  установить  хорошие  отношения  с
одним из надзирателей: он уговорил его передать  на  волю  по  определенному
адресу письмо, пообещав хорошо заплатить за эту услугу. Письмо было написано
эзоповским языком. Смысл же состоял в том, чтобы товарищи приняли  меры  для
нашего освобождения.
   Еще до нашего  ареста  нам  стало  известно,  что  в  этой  тюрьме  сидит
арестованный дней десять назад Борис Шеболдаев. По своему характеру  он  был
очень  спокойный  и  выдержанный,  никогда  не  раздражался,  в  спорах   не
горячился, говорил обдуманно, не  любил  лишних  слов.  Это  был  прекрасный
человек.
   Надзиратель, о котором я уже говорил, оказался человеком  порядочным.  Он
не только отнес тогда наше письмо, но и доставил ответ. И так делал не раз.
   Товарищи с воли наметили два варианта нашего  освобождения,  и  оба  были
очень рискованными.
   Меня  все  время  мучила  мысль  о  том,  как  это  я,  нарушив   правила
конспирации, согласился  с  предложением  Гогоберидзе.  Конечно,  я  не  мог
особенно упрекать Левана, потому  что  гораздо  большая  ответственность  за
происшедшее ложилась на меня: я был старше Левана и по возрасту -  мне  было
24 года, и по опыту политической  работы,  а  поэтому  должен  был  проявить
большую осмотрительность. Все эти тягостные мысли, однако, развеивал тот  же
Гогоберидзе. Жизнерадостный, веселый,  он  всегда  вносил  оживление,  много
шутил, и это нас приободряло.
   Третий   наш   товарищ   по   камере   Юрий   Фигатнер   был   серьезным,
сосредоточенным, не шутил и не любил, а может быть не понимал, шуток. Угрюмо
устремив взгляд в потолок камеры, лежа на койке, он подолгу о чем-то  думал.
Он опасался, как бы ему не  пришлось  разделить  трагическую  судьбу  хорошо
известного ему коммуниста  Анджиевского,  председателя  Пятигорского  Совета
рабочих депутатов. Анджиевский был арестован мусаватскими властями,  передан
английскому командованию, которое в свою очередь переправило его на Северный
Кавказ - к деникинцам, на расстрел.
   Однажды вечером, часов около десяти,  старший  надзиратель  открыл  дверь
нашей камеры и сказал: "Господа!  Приготовьтесь,  вас  должны  перевести  из
Баиловской в Центральную тюрьму". Это неожиданное сообщение всех нас  сильно
встревожило. Мы знали, что обычно в 8 часов  вечера  ключи  от  дверей  всех
тюремных камер передавались начальнику тюрьмы и только на следующий день в 7
часов утра  они  возвращались  обратно  надзирателям,  которые  вновь  могли
открыть камеры.
   Надзиратель ушел, а мы стали обмениваться мнениями: что бы все это  могло
означать? Пришли к единому заключению, что  это  не  перевод  в  Центральную
тюрьму. Скорее всего, нас хотят отсюда  вывести,  чтобы  ночью  посадить  на
пароход и передать англичанам.
   Скоро появились начальник жандармского управления,  надзиратели  и  много
полицейских, заполнивших весь коридор, и  потребовали  немедленно  выйти  из
камеры. Нас тесно окружили полицейские и  повели  через  коридор  в  контору
тюрьмы.  Через  несколько  минут  видим:  вводят  Бориса  Шеболдаева.  Новая
неожиданность! Никакого общего дела у нас с ним не было. О нем нас  ни  разу
не допрашивали. Вообще в разговорах с нами фамилия его не упоминалась.
   И вот тогда, в тюремной конторе, мы еще больше утвердились в мнении,  что
нас собираются не просто переводить  в  другую  тюрьму,  а  хотят  вместе  с
Шеболдаевым передать английской военщине. Когда Бориса  Шеболдаева  ввели  в
контору, вид у него был  довольно  заспанный.  Он  осмотрелся  по  сторонам,
увидел нас, провел рукой по лицу, издав какой-то непонятный звук, и  сказал:
"А, теперь я все понимаю!" Ясно, что и он заподозрил что-то неладное. Однако
мы даже не поздоровались с ним, делая вид, что незнакомы.
