ее жабры; но когда  он разглядел эту
диковинную штуку, то поспешил принесть  щуку к нам. Она, вися на воздухе, не
разжала зубов своих дорогой (расстояние было с полверсты), и мы с Тургеневым
сами  отворили  ей  рот и потом произвели следствие  над окунем и  щуренком,
который,  взяв на  окуня,  как  на  насадку,  сам  сделался  в  свою очередь
насадкою. Поводок был обыкновенный, то есть шелковый, и щуренок легко бы его
перегрыз, но должно предположить, что окунь, который  был для него несколько
велик, так распер ему пасть или горло, что он не  мог сжать рта и что именно
в этом  положении схватила  его поперек большая  щука, от  чего  рот щуренка
разинулся еще  больше.  Когда нам  принесли  эту  тройную  добычу  - щуренок
оказался  давно  уснувшим и  даже остамевшим;  большая щука  была совершенно
здорова и даже не оцараплена.

     После этого  события уже почти не стоит рассказывать, что в том же году
щука  схватила  пескаря,  посаженного вместе  с другими рыбками в кружок  (*
Мешок из сетки особенного устройства, о котором  Я говорил в моих  "Записках
об уженье рыбы"), шагах в десяти от  меня, крепко вцепилась зубами в сетку и
подняла  такой  плеск, что, услыхав его, мальчик, бывший со мною на  уженье,
подошел к кружку и, увидев эту проделку, вытащил кружок  и щуку на берег. Мы
также принуждены были  разжать  ей палкой  рот,  чтоб она выпустила сетку; в
щуке весило около трех фунтов, и сетка оказалась перегрызенною.

     Перегрызенная  щукою сетка  кружка объяснила  мне происшествие, которое
случилось со мной года два тому назад (тогда неясно понятое мною) и  которое
кстати рассказать теперь рыбакам-охотникам для предупрежденья их от подобных
невзгод. Не помню хорошенько  месяца, но, вероятно, в начале августа, потому
что погода стояла еще жаркая, поехал я  удить в верховье  Репеховского пруда
на речке Воре, Неизменный мой товарищ-рыбак встал ранее меня и был давно уже
на  месте. Когда я приехал, он показал мне пять славных  окуней и только что
выуженного  им  щуренка,  которые ходили  в  кружке.  Через  полчаса  кружок
понадобился, чтобы посадить  в него выуженного  мной  окуня; но  каково было
наше  удивление  и  досада, когда,  вытащив кружок,  мы увидели,  что  в нем
остался  только один  снулый окунь, как  нарочно не- '  большой,  а  четырех
больших и щуренка в кружке не оказалось. Рассмотрев его хорошенько, мы нашли
дыру, в которую  ушла вся живая рыба.  Кружок был новый, и мы не знали,  как
объяснить это  происшествие:  думали,  что  попались гнилые  нитки  или  что
щуренок перегрыз сетку. Клев был,  против обыкновения,  очень удачен,  окуни
брали крупные,  и мы вознаградили  свою потерю. Тем не менее товарищу  моему
очень было жаль  своих крупных окуней. Теперь  же,  после нападения  щуки на
кружок, сейчас описанного  мною, понятно, что не  щуренок перегрыз сетку, а,
вероятно, большая щука схватила снаружи которого-нибудь  из окуней, прорвала
несколько  петель  и, не  задев  за них зубами,  ушла, испугавшись шумного и
сильного   плеска  остальной  рыбы  (который   мы  слышали,  но  кружка   не
посмотрели), и что  несколько окуней и щуренок  воспользовались  прорехою  и
отправились опять гулять в  Ворю. Нравоучение  этого рассказа состоит в том,
что щук лучше не сажать в кружок, хотя прежде я делывал это часто без всяких
дурных последствий,  и  что кружок,  опущенный в  воду  с  пойманною  рыбою,
надобно внимательно осматривать при каждом сильном плеске рыбы.


