политических
вопросах не был устойчив. В дискуссии перед Х съездом партии он  примыкал  к
платформе Троцкого, а в дискуссии 1923 г. отошел от Троцкого  и  в  вопросах
хозяйственной политики выступал аргументированно  и  резко  против  взглядов
оппозиции, защищая  линию  Центрального  Комитета.  Я  не  считал  возможным
касаться этих вопросов, и он также не поднимал их.
   Жена у него была молодая, лет 25-27  (ему  было  около  42),  взбалмошная
женщина из казачек.  Через  несколько  дней  после  начала  отдыха  я  решил
заняться верховой ездой. Достали лошадей, и я стал ездить  по  Тебердинскому
ущелью и в разные стороны  от  Теберды.  Жена  Сокольникова  также  захотела
ездить верхом, сказав, что она казачка и скучает без езды.  Мне  показалось,
что она хочет остаться со  мной  наедине  -  думать  так  у  меня  уже  были
основания, поскольку она проявляла ко мне  повышенное  внимание,  казавшееся
мне с моими кавказскими традициями неприличным, да еще в  присутствии  мужа.
Хотя я допускаю, что в  казацких  станицах  нравы  несколько  проще  тех,  в
которых были воспитаны мы с Ашхен. Как бы то ни было,  отговорить  ее  я  не
смог. Тогда я при первой возможности перешел на галоп, а было это на узкой и
неровной тропе. Только опытный наездник мог там идти галопом. Ее лошадь тоже
перешла на галоп. Она так испугалась, что бросила вожжи, лошадь понесла, она
схватилась за ее шею и попросила меня вернуть ее домой.
   В следующий раз я и Сокольникова уговорил, чтобы он  покатался  верхом  -
это и полезно и интересно.  Он  согласился,  и  несколько  раз  мы  катались
втроем, потом только вдвоем с ним. Мы много раз ездили по разным  ущельям  и
местам. Он восхищения не высказывал, был сдержан в выражениях своих  эмоций,
но, видимо, это все ему нравилось.
   Я очень любил ездить галопом, он же не любил, тем более в  ущельях  с  их
узкими  тропами,   рискованными   для   такого   занятия.   По   дороге   мы
останавливались в селах, знакомились с людьми, спрашивали, как  живут.  Меня
удивило, что никаких посевов зерновых и картофеля  у  них  не  было.  Только
около домов совсем небольшие клочки земли были распаханы и засеяны  травами.
И это было во всех селах. Мы проезжали мимо пастбищ.  Люди  выходили  к  нам
навстречу и угощали  карачаевским  айраном.  Это  нечто  вроде  простокваши,
которая держится в курдюках  и  является  очень  приятным  кислым  напитком,
утоляющим жажду. Напиток очень понравился мне и моим спутникам.
   Как-то в беседе с Сокольниковым я спросил его,  возможно  ли  в  связи  с
последствиями засухи в крае оказать нам  какую-либо  финансовую  помощь  для
здравоохранения, просвещения и пр.  Он  сказал,  что  это  можно.  Меня  это
обрадовало. Сокольников выполнил свое обещание. Это было  серьезной  помощью
краю.
   Приезжал для беседы со мной Гурджиев, председатель  Карачаево-Черкесского
облисполкома. Он был  несколько  дней,  информировал  меня  по  всем  важным
вопросам. Беседовал и с Сокольниковым. Гурджиев информировал о  положении  у
черкесов, казаков, в руководстве области. Из его рассказов было  видно,  что
положение в руководстве тяжелое. Была разобщенность  между  карачаевцами,  с
одной стороны, черкесами, с другой, казаками, с третьей. Я об этом  узнал  и
во время посещения дома Кипкеева, уважаемого человека в Теберде. В  один  из
приездов в  его  гостеприимный  дом  по  просьбе  Кипкеева  я  дал  имя  его
новорожденной дочери. Ее назвали Совет.
   Центр области был в большой  казачьей  станице  -  Батал-Пашинске.  Перед
окончанием  отпуска  я  заехал  в  Батал-Пашинск,  беседовал  с   отдельными
работниками: черкесами, казаками, карачаевцами. Провел заседание обкома, где
после обсуждения  отчета  о  положении  дел  состоялась  оживленная  беседа.
Столкнулись разные мнения, чувствовался разнобой между  тремя  национальными
группировками. Меня удивило,  что  у  черкесов  существовало  разделение  на
крестьян и дворян. Дворянами они были только по званию, а по положению  мало
чем  отличались  от  основной  крестьянской  массы.  Вот  представители   от
крестьянской массы и протестовали против этих  дворян.  Это  было  для  меня
новым.
