то  кафедр  и  лабораторий.  Квартиру
гарантирую, не век же вам жить в общаге. Бери Марину  и  звер„ныша  и  -  за
мной, в атаку, чтоб уже не лечь... Через год  -  кафедра.  Свобода  научного
поиска. Романтика, тайга и Амур с бесподобной рыбалкой. А главное  -  полная
гарантия, что там звер„ныш будет твой, а не "профессиональной комсомолки".
   Юрия сблизило с Вадимом общность проблемы: и там  был  развод,  но  Вадим
поступил смелее - тайком похитил  любимую  дочь  -  уехал  с  Наташенькой  и
любовницей Мариной. Хвостов, как член бюро горкома, тотчас надавил -  развод
оформили в Комсомольске в пользу отца, а мать  Наташи  -  секретарь  горкома
комсомола - осталась  на  Западе  с  носом.  Единственное,  что  она  смогла
сделать, это выгнать Марину из комсомола за  аморалку  и  написать  об  этом
телегу в местный горком,  что  для  журналистки  было  равносильно  волчьему
билету. Но Петя Хвостов и тут был настороже. Телегу "потеряли", Марину взяли
в молод„жную газету. Здесь е„ оценили сразу. Она была словно  создана  самой
природой для советской журналистики. Это  было  распахнутое  в  светлый  мир
социализма существо. Она писала только правду и только о  хороших  людях,  а
потому е„ материал был всегда только  на  первой  полосе.  И  она,  не  имея
врагов, пила жизнь, захл„бываясь от счастья, что не помешало ей бросить  уже
второго мужа и критически приглядываться к третьему, который тоже  не  тянул
на идеально положительного героя репортажа о буднях великих строек.  Спасала
эту семью девичья крепкая дружба мачехи с падчерицей. Она любила "звер„ныша"
ещ„ больше, чем сам отец. Баскетболист под потолок, Вадим часто  брал  обеих
на руки и вышагивал  по  лужам  или  по  сугробам:  два  ноль  восемь,  метр
пятьдесят семь и ноль восемьдесят с копейками. Такая семья просто  не  могла
безоглядно поддержать атаку Хвостова.
   Институт оказался не больным,  а  молодым  и  несобранным,  но  способным
организмом, который следовало не разрушать,  а  достраивать.  Именно  так  и
написала в репортаже Марина, анализируя ситуацию.  Она  писала,  естественно
только правду и только о хороших людях, но из е„ правды вылезал такой  образ
Хвостова, что первый секретарь горкома партии долго  молчал,  шевеля  губами
над стать„й, а потом, подняв на ректора глаза, тихо сказал: "Будешь избивать
мои кадры, выгоню обратно, понял?" И  Галкины  нажили  такого  врага,  каким
может быть только бывший друг...
   "Ак-ти-ров-ка! - кричала и прыгала в своих нелепых толстых  рейтузах  под
юбкой Марина. - Мороз сорок два и  ветер  около  сорока  метров  в  секунду.
Лекции отменяются. На улицу не рекомендуется выходить." "А как же вы  вышли,
да ещ„ с реб„нком?"  "Так  мы  очередь  заняли  за  Пушкиным!  Мы  семьдесят
четв„ртые. Говорят, хватит. "Подписные издания" прямо напротив твоего  дома.
Вот мы и решили приходить греться. Мы тихонько.  Дашь  нам  ключ,  чтобы  мы
отмечались каждый час. Зато - представляешь - академическое издание в десяти
томах, весь Пушкин. Это же на  десять  поколений  Галкиных,  верно,  Вадик?"
"Вернее не бывает. Галкины, как и  Пушкин,  бессмертны!"  "А  что,  если  по
рюмочке, по маленькой..." -  запел  Юрий,  доставая  бутылку  вина.  "Налей.
Налей, налей!" - подхватил Вадим.
   "Мы же прямо на живые места приехали, - горячился Вадим. - Они тут  вовсе
не бездарности. У них просто своего Совета  нет,  чтобы  защититься.  У  них
готовые диссертации поинтереснее петиной или моей. А он их взялся разгонять.
