е  опущение остроги  должно
мгновенно перейти в быстрый удар.  Эту меру можно приблизительно положить от
полуторы до  двух  четвертей от рыбы. Острога опускается в воду не прямо над
рыбою,  не  отвесно, потому  что  в  этом  положении  шест  остроги  и  рука
человеческая  закрыли бы рыбу,  и уметить  в  нее было бы  невозможно. Итак,
острога опускается сначала мимо рыбы и, когда подойдет к ней так близко, что
надобно уже  ударить, -  осторожно переносится на цель и направляется против
рыбьей спины. Самым лучшим ударом считается тот,  который угодит в спину, не
далее  как пальца  на  три от головы. Такой удар  лишает возможности крупную
рыбу  сильно  биться и возиться на  остроге, что  непременно случится,  если
острога  попадет  близко  к хвосту или к концу  рыла;  в  обоих этих случаях
большая рыба легко может сорваться и,  несмотря на жестокие раны, от которых
впоследствии уснет, может уйти и лишить охотника богатой добычи. Даже удар в
самый лоб,  случающийся очень редко, если не  убьет рыбу  наповал,  дает  ей
возможность и возиться, и сойти с остроги. Правящий веслом должен быть также
мастер своего дела, потому что управление лодкою во время плаванья  за рыбою
с острогою - совсем  не то, что плаванье на лодке в обыкновенное время; даже
весло нужно другое: несколько пошире, похожее на деревянную лопатку, но в то
же время самое  легкое и сподручное. Лодка должна подвигаться вперед  ровно,
тихо и без всякого волнения водяной поверхности; весло никогда не вынимается
из воды, и  все повороты, все движения производятся под водою, подобно  тому
как   производит  их  своими  веслообразными  лапами  гусь,   лебедь  и  вся
водоплавающая птица. Чтобы дать более ясное и  более  полное понятие об этой
охоте,  я  опишу со всеми подробностями  одну из моих самых замечательных  и
добычливых  поездок  с  острогою, в которой я, по  молодости  моих лет,  был
только зрителем, а не действующим лицом.

     Длинны,  темны становились осенние  ночи;  морозы  прохватили, остудили
воду,  осадили на  дно водяные травы: шмару, плесень  и всякую  плавающую на
поверхности дрянь; отстоялась и светла стала вода  в полоях и заливах нашего
широкого  пруда.  Уже несколько  времени  поговаривали охотники,  что  "пора
ездить  с острогою", собирались и, наконец, собрались; взяли и меня с собою.
Время  стояло  самое  благоприятное,  то есть  было темно, слегка морозно  и
совершенно тихо. Развели  огонь  на решетке, уложили  в  лодку  все  нужное,
уселись  без  шума, оттолкнулись  от берега и поплыли по  полоям. Огонь ярко
освещал только  небольшое  кругловатое пространство около решетки;  даже нос
лодки освещался уже слабо; круг света скоро поглощался мраком, и еще темнее,
чернее казалась ночь,  охватившая нас со всех сторон. Казалось, безграничное
пространство воды окружало нас; в густом мраке не видно было ни камышей,  ни
плотины, ни берегов,  одна лодка  плыла в светлом круге. Я  сидел  спиною  к
огню;  лицо и весь образ  рыбака с  острогою, молодого  и крепкого человека,
сидящего против меня, были ярко освещены. Когда  же я оглядывался на старого
рыбака   с   веслом,  освещаемого   и   даже  подогреваемого  сзади,  то  он
представлялся  черною фигурою,  образом без лица,  рисовавшимся  на огненном
круге;  при всяком  повороте лодки или движении гребца свет  обливал его  то
слева,  то  справа и,  казалось,  заглядывал ему в лицо.  Вид  с  берега  на
плавающую с огнем лодку по воде также  очень живописен.  Как очарованная, до
половины ярко  освещенная, как  будто предводимая пламенем, двигалась  лодка
без шума  и,  по-видимому, без  движения, без участия сидящих в ней каких-то
призраков.