   Я написал в ЦК письмо о положении дел в  Карачаево-Черкесской  области  и
предложил фактически децентрализовать руководство  местными  советами  таким
образом,  чтобы  делами   карачаевских   и   черкесских   аулов   занимались
соответственно члены исполкома - один карачаевец, другой - черкес.
   Карачаевцам я  посоветовал  подумать  о  строительстве  при  помощи  края
города, который стал бы их культурным и административным центром. Город  был
отстроен в 1929 г., когда я уже работал в Москве*.
   В  1924-1925  гг.   сельское   хозяйство   на   Северном   Кавказе   было
восстановлено.  Остались   позади   годы   голода,   карточек   и   нехватки
продовольствия. Мы все были охвачены желанием поскорее  претворить  в  жизнь
кооперативный план Ленина.
   Потребительская и сбытовая сельскохозяйственная кооперация охватила почти
все крестьянство, все сельское хозяйство. Но это еще не был социализм. Нужно
было кооперировать производство. На какой базе? Гремели по всей стране слова
Ленина: "Дайте 100 тысяч тракторов, и мужик скажет - я за коммунию".
   Мы стали  добиваться  получения  из  Центра  сельскохозяйственных  машин,
главным образом молотилок и лобогреек (зерновых косилок на  конной  тяге)  и
небольшого количества тракторов. Эти машины  продавались  не  крестьянам,  а
машинным товариществам, которые покупали их на кооперативных  началах.  Дело
шло хорошо, только не хватало машин. Мы на местах думали, как бы ускорить их
производство.
   Обсудив в крае с  сельскохозяйственными  работниками  и  инженерами  этот
вопрос, мы составили свой план для края, и я выехал в Москву к  Дзержинскому
- Председателю ВСНХ. Позвонил о прибытии.  После  телефонного  разговора  он
предложил мне зайти к нему в половине двенадцатого ночи в ВСНХ.  На  тот  же
час  он  вызвал  Межлаука,  начальника  Главметалла,  которому   подчинялись
металлургия и машиностроение. Я сказал, что мы хотим построить  в  крае  два
крупных завода: один - по производству тракторов типа "Фордзон"  в  Ростове,
другой - по производству лобогреек в Новочеркасске.
   Я доказывал, что в крае, который простирался от Азовского и Черного морей
до Каспия и имел громадные посевные площади,  эти  заводы  необходимы.  "Нас
обеспечат полностью и кое-что соседним республикам дадим", - говорил я.
   Дзержинский сказал: "Очень хорошо, что заботитесь  о  строительстве  этих
заводов.  Мы  сами  озабочены  этим  делом,  и  у  нас  есть   план   начать
строительство тракторного завода в  Царицыне,  который  расположен  в  очень
хорошем месте и может обслуживать как Северный Кавказ, так и  Поволжье.  Вот
завод лобогреек - это, пожалуй, можно построить и на Северном Кавказе. Можно
в Ростове, можно и в Новочеркасске - оба варианта подходящи".
   Пришлось ограничиться этим.
   Построенный завод лобогреек стал в дальнейшем  заводом  "Ростсельмаш"  по
производству комбайнов, о которых тогда мы еще и не мечтали.

   Глава 19
   ВСПЫШКА
   ВНУТРИПАРТИЙНОЙ БОРЬБЫ.
   ИЗБРАНИЕ В ПОЛИТБЮРО
   Летом 1925 г. я  с  женой  и  двумя  малыми  детьми  был  в  доме  отдыха
"Мухалатка", который находится недалеко от Фороса в сторону Ялты.  Я  застал
там Дзержинского с женой, Фрунзе с женой, которая была больна  туберкулезом,
старого революционера Феликса Кона с женой и некоторых  других.  Фрунзе  был
страстным охотником, поэтому он вскоре уехал в Азербайджан,  в  ленкоранские
степи. Он рассказывал, что там были замечательные места для охоты.
   С Дзержинским до этого я был знаком по  деловым  встречам.  Здесь  же  мы
сблизились, виделись ежедневно, гуляли в  замечательном  парке  вокруг  дома
отдыха. Во время прогулок много беседовали. Настроение у всех было  хорошее,
отдыхали отлично.
   Совершили мы с Дзержинским и  два  путешествия  по  Крыму.  Один  раз  на
машинах  мы  поехали  через  Ялту  в  Бахчисарай.  В  другой  раз   посетили
винодельческий завод "Массандра".