   Стоим в ожидании, что будет дальше. Вдруг входит какой-то  надзиратель  с
длинной толстой веревкой и спрашивает у  начальства:  "Эта  годится?"  Я  не
удержался и в шутку спросил: "Вы что, господа, повесить нас собираетесь?" На
мою реплику начальник тюрьмы ответил:  "Наручники  находятся  в  Центральной
тюрьме, у нас их сейчас нет. Поэтому вместо наручников мы  свяжем  вас  всех
вместе этой веревкой". Так и сделали. Каждому из нас заложили руки за спину,
связали их веревкой и одновременно привязали друг к другу.
   После этого гуськом, под усиленной  охраной  вывели  на  улицу.  Там  был
приготовлен грузовик. Вместе с нами в кузов забрались и полицейские.
   Дорога, по которой мы ехали, проходила по набережной. Когда наш  грузовик
подъезжал к пристани, мы  все  ждали,  что  вот-вот  он  остановится  и  нас
погрузят на корабль.  Когда  же,  не  замедляя  хода,  мы  проехали  мимо  и
направились к Центральной тюрьме, на душе стало гораздо легче.
   Нас провели на 5-й этаж, в корпус вечных каторжан и смертников,  где  мне
уже приходилось  раньше  сидеть.  Здесь  нам  развязали  руки.  Арестанты  в
соседних камерах проснулись и глядели на нас через дверные отверстия.  Вдруг
из одной камеры раздался голос: "Товарищ Микоян?" На счастье, рядом не  было
полицейских. Я тут же подошел к двери этой камеры и очень тихо сказал: "Я не
Микоян, а Тер-Исраелян". Видимо, меня поняли,  потому  что  больше  из  этой
камеры не раздалось ни звука. Все это  произошло  так  быстро  и  тихо,  что
надзиратели ничего не заметили. Нас повели  дальше  и  поместили  в  камеру,
расположенную в конце коридора.
   В  тюремном  корпусе,  где   мы   находились,   арестованные   сидели   в
камерах-одиночках. Нас же пятерых посадили в одну  такую  камеру.  Мы  спали
прямо на бетонном полу.
   И в Баиловской тюрьме и здесь нас, как, впрочем, и  других  арестованных,
на прогулку во двор не выпускали: весь день мы находились в  камере.  Только
выходя в туалет, мы видели других заключенных-уголовников: они относились  к
нам с почтением, как к "политикам". К тому же Гогоберидзе был известен всему
городу, пользовался большим уважением, а мы были его товарищами.
   У меня из головы не выходила мысль о тех документах, что  я  оставил  под
скатертью стола в ресторане. Не было сомнения, что при уборке  официанты  их
обнаружили  и  если  передадут  в  полицию,  то  наше   положение   серьезно
осложнится. Потом оказалось, что официанты при  уборке  действительно  нашли
документы,  но  ни  администрации,  ни  полиции  их  не  передали.  Один  из
официантов отнес их в Рабочий клуб и отдал секретарю рабочей конференции для
передачи Бакинскому комитету партии. Хочется отметить, что в ресторане среди
служащих не было ни одного коммуниста.
   Как-то через день зашел  в  наше  отделение  старший  надзиратель  еще  с
каким-то типом. Надзиратель подошел к нашей  камере  и,  обращаясь  ко  мне,
спросил: "Вы Микоян?" Я, как говорится, глазом не моргнув, отвечаю:  "Откуда
вы это взяли? Я Тер-Исраелян. А с Микояном даже не знаком". В  наш  разговор
вмешался Гогоберидзе: "Разве вы не знаете, что Микоян давно  в  Тифлисе?  Он
бежал из этой тюрьмы и сейчас находится там". На этом разговор окончился.