     Скоро стала  попадаться нам  спящая мелкая рыба,  стоявшая,  или, лучше
сказать,  лежавшая, на дне, по  маленьким  ямкам  и  впадинам;  охотники  не
обращали  на нее внимания,  меня же очень занимало рассматриванье  тинистого
прудового   дна,  освещенного  огнем.  Вдруг  снималась  пелена  с  другого,
неизвестного мира, с его разными почвами, неровностями, растениями и спящими
обитателями!..  Мне  заранее  приказано  было  сидеть  смирно  и  громко  не
говорить, и я только шепотом  или пальцем указывал  на рыбу, мимо которой мы
проезжали и которая казалась мне довольно большою и стоющею удара остроги. Я
ошибался,  потому  что  рыба в воде, особенно ночью, при огненном освещении,
кажется  гораздо  крупнее,  чем  она  есть  на самом  деле.  Молодой  рыбак,
державший в руке  острогу, положа ее поперек лодки, не слушал меня и  только
трясением головы или отрывистым  шепотом:  "Это все дрянь, сидите смирно", -
отвечал "а мои знаки и слова. Наконец, поплыли мы по протоку: так называлось
извилистое, длинное протяжение,  пересекавшее  диагонально почти  весь пруд,
никогда не зараставшее  травою; вероятно, это был когда-нибудь материк реки,
старица, как его называют, если  он не затоплен водою; может быть также, что
это был овражек,  по которому  некогда  бежал  ручей. Глубина протока иногда
достигала сажени, но  большею частию простиралась от полутора до двух  аршин
и, несмотря  на то, была вдвое глубже окружавших его полоев. Проток имел под
водою свои собственные берега, обраставшие густыми водяными травами в летнее
время,  расстилавшимися  по  водяной  поверхности;  теперь,  побитые  сверху
морозами, они опустились и лежали по дну  грядами, наклонясь в одну сторону.
В  этом-то протоке начала попадаться нам крупная рыба.  "Придержи", - шепнул
главный рыбак; лодка приостановилась, острога скользнула в воду, шла сначала
медленно,  потом быстро  вонзилась, и  через несколько секунд был  осторожно
вытащен огромный  язь,  по  крайней  мере фунтов в  шесть,  увязший в зубьях
остроги;  зазубрины так  въелись  в тело язя, что даже  руками не вдруг  его
сняли. Вторая добыча попалась - окунь, такой величины,  какого в нашем пруду
ни прежде, "и после не лавливали. К сожалению, тогда не взвешивали, рыбу и я
не могу положительно сказать, сколько весил этот  окунь, но,  конечно, в нем
было более пяти фунтов.  Потом стали попадаться средние язи и окуни, которых
набили  десятка полтора.  Вытащили  также  несколько очень  крупных  плотиц.
Изредка  наезжали  на  щук,  от  трех до  семи и  до  десяти  фунтов (говоря
примерно), которых также убили штук  пять, не считая мелких: щукам не давали
пощады и били всякого щуренка, которого только могли зацепить зубья остроги.
Такое озлобление на щук происходило оттого, что они слишком развелись и, без
сомнения, поедали  множество  мелкой рыбы. Щуки стали попадаться нам чаще по
заливам,  около  камышей  и  предпочтительно  в   озерках,  кругом  обросших
камышами, и  также в отлогих впадинах, которые оканчивались материком  реки.
Не  должно  думать, что рыбак убивал  всякую рыбу, которая  нам  попадалась:
напротив, некоторые были так чутки, что уходили при одном приближении лодки,
а  другие уходили по большей  части  в  то время, когда  направлялась в  них
острога. Надобно также заметить, что при вытаскивании порядочной рыбы нельзя
было  обойтись без некоторого шума и движения  воды, и  потому много уходило
рыб, которые стояли  и  спали поблизости. Наконец, выплыли мы  на материк и,
поднявшись довольно  далеко  вверх, поворотили узким,  но  глубоким  заливом
опять  в камыш и  только  стали входить в  круглое широкое  озеро, как рыбак
подозрил  щуку огромной величины, стоявшую между двумя затопленными кочками,
невдалеке от сплошной  гряды камыша. Сердце у меня замерло, когда он, положа
свою острогу, взял из  лодки самую большую. Я понял, что это значит. Шепотом
и  знаками  указал  он  своему  товарищу  место;  на  которое  должна   была
направиться лодка. Тихо наплыли мы на спящую  рыбу,  которая  показалась мне
толстою и длинною деревянною плахою или вершиной бревна, лежащего на дне.  С
удвоенною  осторожностью  направил  рыбак  свой  трезубец,  или,  правильнее
сказать, семизубец, долго наводил и метил и,  наконец, ударил изо  всех сил,
проворно приподнялся  на ноги, придавил что есть мочи острогу и оттолкнул от
себя... Вода точно закипела под нами, лодка зашаталась от толчка и волнения,
и  я очень испугался, хотя глубина была не больше двух аршин и  хотя тогда я
боялся воды менее, чем впоследствии.  Повернувшись и сильно взволновав воду,
щука  бросилась сначала как стрела, но потом пошла  тише; шест в наклоненном
положении до половины торчал из воды: собственная тяжесть и крепкая бечевка,
привязанная к верхнему концу, склоняли его набок. Щука шла прямо из  озера в
материк реки.  Держа  в  руках конец бечевки, молодой  рыбак  уже  громким и
веселым голосом сказал: "Попалась, утятница! давно я до  тебя добирался!"  -
но  другой  рыбак   отвечал  почти  сердито:  "Ну,  ну,  погоди  радоваться.