   Теперь это очень большой  комбинат  с  новым  производственным  корпусом.
Тогда же был маленький, но достаточно знаменитый качеством своих вин  завод.
При ознакомлении с заводом дирекция и виноделы пригласили нас на  дегустацию
вин. Там был старый винодел Егоров, который и сейчас работает.  Ему  уже  90
лет. Он работал виноделом еще  при  князе  Голицыне,  ведая  винодельческими
имениями царя.
   Всей программы дегустации мы  не  выполнили,  хотя  давали  нам  неполные
бокалы вина. Но сортов вин  было  много,  так  что  ударило  нам  в  голову.
Поблагодарив хозяев, мы уехали. Наше настроение было настолько веселым,  что
Дзержинский даже запел. До этого я не знал, что Дзержинский так хорошо поет.
Товарищи его поддержали.
   По вечерам в доме отдыха  мы  иногда  играли  в  "дурачка".  Оказывается,
Дзержинский этой игре еще в тюрьме научился. Она отвлекала от всяких мыслей,
и Дзержинский очень увлекался ее смешной стороной. Мы играли с ним  в  одной
паре. Он  из  цветной  бумаги  сделал  корону  для  "дурачка"  и  с  большим
удовольствием надевал ее на  голову  проигравшего.  Когда  же  оставались  в
"дурачках" мы, а это случалось не раз, он также с хохотом, но уже с  меньшим
удовольствием надевал этот колпак на себя или на меня. В этой непринужденной
обстановке мы забывались, вели себя как дети.
   Зная крайнее переутомление друг друга,  избегали  разговоров,  касающихся
политики и работы, чтобы дать отдых голове и нервной системе.
   Но  как-то,  гуляя  по  аллеям   парка,   чувствуя   хорошее   настроение
Дзержинского и пользуясь доверительными отношениями, которые сложились между
нами во время этого отпуска, я спросил его: как это могло случиться, что  он
в декабре 1920 г. подписал среди  прочих  членов  ЦК  платформу  Троцкого  о
профсоюзах? Этот вопрос давно был у меня в голове, но я стеснялся  спросить.
В свое время он попросил меня выступить с докладом об этой  платформе  перед
сотрудниками ВЧК, считая неудобным выступать самому,  ибо  ВЧК  должно  было
быть информировано с позиций большинства ЦК, а с его  стороны  это  было  бы
беспринципно. На этот раз я рискнул задать ему этот вопрос.
   Он добродушно ответил: "Сам не могу объяснить и простить себе этого шага.
Вы, наверное, обратили внимание, что я ни разу нигде не выступал в поддержку
этой платформы и не выступал против платформы Ленина. Я даже уговорил  своих
товарищей-коммунистов  ВЧК  не  допустить  дискуссии,  чтобы  не   расколоть
организацию этого тонкого органа государства по линии фракционных  платформ.
Это вам хорошо известно".
   Из его дальнейшего рассказа я понял,  что  психологически  это  случилось
так: он видел развал на транспорте, расхлябанность,  отсутствие  дисциплины,
воровство, смычку со спекулянтами и мешочниками и считал, что нужна  твердая
рука и жесткие меры, иначе не наладится дело, без которого мы не можем выйти
из  трудностей.  Его  также  оттолкнул   лозунг   "рабочей   оппозиции"   об
анархической  демократии,  ведь  это,  по  существу,  вело  к  еще  большему
беспорядку. К тому же в тот момент, когда он  подписал  платформу  Троцкого,
еще не было выступления самого Ленина в конце декабря во фракции коммунистов
на заседании Совета, не было еще "платформы десяти", которую подписал  Ленин
и другие члены ЦК. Только после  выступления  Ленина  он  почувствовал  свою
ошибку, непонимание момента.
   "Надо отдать должное Ленину, - сказал Дзержинский. -  Он  ничего  мне  не
говорил, видимо понимая, что это случайность с моей стороны. И  несмотря  на
отсутствие моего официального выступления с отказом от этой платформы, Ленин
мне полностью доверял, и я не чувствовал никаких  признаков  недовольства  с
его стороны к ВЧК".
   Так Ленин вел себя и до съезда и после съезда. "Больше  того,  -  говорил
Дзержинский, - Ленин предпринял шаг, для него совершенно неожиданный и даже,
казалось бы, невероятный: он  добился  снятия  Троцкого  с  поста  народного
комиссара  путей  сообщения  из-за  его  неправильных  методов  руководства,
неправильного отношения к массам и на этот пост назначил  меня,  оставив  за
мной  и  ВЧК".  Видимо,  Ленин   нутром   чувствовал   случайность   подписи
Дзержинского под платформой.
