го еще  не  подросли правильные  перья  в
крыльях, выскочить на  открытую поверхность воды.  Боже  мой, какой  крик  и
шлепотню  поднимают они  своими  отяжелевшими папоротками  от налитых кровью
толстых пеньков! Как неловки бывают в это время все их движения! Даже ныряют
они так нелепо, что всегда  виден не погрузившийся  в воду  зад! Разумеется,
тут весьма удобно бить их из ружья и  ненадобно употреблять  крупной  дроби:
они тогда очень слабы,  и всего пригоднее будет дробь  5-го нумера. Впрочем,
привычные  собаки,  даже дворняжки,  без  помощи ружья наловят их  довольно.
Старые  гуси  во время этого болезненного состояния бывают худы, и  мясо  их
становится  сухо  и невкусно, а мясо молодых,  напротив, очень мягко, и хотя
они еще не жирны, но многие находят их очень вкусными.

     Наконец,  подросли, выровнялись,  поднялись  гусята  и  стали  молодыми
гусями;  перелиняли,  окрепли   старые,  выводки  соединились  с  выводками,
составились станицы, и начались  ночные, или, правильнее сказать, утренние и
вечерние экспедиции  для  опустошения хлебных  полей, на  которых поспели не
только ржаные, но и яровые хлеба. За час до заката солнца стаи молодых гусей
поднимаются  с  воды и под  предводительством старых  летят в поля.  Сначала
облетят   большое   пространство,   высматривая,   где   им   будет  удобнее
расположиться подальше от проезжих дорог или работающих в  поле людей, какой
хлеб будет посытнее,  и, наконец, опускаются  на  какую-нибудь десятину  или
загон. Гуси предпочтительно любят хлеб безосый, как-то: гречу, овес и горох,
но если не из чего выбирать, то едят и  всякий. Почти до темной ночи изволят
они  продолжать  свой  долгий  ужин;  но  вот  раздается  громкое  призывное
гоготанье стариков; молодые, которые,  жадно  глотая сытный корм, разбрелись
во  все  стороны по  хлебам,  торопливо  собираются  в  кучу,  переваливаясь
передами от тяжести набитых  не  в меру  зобов, перекликаются между собой, и
вся стая с зычным криком тяжело поднимается, летит  тихо и  низко, всегда по
одному направлению, к тому озеру,  или берегу реки, или верховью уединенного
пруда,  на котором она  обыкновенно ночует. Прилетев на  место,  гуси  шумно
опускаются на  воду, распахнув ее грудью на обе стороны,  жадно напиваются и
сейчас  садятся  на  ночлег, для чего выбирается берег плоский,  ровный,  не
заросший  ни кустами, ни камышом,  чтоб ниоткуда не могла подкрасться к  ним
опасность. От нескольких ночевок большой стаи  примнется, вытолочется  трава
на берегу,  а от горячего  их помета покраснеет и высохнет. Гуси завертывают
голову под крыло, ложатся, или лучше сказать, опускаются на хлупь и брюхо, и
засыпают.  Но старики составляют ночную стражу  и не спят поочередно или так
чутко дремлют, что ничто не ускользает от их внимательного слуха. При всяком
шорохе сторожевой  гусь  тревожно  загогочет,  и  все  откликаются,  встают,
выправляются, вытягивают шеи и готовы лететь; но шум замолк, сторожевой гусь
гогочет совсем другим голосом, тихо, успокоительно, и вся стая, отвечая  ему
такими  же звуками, снова  усаживается и засыпает. Так бывает не один раз  в
ночь, особенно  уже в довольно  длинные  сентябрьские  ночи. Если же тревога
была не  пустая, если точно человек  или зверь приблизится к стае  -  быстро
поднимаются старики, и стремглав бросаются за ними молодые, оглашая  зыбучий
берег и спящие в тумане  воды и  всю окрестность таким пронзительным, зычным
криком, что можно услышать его за версту и более... И вся эта тревога бывает
иногда от хорька и даже горностая, которые имеют наглость нападать на спящих
гусей.  Когда  же  ночь  проходит благополучно,  то  сторожевой  гусь,  едва
забелеет  заря на востоке, разбудит звонким  криком всю стаю,  и она  снова,
вслед  за стариками,  полетит уже  в знакомое поле и  точно тем же  порядком
примется за ранний завтрак, какой наблюдала недавно за поздним ужином. Снова
набиваются едва просиженные (* Просиженный зоб уже  пуст.  Это  значит,  что
пища  сварилась и опустилась  в кишки)  зобы, и  снова по  призывному  крику
стариков, при  ярких лучах давно  взошедшего солнца, собирается стая и летит
уже на другое озеро, плесо реки или залив пруда, на котором проводит день.