Веревку-то  не  выпусти из рук". В самом деле,  веревка стала  натягиваться;
рыбак замотал ее  за руку, и мы поплыли вслед за щукою, увлекаемые ею. Сойдя
в  материк,  она  сначала  не  один  раз  погружала  в  воду весь  с  лишком
четырехаршинный  шест,  но  потом  начала  утомляться:  металась,  всплывала
наверх,  пыталась бросаться  в камыш,  чтобы  вырвать из  себя  острогу,  но
напрасно;  рыба  видимо изнемогала. Рыбак через несколько  времени, не менее
как через полчаса, подтащил к себе за бечевку верхний  конец шеста, взял его
в обе руки, встал на ноги  и опять притиснул; но щука  уже не  бросилась так
быстро,  как  в  первый  раз,  а  сделала небольшое движение  сажен на шесть
вперед,  побилась, остановилась и  совершенно  затихла.  Протащив щуку сажен
пять на бечевке,  рыбаки решились поднять  ее и положить в лодку. Мы вошли в
известный  уже читателям  проток,  устье  которого было от  нас в нескольких
саженях. Оба  рыбака не без  труда, общими  силами вытащили страшно огромную
рыбу и ввалили  ее в лодку,  не вынимая остроги; она была еще жива, разевала
рот, но  не  шевелилась. Шест положили ко  мне  на  плечо; я придерживал его
обеими руками, чтобы он не свалился  в воду  и не мешал плыть. Молодой рыбак
также взял весло, сел  на нос лодки, и мы полетели  как стрела к мельничному
каузу. Там мы позвали мельника  и, с помощию  его  и засыпки, выгрузились на
плотину. Между  тем набежали помольщики  из  мельничного амбара, разглядели,
при свете зажженной лучины, славную  добычу, и раздались громкие восклицания
удовольствия и удивления. Между помольцами случился один очень малого роста,
и сейчас посыпались на  него  шутки.  "Ну,  Гришка,  -  говорил  один, очень
высокий ростом, - хорошо, что щука-то тебя не видала. Ты летось ведь купался
здесь: зглонула бы она  тебя, как утенка, и поминай как звали - пропал бы ты
без вести!" - "Нет, нет,  подавилась бы, - возразил другой, -  всё  ноги  бы
остались видны! Что ты на него больно нападаешь, он все покрупнее утенка..."
И громкий  хохот заглушал  на  время шум падающей воды  и мельничных  колес.
Между тем вытащили острогу из уснувшей  щуки, и мы с торжеством  понесли всю
рыбу  домой. Мне сказывал  на другой день  мельник, что  помольщики долго не
спали,  дивились,  смеялись  и толковали  о  диковинной  щуке,  которая, при
горящей лучине, показалась им просто  чудовищем. Что касается до меня,  то с
самой ток минуты, как  началась возня со щукой, я  был  в каком-то  забытьи,
смешанном (должно признаться) с некоторым страхом. Только дома, когда внесли
щуку  в  комнату,  положили  на  рогожу  и  окружили  свечами,  чтобы  лучше
разглядеть, - я опомнился и  вполне предался шумной радости молодого рыбака.