   Дзержинский уезжал с отдыха окрепшим, успокоенным.
   Мы  действительно  хорошо  отдыхали.  Тогда  еще  не  было  таких  острых
политических проблем в партии, которые  волновали  позже.  И  хотя  в  нашей
памяти свежи были впечатления от потрясшего  нас  горя,  когда  мы  потеряли
Ленина, мы были удовлетворены тем, что ленинские идеи все глубже проникали в
народные массы, что ленинская линия одержала победу над троцкистской линией,
что партия объединилась и все руководящие деятели партии (кроме  Троцкого  и
его сторонников) сплоченно проводили ленинскую линию построения социализма в
стране.
   Дзержинский очень высоко  ставил  вопрос  единства  партии  на  ленинской
основе. На уроках оппозиции Троцкого он еще глубже убедился в значении этого
единства.
   Осенью 1925 г. в Москве сначала в узком кругу Зиновьев и Каменев  подняли
знамя левой оппозиции. Разногласия в руководстве партии между  Зиновьевым  и
Каменевым, с одной стороны, и  Сталиным,  Рыковым,  Бухариным  -  с  другой,
расширялись,  но  не  выходили  наружу.  Это   дело   подогревалось   больше
Зиновьевым, который чувствовал, что почва все больше уходит из-под его  ног.
Он старался закрепить свое положение в руководстве. Его целиком поддерживала
Ленинградская партийная организация, которой он  руководил.  Москва  шла  за
Каменевым, поскольку Каменев руководил Московской партийной организацией.  В
то время Зиновьев выпустил книгу-брошюру, где он писал, что "приложил ухо  к
земле  и  услышал  голос  истории".  Это  было  началом  полемики  с  ЦК   в
завуалированном виде. Одно из заседаний ЦК было посвящено  обсуждению  этого
вопроса.
   Тогда собрались члены ЦК, около 50  человек,  кроме  троцкистов,  в  зале
Оргбюро ЦК. Там  был  маленький  стол  для  президиума.  Председательствовал
Рыков, Сталин сидел рядом.
   Началась дискуссия вокруг этой книги Зиновьева. В  ходе  дискуссии  Рыков
выступил неожиданно очень резко и  грубо  против  Зиновьева  и  его  группы,
заявив, что они раскольники, подрывают единство партии и ее  руководства.  В
этом случае, говорил он, чем раньше они уйдут  из  руководства  партии,  тем
лучше.
   Для  того  времени  были  еще  характерны  товарищеские  отношения  между
оппозиционной группой и членами ЦК. Выступление Рыкова прозвучало  настолько
резко, обидно и вызывающе,  что  Зиновьев,  Каменев,  Евдокимов,  Харитонов,
Лашевич и некоторые другие - к ним присоединилась и  Надежда  Константиновна
Крупская, которая стала вдруг поддерживать Зиновьева и Каменева, -  заявили:
"...Если нас так игнорируют, то мы уходим". И демонстративно  ушли  с  этого
заседания.
   На всех тех  членов  ЦК,  которые  хотели  сохранить  единство,  их  уход
произвел действие шока. Наиболее чувствительный и эмоциональный Орджоникидзе
даже разрыдался. Он выступил против Рыкова и со словами  "Что  ты  делаешь?"
бросился из зала в другую комнату. Я вышел  за  ним,  чтобы  его  успокоить.
Через несколько минут мне удалось это сделать, и мы вернулись на заседание.
   Рыков и Сталин не ожидали такой реакции Серго и других членов ЦК.  Серго,
конечно, понимал, что Рыков это сделал не без ведома  Сталина.  Видимо,  они
заранее сговорились.
   Члены ЦК потребовали послать группу товарищей - членов ЦК к  Зиновьеву  с
приглашением вернуться на заседание Зиновьеву и всей группе. Была  назначена
делегация, в которую вошли Петровский, Шкирятов и я.