     Плохо хозяину, который поздно узнает о том, что гуси  повадились летать
на его хлеб; они съедят зерна, лоском положат высокую солому и сделают такую
толоку, как будто тут паслось мелкое стадо. Если же хозяин узнает  во-время,
то разными средствами может отпугать незваных гостей.

     Я  стреливал  гусей во  всякое  время:  дожидаясь  их прилета  в  поле,
притаясь в самом еще не вымятом хлебе, подстерегая их на перелете в поля или
с  полей,  дожидаясь на ночлеге,  где за наступившею  уже  темнотою гуси  не
увидят охотника,  если  он просто лежит на  земле, и,  наконец, подъезжая на
лодке к спящим на берегу  гусям, ибо по воде можно  подплыть так тихо, что и
сторожевой гусь не услышит приближающейся в ночном тумане лодки. Разумеется,
во всех этих случаях  нельзя убить  гусей  много, стрелять приходится  почти
всегда  в лет, но  при удачных  выстрелах из обоих стволов штуки  три-четыре
вышибить из  стаи можно. Можно  также  подъезжать  к гусиным  станицам  или,
смотря по местности,  подкрадываться из-за чего-нибудь,  когда они бродят по
сжатым полям и скошенным лугам, когда и горох и гречу уже обмолотили и гусям
приходится подбирать кое-где  насоренные зерна и  даже  пощипывать  озимь  и
молодую отаву.  Можно также довольно удачно напасть  на них в полдень, узнав
предварительно место, где они его проводят. В полдень гуси также спят,  сидя
на берегу, и менее наблюдают осторожности; притом  дневной шум, происходящий
от   всей   живущей   твари,  мешает   сторожевому   гусю   услышать   шорох
приближающегося охотника: всего лучше подъезжать на лодке,  если это удобно.
В  продолжение всей осенней охоты за гусями надобно употреблять дробь  самую
крупную и даже безымянку; осенний гусь не то, что подлинь: он делается очень
силен и крепок к ружью. Он жестоко дерется крыльями, и мне случалось видеть,
что гусь с переломленным крылом давал такой удар собаке крылом здоровым, что
она долго  визжала  и потом нескоро  решалась  брать живого  гуся.  К  концу
сентября,  то  есть ко  времени  своего отлета, гуси делаются  очень  жирны,
особенно  старые,  но,  по  замечанию и выражению  охотников,  тогда  только
получают отличный вкус, когда хватят ледку, что, впрочем, в  исходе сентября
у  нас  не редкость,  ибо  от  утренних  морозов  замерзают  лужи и делаются
закраины по  мелководью около берегов  на прудах и заливах. От  ледку или от
чего  другого, только  чем  позднее осень, тем вкуснее  становится гусь. Это
истина  несомненная,  а надобно заметить,  что  сытного  корма в  это  время
становится уже мало.

     Должно сказать правду, что стрельба диких гусей более  дело добычливое,
чем охотничье,  и  стрелок благородной болотной дичи не  может ее уважать. К
гусям надобно  по  большей части подкрадываться, иногда даже подползать  или
караулить их на перелете, - все  это не нравится настоящему охотнику; тут не
требуется искусства стрелять, а надо  много терпенья и  неутомимости.  Я сам
занимался  этой  охотой  только  смолоду,  когда  управляли  моей  стрельбой
старики-охотники, для  которых бекас  был  недоступен и,  по малости  своей,
презрителен,  которые на вес ценили  дичь.  Настоящие охотники собственно за
гусями  не ходят, а, разумеется, бьют их и  даже с  удовольствием, когда они
попадутся нечаянно.