   Когда они ушли, мы стали обсуждать этот случай.  Было  ясно,  что  кто-то
меня узнал, но вот  кто?  Особенно  беспокоился  Гогоберидзе.  Он  предлагал
передать на волю записку, чтобы кто-нибудь срочно встретился с  надзирателем
и  пригрозил  ему,  что  если  он  что-либо  донесет  о  сидящих  в   тюрьме
политических арестованных и их  положение  в  связи  с  этим  ухудшится,  то
ответит за это головой, а если даст обещание не  делать  этого,  то  получит
деньги. Так и было проделано. Впоследствии выяснилось, что меня узнал именно
он, но обещал сослаться на свою ошибку.
   Еще через два-три дня сообщили, что Гогоберидзе из тюрьмы  освобождается.
Прощаясь  с  нами,  он  сказал,  что  примет  меры   к   скорейшему   нашему
освобождению.
   Прошла  неделя.  И  вот  надзиратель  сообщает  нам,  что  трое  из   нас
освобождаются, а в тюрьме остается только Борис Шеболдаев, вопрос о  котором
еще не решен. Такое сообщение о Борисе было очень неприятно, тем  более  что
его дело было прямо связано с деятельностью нашей военной разведки. Мы  были
сильно обеспокоены за его судьбу.
   Отпуская нас на волю,  начальник  тюрьмы  заявил,  что  нас  высылают  за
пределы Азербайджана.
   Представительство Грузии выдало въездные визы  всем  троим.  Решено  было
ехать порознь, чтобы не бросаться в  глаза.  Опасаясь,  что  азербайджанское
правительство все же знает, что Тер-Исраелян -  это  Микоян,  и  захочет  по
дороге  расправиться  со  мной,  товарищи  решили,  чтобы  меня  до  границы
сопровождал член парламента Караев. Караев должен был ехать как  депутат  по
служебным делам в приграничный  район.  Ехали  мы  в  одном  купе  как  люди
незнакомые. Меня сопровождал до  границы  азербайджанский  полицейский,  но,
видя, что рядом со мной сидит член парламента, в купе не  заходил,  а  почти
все время стоял в коридоре. Выйдя к нему в коридор,  Караев  завязал  с  ним
оживленную беседу на азербайджанском языке и, видимо, расположил его к себе.
Когда мы с Караевым, уже "познакомившись", заказали  чай,  то  не  забыли  и
полицейского. Все складывалось очень неплохо.
   Всю дорогу оставаясь вдвоем в купе, мы вели с Караевым теплую беседу. Это
был очень симпатичный, интеллигентный,  простой  человек  и  очень  приятный
собеседник.
   У грузинской  границы  нам  предстояла  пересадка  в  другие,  грузинские
вагоны. По указаниям,  которые  имел  сопровождавший  меня  полицейский,  он
должен был официально передать меня полицейским властям  Грузии.  Это  было,
конечно, для меня очень нежелательно. Поэтому Караев опять  пригласил  моего
полицейского в купе  для  чаепития.  Полицейский  был  очень  польщен  таким
внимание депутата парламента. В конце беседы, когда полицейский окончательно
размяк, Караев объяснил ему, что, вообще говоря, он должен проследить, чтобы
высылаемый действительно выехал за пределы Азербайджана: этим  он  выполняет
свой служебный долг. И совсем не обязательно передавать меня "с рук на руки"
полиции Грузии. Мой полицейский легко согласился с этим.
   Пробыв несколько дней в Тифлисе, я  снова,  но  уже  с  другим  паспортом
вернулся в Баку и включился в подпольную партийную работу.
   А в это время Гогоберидзе и Караев по поручению  крайкома  партии  бились
над освобождением из тюрьмы Бориса Шеболдаева.  Были  пущены  в  ход  разные
средства воздействия и на прокурора, и  на  других  начальствующих  лиц,  от
которых  зависело  это  дело.   По   всему   было   видно,   что   серьезных
компрометирующих материалов против  Шеболдаева  у  властей  не  было.  Через
некоторое время нам удалось добиться освобождения Шеболдаева из тюрьмы.

   После  того  как  лозунг   независимого   Советского   Азербайджана   был
провозглаш