        "НЕОБЫКНОВЕННЫЙ СЛУЧАЙ"

     Вдобавок  к  рассказам  о  странных происшествиях на  охоте я  расскажу
случай, который самому мне показался сначала каким-то  сном или волшебством.
Будучи  еще очень  молодым охотником,  ехал я  в исходе июля,  со всем  моим
семейством, на  серные  Сергиевские  воды; в тридцати пяти верстах от нашего
имения находилось и теперь находится богатое село Кротково, всеми называемое
Кротовка.  Проехав  село,  мы  остановились  у  самой  околицы  ночевать  на
прекрасной родниковой речке, текущей в  высоких берегах.  Солнце садилось; я
пошел с ружьем вверх  по речке. Не прошел  я  и  ста шагов,  как  вдруг пара
витютинов,  прилетев  откуда-то с поля,  села на противоположном  берегу, на
высокой  ольхе,  которая  росла  внизу  у речки  и вершина  которой  как раз
приходилась на  одной высоте с  моей головой;  близко  подойти  не позволяла
местность, и я, шагах в пятидесяти, выстрелил мелким бекасинииком. Для такой
дроби  расстояние  было  далеко; оба  витютина  улетели,  а с  дерева  упала
крестьянская  девочка...  Всякий  может себе представить  мое  положение:  в
первое  мгновение я потерял сознание  и  находился  в  переходном  состоянии
человека  между  сном  и  действительностью,  когда путаются предметы  обоих
миров. По  счастью, через  несколько секунд  девочка, с  большим  бураком (*
Бураком называется круглая кадушечка из бересты, с дном и крышкой. В визовых
губерниях  отлично  делают  бураки,  от  самых  крошечных  до   огромных,  и
употребляют их преимущественно для собирания ягод) в руках, вскочила на ноги
и  ударилась бежать вниз по речке  к  деревне... Не стану распространяться в
описании моего испуга и изумления. Бледный, как полотно, воротился я к месту
нашего ночлега, рассказал происшествие, и мы послали в Кротовку разведать об
этом чудном событии; через  полчаса привели к нам  девочку с ее  матерью. По
милости  божией,  она  была  совершенно  здорова;  штук  тридцать бекасинных
дробинок исцарапали ей руку, плечо и лицо, но, по счастью, ни одна не попала
в  глаза  и даже не  вошла  под  кожу. Дело объяснилось  следующим  образом:
двенадцатилетняя крестьянская девочка ушла тихонько с фабрики ранее срока  и
побежала  с бураком  за  черемухой, которая росла по  речке;  она взлезла за
ягодами на  дерево  и, увидев  барина с  ружьем, испугалась, села на толстый
сучок и так плотно прижалась к стволу высокой черемухи, что даже витютины ее
не  заметили  и  сели на  ольху,  которая  росла почти  рядом  с  черемухой,
несколько впереди. Широко раскинувшийся заряд одним краем своего круга задел
девочку. Конечно, велик был ее испуг, но и мой не меньше. Разумеется, мать с
дочерью ушли от нас, очень довольные этим происшествием.


        "НОВЫЕ ОХОТНИЧЬИ ЗАМЕТКИ"

     Весною 1855 года, после выхода этой книжки, случилось мне  собственными
глазами увидеть то, о чем  я  прежде даже и  не слыхивал  и что  рыбакам  по
ремеслу  должно быть непременно известно. Я  узнал, что щуки  ежегодно в мае
месяце  переменяют  зубы. Охотник, занимавшийся исключительно ловлею щук  на
жерлицы  и  сообщивший мне это  известие, показал мне несколько пойманных им
щук,  у  которых  старые зубы,  ослабев  в  своих  корнях,  потеряли  всякую
упругость,  сделались  мягки, повисли  и лезли, как  волосы, когда  я слегка
потирал внутренность щучьего рта  моими  пальцами  в обыкновенной  перчатке.
Из-под старых, еще не выпавших зубов торчали уже  новые, тонкие и острые, но
еще  мягкие. Вот в это-то время щуки, ловя рыбу, нередко только портят ее, а
удержать по слабости зубов не могут, и вот отчего именно в это-то время года
часто случается рыбакам видеть рыб, хватанных  щуками. Разумеется, дело идет
о рыбе несколько покрупнее; мелкую же щуки могут глотать и вовсе  без помощи
зубов. Насадка на жерлицах  также в  эту  пору часто бывает измята и даже не
прокушена до крови.