     Я сказал, что гуси летают в хлеба и назад возвращаются всегда по  одной
и той же  воздушной дороге, то есть через  один и тот же перелесок,  одним и
тем же долочком  и  проч. На этом основании изобретены перевесы, посредством
которых  ловят  их в  большом  количестве. Это не  что  иное,  как  огромная
квадратная сеть из толстых крепких ниток, ячеи или петли которой так широки,
что  гуси вязнут  в них, а пролезть не  могут. Эта  сеть развешивается между
двумя длинными шестами  на  том самом месте, по которому обыкновенно гусиная
стая поздно вечером, почти ночью, возвращается с полей на ночевку. К верхним
концам  шестов  привинчены железные кольца; сквозь  них  продеты  веревочки.
Посредством  этих  веревочек,  прикрепленных  к  двум  верхним  углам  сети,
поднимается  она во  всю вышину шестов, концы же веревочек проведены в шалаш
или куст, в котором сидит  охотник. Сеть не натягивается, а висит, и  нижние
концы  ее  наслаби привязаны к шестам.  Когда попадут  гуси и натянут  сеть,
охотник  бросает веревочки,  и вся  стая запутавшихся гусей  вместе  с сетью
падает на землю. Таким же способом ловят  и уток. Замечательно, что гуси, не
запутавшиеся в перевесе, а только в него  ударившиеся, падают па землю и  до
того  перепугаются,  что кричат, хлопают крыльями, а с  места не  летят: без
сомнения, темнота  ночи способствует такому испугу. Иногда ставят  два и три
перевеса  рядом, неподалеку  друг  от друга, чтобы  случайное  уклонение  от
обычного пути не помешало стае гусей ввалиться в сеть.

     Есть  особой  породы  гусь,  называемый  казарка;   он  гораздо  меньше
обыкновенного дикого  гуся, носик у него  маленький,  по  сторонам  которого
находятся  два копьеобразные  пятнышка, а перья почти  черные.  В  некоторых
южных  уездах Оренбургской губернии охотники  встречают  их  часто  во время
пролета и даже бьют;  мне  же  не удалось  и  видеть.  В большое  недоумение
приводило меня всегда их имя, совпадающее с именем козар.


        "3. УТКИ"

     Породы  уток  многочисленны и разнообразны,  Я стану говорить  только о
тех,  которые мне более или менее коротко известны. Оренбургская губерния по
своему географическому  положению и пространству, заключая  в  себе разные и
даже противоположные  климаты  и  природы,  гранича  к  северу  с Вятскою  и
Пермскою губерниями, где по зимам мерзнет ртуть, и  на юг с Каспийским морем
и Астраханскою губерниею, где, как всем известно, растут на открытом воздухе
самые нежные сорта винограда, - представляет полную возможность разнообразию
явлений  всех  царств  природы  и  между  прочим разнообразию утиных  пород,
особенно  во  время весеннего  пролета.  Но я  не  стану  говорить об  утках
собственно пролетных: это завело бы меня слишком далеко и  при всем том дало
бы  моим читателям слабое  и  неверное понятие о предмете. Пролетные утки не
то, что пролетные кулики: кулики  живут у нас недели по две и более весной и
от месяца до двух осенью, а утки бывают только видимы весной, никогда осенью
и ни одного  дня на одном месте не  проводят.  Охотникам  достаются  они как
случайная редкость. Итак, говорить о виденных мною вскользь диковинных утках
и  о  рассказах охотников  я считаю  излишним.  Я  расскажу только  об одной
замечательной утке,  которую я убил, еще  будучи очень  молодым охотником, а
лет  через  десять  потом  убил точно такую  же  мой  товарищ  охотник, и  я
рассмотрел  ее  подробно  и  внимательно.  Она  была  несколько больше самой
крупной дворовой  утки; перья  имела  светло-коричневого цвета,  испещренные
мелкими темными крапинками; глаза и лапки красные,  как киноварь, а  верхнюю
половинку носа - окаймленную такого  же красного цвета узенькою полоскою; по
правильным перьям  поперек крыльев лежала голубовато-сизая полоса; пух был у
ней розовый, как у дрофы и стрепета, а жир и кожа оранжевого  цвета; вкус ее
мяса  был  превосходный,  отличавшийся от обыкновенного утиного  мяса; хвост
длинный  и  острый, как  у селезня шилохвости,  но сама она была утка, а  не
селезень. - Приступая к описанию уток, считаю необходимым  поговорить  о той
исключительности, которою  утки  отличаются  от других птиц и  которая равно
прилагается ко всем их породам.