Они, естественно, ощетинились. У хвостовцев почти у всех забронированные  на
Западе квартиры, а тут дальневосточники - у них иной крыши над головой нет и
не будет нигде!" "Петя забыл, - добавила Марина, - что и  мы  не  с  большой
дороги молодцы. Чтобы нас на прохожих с кистен„м посылать. Ой, как я здорово
выразилась! Мальчики, да ведь это же заголовок! Уч„ный с  большой  дороги!!"
"Кстати, местные подонки, в отличие от нас, тут же вошли в хвостовцы... пока
наш Вадик нырнул под канаты!  К  болельщикам  оппозиции.  У  нас  негативный
нейтралитет." "С коалицией и оппозицией  вс„  понятно,  но  где  же  в  этой
раскладке я?"
   "Ты, Юрий Ефремович, у нас вообще т„мная лошадка. С одной стороны  самого
Хвостова чуть не прибил физически. Тот, говорят, с  непривычки  испугался  -
нарв„шься, говорит, на психа-каратиста, а мне ещ„ детей и институт  растить.
С другой стороны, после представления крайкома с подачи Героя Союза Альтмана
ты у нас - человек партии, а потому вне критики. Вот и квартиру  тебе  вроде
бы дали. Но вообще-то тебя считают третьей силой. А Петя, кстати,  не  такой
уж тиран, как кажется. Он добрый, он на "Семнадцати мгновениях" у телевизора
взахл„б рыдал, когда младенца с мамой-пианисткой  обижали.  Он  детей  своих
безумно любит..." "Портрет гауляйтера. Сентиментальный палач."
   Весь вечер Галкины то ныряли в  безумство  северного  урагана,  то  снова
появлялись, чтобы  возобновлять  безумство  урагана  страстей  в  институте.
Что-то нечистое было в возбужд„нности и серь„зности этой возни, как в  любой
застарелой  склоке.  С  высоты  пятого   этажа   Юрий   смотрел   утром   на
остановившихся у циклопического ночного сугроба друзей. Вадим казался отсюда
взрослым с двумя детьми. На столе остался комок начатого письма, в  квартире
пахло женскими духами и плавал дым сигарет. Едва слышно прозвенел по хрупким
от мороза стальным рельсам трамвай.
   Академическое издание Пушкина невезучим Галкиным не досталось...

   3.
   Юрий вышел в мессиво всепроникающей свирепой метели выбросить мусор. Едва
удерживаясь на ногах от ураганного воющего ноябрьского ветра и  сковывающего
губы, нос и ресницы жгучего всепроникающего  мороза,  он  продирался  сквозь
пыль и снег к мусорному баку, как вдруг...
   "Ицик!! - нечеловечески  пронзительным  голосом  крикнул  голый  мужчина,
пересекающий залитую ослепительным солнцем  ярко-зел„ную  улицу  незнакомого
города. - Бо рэга!"
   Собственно человек этот был в широких шортах до колен,  но  шорты  сидели
так низко под  вислым  жирным  пузом  уродливого  волосатого  тела,  что  не
скрывали, а скорее подч„ркивали наглую наготу.  Мужчина  скользнул  по  Юрию
сытым безразличным взглядом и заковылял к такому же голому красавцу-приятелю
с  почти  женскими  мощинистыми   сисечками.   Оба   разразились   визгливым
речитативом.
   "Ноябрь в Израиле, - веско сказал профессор  Альтерман,  -  лучшее  время
года. Уже не жарко и ещ„ нет дождей..."
   Весь мир занимала вонь... Застарелая т„плая помойная  вонь.  Не  здешняя.
Эта мусорка зимой вообще  не  пахла  ничем.  Тут  было  нечто  незнакомое  и
невиданное.  Под  ногами  тряслась  засаленная  ч„рная  ступенька.   Впереди
просматривалась красивая, как на лубочной  картинке,  игрушечная  улица,  по
которой Юрий н„сся на подножке не виданной им никогда  оглушительно  ревущей
огромной мусорной машины. За не„  цеплялись  четверо  в  т„мной  униформе  и
оранжевых жилетах. Напарник торопливо соскочил  и  помчался  попер„к  улицы,
лавируя между потоками нарядных машин, к зел„ным мусорным  бакам.  "Юрка,  -
заорал он оттуда голосом профессора Негоды, - хули спишь?  Кадыма,  дорогой!