     Хотя я знал, что кошки едят рыбу, но никогда не слыхал  и не видал, как
они  производят эту  охоту. Третьего  мая 1855  года сидел я очень  тихо  на
берегу  небольшого  проточного   пруда,  где  брали  окуни  и  лини.   Около
противоположного берега, уже обросшего травою, била  икру плотва  и для того
выбрасывалась в  траву у самого берега. Вдруг  я вижу, что  большая  пестрая
кошка осторожно подкрадывается,  ползет и  прячется,  растянувшись  в  самой
береговой траве. Так  всегда поступают  кошки, выжидая своей  добычи. Я стал
смотреть пристально. Плотва продолжала метать икру и выкидываться на траву -
кошка бросилась, схватила  одну плотичку и унесла ее во рту. Я указал на эту
проделку садовнику,  который недалеко от меня  копался  в своих  грядах;  он
нисколько не удивился, а, напротив, рассказал  мне, что рано по утрам, когда
еще нет народу, всякий  день выходят на  этот промысел  кошек шесть и более,
располагаются по удобным местам вдоль берега и ловят рыбу.



     Недавно  узнал я от  одной достоверной особы, что в Калужской губернии,
на реке Оке, производится с большим успехом следующее  уженье. В июне месяце
появляется,  всего на  неделю, по  берегам Оки  великое  множество беленьких
бабочек (название их я позабыл). Рыбаки устроивают на песках гладкие точки и
зажигают  на  них  небольшие костры  с соломой; бабочки бросаются на  огонь,
обжигаются  и  падают, их  сметают  в кучки и собирают  целыми  четвериками.
Обгорелых бабочек крепко  сминают  с хлебом или тестом и шариками этой смеси
насаживают крючки. Рыба берет на такую насадку с необыкновенной жадностью, и
очень крупная: язи, голавли, лещи и  даже окуни и  судаки. Таким  образом, в
самое пустое время выходит славное и добычливое уженье. Должно заметить, что
окуни  и  судаки  на  хлеб  никогда не  берут,  следовательно  вся  приманка
заключается в бабочках.



     Вот еще достоверный рассказ, относящийся уже к  птицам. По соседству от
меня в одной  деревушке, называющейся Коростелево, одна крестьянка подложила
под  курицу  двенадцать кряковных  яиц; утята вывелись, воспитались  в  стае
русских  утят и привыкли вместе с  ними есть корм. Должно заметить,  что это
случай  редкий;  обыкновенно  утята, выведшиеся  из яиц диких  уток,  сейчас
пропадают. Осенью  корму  понадобилось больше, и,  чтоб  не тратиться даром,
крестьянка продала восемь утят, а двух молодых селезней и двух уток оставила
на племя,  но  через несколько недель они улетели и  пропали.  На  следующую
весну беглецы воротились на тот же пруд и стали по-прежнему жить и есть корм
с дворовыми  утками. Осенью  одна  пара опять  улетела,  а  другая  осталась
зимовать,  а  в  следующую весну утка нанесла  яиц и вывела  десять утят, из
числа которых  я  сам  купил  четырех. Крестьянка  опять  оставила  пару,  и
потомство их совершенно смешалось и ничем уже не отличалось от русских уток.
Итак,  только  в третьем  поколении  порода диких  уток  совершенно потеряла
память о своем вольном житье; купленные же мною молодые утки, принадлежавшие
ко второму поколению, еще отличались от дворовых как  своею наружностью, так
и нравами:  они были бойчее, проворнее, как-то складнее и пугливее  домашних
уток, часто  прятались и  даже пробовали  несколько раз уходить. Крылья были
подрезаны.
     С.Т. Аксаков (1791-1859)