     Весьма понятно, что там, где совокупление происходит на токах, на общих
сборищах, - ни самцы, ни самки не могут питать личной взаимной любви: они не
знают  друг друга;  сегодня самец совокупляется с одною  самкой, а  завтра с
другою,  как  случится и как  придется;  точно  так  же  и  самка.  Из этого
необходимо следует, что они  никогда не разбиваются на пары, что только одна
мать, без  всякой помощи  самца, должна  заботиться  об  устройстве  гнезда,
высиживанье яиц и сбереженье детей, ибо где нет супружества, там пет и отца.
В противоположность тому,  во всех  породах птиц,  разделяющихся на  пары, и
самец и самка, как муж и жена, вместе заботятся о выводе  и сохранении детей
и равную  оказывают  им горячность.  Этот  закон,  очевидно, положительно  и
неуклонно  исполняется всеми птицами. Одни только  породы уток  представляют
резкое  противоречие.  Все  утки  разделяются  на  пары  ранее  другой дичи;
селезень показывает  постоянно ревнивую  и  страстную, доходящую до  полного
самоотвержения, любовь к утке и в то же время - непримиримую враждебность  и
злобу к ее гнезду, яйцам и детям! Утка принуждена  выполнять все обязанности
матери тайно от  селезня.  Если он найдет гнездо ее  с яйцами или только что
вылупившимися утятами,  то  гнездо разроет и растаскает,  яйца  выпьет  (как
говорят) или по крайней мере  перебьет,  а маленьких утят всех передушит.  Я
сам  не видал,  как селезень совершает такие неистовства, но другие охотники
видали.  Укрывательство же утки  от селезня, его преследованье, отыскиванье,
гнев, наказанье за побег и за то, если утка  не  хочет лететь с ним в другие
места или отказывает ему в совокуплении, - разоренные и растасканные гнезда,
разбитые яйца, мертвых утят около них, -  все это я видел собственными моими
глазами не один  раз. Кажется, этого достаточно,  чтоб остальное,  слышанное
мною,  хотя не виденное, принять за несомненную истину. Противоестественные,
по-видимому,  поступки  селезней  должно  объяснять,  по  моему  мнению,  до
невероятности горячею  их чувственностью;  отсюда происходит  и ненависть ко
всему  тому,  что отвлекает  от  них уток.  Во всех породах дичи все  самцы,
живущие  с  самками  попарно, оказывают  к  ним привязанность,  а в  породах
голубей - даже  нежность и  ласку; но  такого  бешеного сладострастия, каким
отличаются селезни, совершенно нет; зато и  самец и  самка равно привязаны к
детям. Некоторые охотники подозревают косачей, которые тоже на токах доходят
до  исступления,  в разорении гнезд тетеревиных  курочек,  но  я  решительно
ничего похожего  не  замечал.  Самцы  дупельшнепы также очень  горячатся  на
токах, но отчего же их никто не подозревает в  подобных проделках?  По моему
мнению, это подозрение уже потому несправедливо, что тетерева не разбиваются
на пары, следственно  у самцов  нет  побудительной  причины разорять гнезда;
самки, не будучи их  дружками-женами, к ним от того не  воротятся. Селезень,
напротив, разорив гнездо своей утки, получает  ее опять в полное владение, и
она не расстается с ним ни на одну минуту до тех пор, покуда вновь не затеет
гнезда,  вновь  не  скроется  от селезня  и не  сядет  на  яйца.  Можно даже
предположить,  что иной утке совсем не удастся вывесть  детей в  продолжение
целого лета, потому-то каждому охотнику и случается встречать в июне, даже в
начале июля, до самой линевки, уток парами.


        "а) Кряковная утка"