Настоящие виновники  победы  были  неразговорчивы, хотя  выпили  по  доброму
стакану  вина;  но зато  я  за них рассказывал долго и  громко все  малейшие
подробности только  что совершившегося события, ссылаясь на них  и заставляя
подтверждать слова  мои. Плохо спалось  мне эту  ночь!  Впечатления были гак
живы и противоположны, что произвели сильное волнение в моей крови. Щука, со
всею  обстановкою ее  убиения, грезилась мне беспрестанно, да и в самом деле
было  от чего взволноваться! Если б  это случилось  со  мной  в поре зрелого
возраста, когда охота к рыбной ловле была уже развита во мне вполне, если  б
это  случилось даже  теперь  со  мною -  кажется,  впечатление  было бы  еще
сильнее. По молодости  я  не мог  тогда  достаточно  оценить  важность столь
замечательного происшествия в истории  рыболовства,  особенно  если взять  в
соображение,  что щука, достигающая таких размеров многими  десятками лет, а
может  быть,  и  сотнею  годов,   чрезвычайно   редко  попадается  в   столь
незначительных  водах, как  наш пруд  и река, и еще реже становится  добычей
рыбаков.  У нас это  был  единственный  случай,  который  до сих пор  еще не
повторился. Надобно только  представить  себе, каковы были первые движения и
порывы этой  страшной  рыбы!  Покуда  она  не  вышла  в материк,  где  могла
погрузиться глубоко,  она производила такое  волнение,  что,  если  б мы  не
находились  от  нее в нескольких  саженях,  то лодка  могла бы опрокинуться.
Охотники знают по опыту, что в ночное  время, даже стоя на берегу,  невольно
вздрогнешь,  когда  поворотится  или плеснется вблизи  обыкновенная  крупная
рыба, которая не может  идти ни в какое сравнение с описываемою  мною щукою.
Но на небольшой лодке, довольно тяжело нагруженной, на  порядочной  глубине,
на кажущемся безграничном пространстве воды,  в непроницаемой темноте, кроме
небольшого освещенного круга, беспрестанно ожидая отчаянных порывов водяного
чудища,  которое  возило  и  поворачивало  нашу  ладью  во  все,  стороны...
признаюсь, сердце замирает  от  одного  воспоминанья,  и  в  старости  можно
отказаться от вторичного участия в такой поэтически рыбачьей сцене!..

     Щуку  рассмотрел  я  подробно  на другой  день. Мерою она была с лишком
полтора  аршина  без  хвостового   пера   и  очень  толста.   Всех  удивляла
необыкновенная ширина  ее лба, на котором  были  расположены  какие-то узоры
серого цвета, казавшиеся выпуклыми и седыми. Рыбаки говорили, что  она очень
стара и  что у ней лоб порос мохом; когда  разевали  ей  пасть, то  поистине
страшно было смотреть на ее двойные острые  зубы, крупные и мелкие; горло  у
ней было так широко, что она без всякого затруднения могла проглотить старую
утку. Уже много лет замечали ее присутствие в нашем пруду, и, конечно, много
утят,  и диких и домашних,  переглотала она на своем веку. К сожалению,  эта
редкая щука  не  была взвешена, и  я  не могу сказать  определительно  об ее
тяжести,  но,  судя  по сравнению со  щукой  в один пуд и пятнадцать фунтов,
которую я видел несколько лет после  (* Я упомянул об этом в  моих "Записках
об уженье рыбы".  Эта щука попала в хвостушу весною, в полую воду. ("Записки
об  уженье рыбы" в настоящее издание не вошли. - Прим,  ред.)), щука, убитая
острогою, должна была весить около двух пуд.

     Впоследствии мне случалось не  один раз ездить с острогою и самому бить
рыбу,  но  никакой  замечательной  добычи  нам  не  попадалось,  да  и  надо
признаться, что я этого дела  был  не мастер.  Один  только раз тот же самый
охотник привез с  нижнего Соколовского пруда (на том же Бугуруслане, восемью
верстами ниже)  огромного налима, которого  убил также острогою, в  материке
под корягами, стоявшего гак  глубоко,  что он  едва  мог  достать  его самою
большою  острогою. В нем было  весу около тридцати фунтов, и  печенки его не
укладывались на обыкновенной тарелке. Это  случилось в  самую позднюю осень,
когда мелкие полой уже покрыты были льдом.

     Острогой  бьют щук и другую  крупную рыбу в то  время, когда она мечет,
бьет икру, выражаясь по-рыбачьи. В эту пору особенного своего состояния рыба
ходит стаями  и  нередко поднимается так высоко, что  верхние  перья  бывают
видны на поверхности воды; рыбак, стоя неподвижно в камыше, по колени и даже
по пояс в воде, или на берегу, притаясь у какого-нибудь куста, сторожит свою
добычу и  вонзает  острогу в подплывающую  близко рыбу. В глубоких ямах, под
вешняками, крупная  рыба любит идти  против падающей воды,  всплывает иногда
довольно  высоко и  упорно держится в неподвижном положении, уткнув голову в
хворост  и всякий лес, которым  обыкновенно бывает  устлано дно  спуска  под
деревянным  его полом или помостом. Рыбак, по большей части мельник,  потому
что  это  ему  сподручно,  подкараулив  или  заметив  высоко  стоящую  рыбу,
подкрадывается с  острогою и выхватывает иногда славного язя, головля, окуня
или  жериха. Все это бывает очень приятною,  случайною  добычею, но не может
назваться настоящею охотою с острогою.