   Зиновьев и другие ушли с заседания возбужденные, удрученные. Я думал, что
мы застанем их в таком же подавленном  состоянии,  обеспокоенными  тем,  что
случилось. Когда же мы пришли (они  были  все  в  секретариате  Зиновьева  в
Кремле), то увидели, что они весело настроены, рассказывали что-то  смешное,
на столе чай, фрукты. Я был удивлен.  Мне  тогда  показалось,  что  Зиновьев
артистически сыграл удрученность и возмущение, а здесь, поскольку  сошел  со
сцены,  перестал  притворяться.  Все  это  произвело  на   меня   неприятное
впечатление. Но, видимо, все же они были очень рады, что мы за ними пришли -
сразу  согласились  вернуться.  На  этот  раз   разрыв   удалось   залатать.
Примирились. Договорились не обострять положение, сохранить единство. Но  на
душе было неспокойно.
   Дзержинский, может быть, лучше других видел, что дело идет к расколу.  Он
не терпел Зиновьева и Каменева, считал  их  очень  опасными  для  партии  и,
видимо, предвидел, что дело может кончиться плохо. Он считал, что они играют
такую же роль, как это было в условиях кризиса  Советской  власти  во  время
Кронштадтского восстания в 1921 г.
   Человек эмоциональный,  вспыльчивый,  Дзержинский  на  заседании  молчал,
сдерживая свое возмущение, но чувствовалось, что он мог взорваться  в  любую
минуту. Когда после заседания  он  в  тесной  раздевалке  оказался  рядом  с
Надеждой  Константиновной,  то  не  выдержал   и   сказал:   "Вам,   Надежда
Константиновна, должно быть очень стыдно как жене Ленина в такое время  идти
вместе с современными кронштадтцами. Это - настоящий  Кронштадт".  Это  было
сказано таким взволнованным тоном и так сильно, что  никто  не  проронил  ни
слова: ни мы, ни Надежда Константиновна. Продолжали одеваться и так же молча
разошлись в очень удрученном состоянии.
   После этого заседания мы зашли к Сталину.  В  разговоре  я  спросил,  чем
болен Рудзутак, серьезна ли болезнь, так  как  на  заседании  его  не  было.
Сталин ответил, что Рудзутак фактически не болен. Он нарочно не пошел на это
заседание, потому  что  Зиновьев  и  Каменев  уговаривали  его  занять  пост
Генсека. Они считали, что на этом заседании им удастся взять верх и  избрать
нового Генсека. По всему видно, что Рудзутак с этим согласился и  не  пришел
на заседание, чтобы не быть в неловком положении, не участвовать в споре  ни
с одной, ни с  другой  стороной,  сохранив  таким  образом  "объективность",
создать благоприятную атмосферу для своего  избрания  на  пост  Генсека  как
человека, входившего в состав Политбюро, а не "группировщика".
   Я  не  уверен,  знал  ли  Сталин  это  или  предполагал.  Скорее   всего,
предполагал такой вариант. Однако в  последующем  Рудзутак  держался  старой
позиции и поддерживал Сталина, не проявляя колебаний в борьбе с  оппозицией.
Я  не  помню,  чтобы  Сталин  когда-либо  делал  ему  упрек  по  поводу  его
"дипломатической болезни", когда он не явился на совещание.

   Шел к концу 1925-й год... Атмосфера внутри партии постепенно  накалялась.
Меня это удивляло, потому что у нас на Юге России было ощущение  радости  за
успехи в развитии края. Мы были настроены оптимистично, а в  Москве  гремели
споры и дискуссии так, как будто бы нас преследовали одни неудачи.  В  конце
декабря, когда моя жена ждала третьего ребенка, я был в Москве. И узнал я  о
его рождении 20 декабря 1925 г. не от нее, а от других  людей.  И  сразу  же
послал ей письмо:

   Дорогая Ашхен!
   Почему ты мне не сообщила, что благополучно родила ребенка? Мне  сообщили
Фаня Зосимовна и Позерн,  которому  написала  жена.  Молодчина  ты.  Рожаешь
здорово и все красноармейцев-кавалеристов.  Опасался,  что  ты  не  возьмешь
моего жалованья из крайкома. Я уже послал телеграмму, чтобы занесли домой.
   Здесь мы здорово истрепались. Почти не спали  и  все  время  были  заняты
горячими прениями и заседаниями.
   Твой А.Микоян.
   25/XII 25 г. Москва

   Объединенный Пленум ЦК и ЦКК в  июле  1926  г.  был  последним  партийным
форумом, в котором принимал участие Ф.Э.Дзержинский. Это было  время,  когда
старая троцкистская оппозиция  объединилась  с  новой  зиновьевской  в  одну
группировку, развернувшую борьбу против ЦК партии и Сталина.
   На пленуме было 11 членов ЦК, входивших в  эт