     Мы выговариваем  обыкновенно  не кря,  а  криковный селезень, криковная
утка, что,  впрочем, весьма  идет к ней, ибо  она кричит  громче всех утиных
пород. Ее  зовут  также кряквой и  крякушей...  Очевидно,  все  три названия
происходят  от  слова крякать, вполне  выражающего  голос,  или крик,  утки.
По-малороссийски  утка называется качка. Имя тоже очень выразительное:  идет
ли  утка по земле -  беспрестанно покачивается то  на ту, то другую сторону;
плывет ли по воде во  время ветра - она качается, как лодочка  по волнам. По
совершенному  сходству в статях и отчасти даже в перьях должно полагать, что
дворовые,  или домашние,  утки  произошли от породы  кряковных; везде  можно
найти посреди пегих, разнопестрых, белых стай русских уток некоторых из них,
совершенно  схожих  пером  с дикими кряковными  утками и  даже  селезнями, а
различающихся только какими-нибудь небольшими отступлениями найдется великое
множество;  с  другими  же  дикими  породами уток дворовые,  или русские,  в
величине и перьях сходства имеют гораздо менее. Это  обстоятельство довольно
странно. По-видимому, нет никаких  причин, почему бы и другим утиным породам
не сделаться домашними, ручными? - Кряква крупнее всех диких  уток. Селезень
красив необыкновенно; голова и половина шеи у него точно из зеленого бархата
с  золотым отливом; потом идет кругом  шеи белая узенькая лента; начиная  от
нее грудь или зоб  темно-багряный; брюхо серо-беловатое с какими-то узорными
и  очень красивыми  оттенками; в хвосте  нижние перышки  белые,  короткие  и
твердые;    косички    зеленоватые    и    завиваются    колечками;    лапки
бледно-красноватые,  нос  желто-зеленого  цвета.  На  темных  крыльях  лежит
синевато-вишневая   золотистая  полоса;  спина  темноватого  цвета,  немного
искрасна; над самым хвостом точно как  пучок  мягких темно-зеленых небольших
перьев. Утка вся  пестренькая, по  светло-коричневому полю испещрена темными
продольными  крапинками; на  правильных перьях  блестит  зеленая, золотистая
полоса, косиц в хвосте нет; лапки такие же красноватые, как у селезня, а нос
обыкновенного рогового  цвета.  Весною  стаи  кряковных уток прилетают еще в
исходе  марта,  ранее других  утиных  пород,  кроме  нырков;  сначала  летят
огромными стаями, полетом ровным и сильным, высоко над  землею, покрытою еще
тяжелою громадою  снегов,  едва начинающих таять. Потом, когда дружная весна
быстро, в одну  неделю иногда, переменит печальную картину зимы  на  веселый
вид  весны, когда везде побегут ручьи, образуются  лужи  и целые озера воды,
разольются  реки,  стаи кряковных уток летят  ниже и  опускаются  на  места,
которые им  понравятся. В это время стрелять их очень трудно, потому что они
дики и сторожки и не подпускают близко ни  конного, ни пешего. Скорее убьешь
крякву  как-нибудь в лет, особенно поздно вечером,  когда стаи летят гораздо
ниже или перелетают с одной лужи на  другую. Эта стрельба называется стойкою
на местах. Места  подразумеваются такие, через которые всегда бывает перелет
птицы;  но это  длится недолго: скоро  утки разобьются на маленькие  стайки,
попривыкнут,  приглядятся  и  присмиреют.  Тогда  можно  к  ним подъезжать с
осторожностью на простой телеге или охотничьих дрожках, которые не что иное,
как  укороченные и прочнее сделанные  крестьянские  роспуски, или  чувашский
тарантас без верха.  Для стрельбы надобно  употреблять  крупную утиную дробь
2-го и 3-го нумеров, а если птица дика, то и гусиную можно пустить в дело. С
подхода в это время  стрельбы нет, потому что  утки сидят на открытых местах
целыми стаями.

     Но весна становится час от часу теплее, и полая вода сливает. Небольшие
стаи  кряковных уток окончательно разбиваются на пары, понимаются (* То есть
совокупляются) и делаются смирнее,  особенно потому,  что  подрастет трава и
уткам  можно прятаться  в  ней. Селезень, сладострастнейший  из  самцов,  не
отходит  от  утки ни на шаг, не  разлучается  с ней ни на минуту, ни  за что
прежде  ее  первый не  слетит с места. Иногда утка полощется  в какой-нибудь
луже или  щелочет  носом в жидкой  грязи, а селезень,  как часовой, стоит на
берегу или на кочке; охотник подъезжает к  нему в меру, но утка не видит или
не замечает ничего; селезень пошевеливается, повертывается, покрякивает, как
будто подает ей голос,  ибо видит опасность, но утка не  обращает  внимания;
один он не летит прочь - и меткий выстрел убивает его наповал. Утка улетает,
не показывая никакого участия к убитому селезню. Совсем другое бывает, когда
охотник как-нибудь убьет утку (хотя он всегда выбирает селезня): селезень не
только будет летать кругом охотника, не налетая, впрочем, слишком близко, по
даже несколько  дней сряду станет колотиться около того места,  где  потерял
дружку. В это время