        "ЛОВЛЯ МЕЛКИХ ЗВЕРЬКОВ"

     Когда после долгой, то мокрой, то морозной осени, в продолжение которой
всякий зверь и  зверек вытрется, выкунеет,  то есть шкурка его  получит свой
зимний  вид, сделается крепковолосою, гладкою  и красивою; когда заяц-беляк,
горностай  и  ласка  побелеют,  как  кипень, а спина побелевшего  и  местами
пожелтевшего, как  воск, русака  покроется пестрым ремнем с завитками; когда
куница, поречина, хорек,  или  хорь, потемнеют и заискрятся  блестящею осью;
когда, после  многих  замерзков,  выпадет, наконец,  настоящий  снег и ляжет
пороша, -  тогда наступает  лучшая пора  звероловства. О капканной  ловле  я
стану говорить особо. Куниц ловить мне не удавалось, потому что  их водилось
очень мало в  тех  местах, где я  живал и охотился; но хорьков, горностаев и
ласок  я  лавливал  разными  поставушками, и об этой-то охоте, также  горячо
любимой  мною  в  ребячестве  и  ранней молодости,  доставлявшей мне  в свою
очередь много радостных  минут,  хочу я рассказать молодым,  преимущественно
деревенским охотникам.

     Вид  земли,  покрытой  первым  снегом,  после грязной,  гнилой, осенней
погоды, надоевшей  даже горячим псовым  охотникам (*  Известно,  что  псовые
охотники  проводят  в  отъезжих  полях  целые месяцы. Мокрая  и сырая погоды
считаются  выгодными для этой охоты, но  иногда так надоедают охотникам, что
они  радуются сильным морозам, делающим  неудобною псовую охоту с  гончими и
борзыми собаками), веселит сердце каждого. Все сделается сухо, бело, чисто и
опрятно; бесчисленные зверьковые и  звериные следы, всяких форм и  размеров,
показывают, что и звери  обрадовались снегу, что они прыгали, играли большую
часть долгой ночи, валялись  по снегу, отдыхали на нем в разных положениях и
потом, после отдыха, снова начинали сначала необыкновенно  сильными скачками
свою неугомонную беготню, которая, наконец, получала  уже  особенную  цель -
доставление пищи проголодавшемуся желудку. С полночи зверек уже не резвится,
не жирует около одних и тех же мест, а рыщет там, где скорее может встретить
какую-нибудь добычу,  для чего  пробегает иногда  значительное пространство.
Внимательное  рассматриванье,  неутомимое  преследование  зверьковых  следов
раскрывает наблюдательному  охотнику все, что зверьки  делали ночью, дневной
свет объясняет, выводит наружу все тайны ночной  темноты. Для меня это имело
особенный  интерес, и я  нередко  жертвовал  расчетами добычливого охотника,
удовлетворяя любопытству наблюдателя. Идя по  следу ласки, я  видел, как она
гонялась за мышью, как лазила в ее узенькую снеговую норку, доставала оттуда
свою добычу, съедала ее и снова пускалась  в  путь; как хорек или горностай,
желая  перебраться  через  родниковый  ручей  или  речку, затянутую с  краев
тоненьким   ледочком,  осторожными  укороченными   прыжками,   необыкновенно
растопыривая свои мягкие лапки, доходил до текучей воды, обламывался иногда,
попадался в воду, вылезал опять на лед, возвращался на берег и долго катался
по  снегу,  вытирая   свою  мокрую  шкурку,  после  чего  несколько  времени
согревался необычайно широкими прыжками, как будто преследуемый каким-нибудь
врагом, как  норка,  или поречина, бегая  по краям реки, мало  замерзавшей и
среди  зимы,  вдруг останавливалась, бросалась в  воду, ловила  в  ней рыбу,
вытаскивала  на  берег  и  тут   же  съедала...   Все  это  совершенно  ясно
рассказывали зверьковые следы опытному глазу молодого охотника.