Зман еш кесеф, гевер!.." Они с  профессором  Альтерманом  из  Корабелки  уже
катили бак через улицу. Оба были грязные и  вонючие,  как  и  сам  Юрий,  но
вес„лые и счастливые. Юрий  бросился  к  другому  ящику,  который  с  трудом
разворачивал  доцент  Хайкин  из  Военмеха.  Над  ящиком  висели  на  дереве
апельсины - новые и спекшиеся, а рядом с плодами в  сочной  зелени  сияли  и
источали аромат белые цветы.  В  Израиле  в  ноябре  цвели  сады.  Мусорщики
понеслись к следующей помойке...

   5.
   Сер„жа уже крепко спал, вытянув руки перед лицом, словно защищаясь во сне
от кого-то. Он снова не дождался  матери  с  работы.  Родительское  собрание
отражало настроение ленинградцев  в  конце  ноября,  когда  осеннее  светлое
пространство сужается с каждым дн„м  до  едва  заметного  просвета  на  пару
часов, да и то с низкими снеговыми тучами.
   Тридцать усталых мужчин  и  женщин,  одетых  в  мокрые  пальто  и  обувь,
одержимых раздражением и  беспричинной  злобой,  сгрудились  по  ту  сторону
невидимого барьера, отделяющего их во вс„м правые семьи от придир-педагогов.
Тридцать судеб, тридцать взаимных претензий, несбывшихся  надежд  и  тяж„лых
подозрений. Сегодня в школе ЧП: отличника Игоря Слуцкого родители  увозят  в
Израиль. Причина -  антисемитизм  в  их  образцово-показательной  школе.  На
подшефной  стройке  трое  подвыпивших  одноклассников  набили  Слуцкому  его
жидовскую морду, как и сказали злорадно  классной  руководительнице  -  Алле
Михайловне Хадас, назвав е„  при  этом  Аллой  Моисеевной.  Железная  Гвоздя
впервые потеряла дар речи. Нет, в сво„м кругу она бы,  конечно,  высказалась
достаточно  ясно  и  ж„стко,   но   здесь   она   -   представитель   партии
интернационалистов. И она гневно осуждает.
   А эта наглая евреечка - мамаша  Слуцкая,  с  таким-то  носом,  смеет  ещ„
воспитывать  русских  педагогов  и  родителей!  Дескать,  в  них  не  меньше
фашистского, чем в тех, кто установил блокаду.  И  это  она  заявляет,  стоя
одной ногой в сво„м Израиле!..  И  Алла  эта  Моисеевна  ей  вроде  бы  даже
сочувствует,  а?  Нет,  не  успел  Иосиф  Виссарионович...  Рано  умер  отец
советских  народов.  А  теперь  надо  терпеть  эту  раковую  опухоль  любого
советского коллектива... Родители во-время перевели разговор  с  неприличной
темы антисемитизма на  привычную  -  пьянства  восьмиклассников.  И  тут  же
сцепились между собой. "Если ваш  пь„т  при  сво„м  сыне  по  поводу  и  без
повода..." "А ваше-то какое дело? Сначала заведите себе хоть такого мужа,  а
потом..." "Ваш не пь„т только потому, что вы ему денег и на кино  не  да„те,
он на деньги моего сына ходит..." "А учителя только о тряпках и думают."  "И
как же вам не совестно мама Иванова, - пучит подбородки Гвоздя. - Нет  школы
в Ленинграде скромнее нашей."
   "А Алла Михайловна в ч„м пришла на урок месяц назад?"  "Она  наказана..."
"Наказана, а у детей е„ фотография чуть ли  не  с  голой  грудью.  Вы,  Алла
Моисеевна, ещ„ не в Израиле, между прочим..." "Вот видите, -  радуется  мама
Слуцкая. -  Я  же  говорю,  в  вашей  школе  учатся  только  дети  недобитых
гестаповцев!" "Перестаньте, они тоже люди."
   "Это мы - люди, - кричит Слуцкая. - А вот вы - тоже люди..."  "Я  имел  в
виду учителей, а не евреев..." "А евреи, по-вашему, не люди?" "Я вообще этой
темы, между прочим, не касался. Если хотите  знать,  у  меня  в  лаборатории
начальник Лев Израилевич, очень достойный человек, Лауреат госпремии,  между
прочим." "Товарищи, - надрывается Гвоздя.  -  Этот  вопрос  мы  закрыли!  Мы
сейчас не о лицах еврейской национальности, а о пьянстве..."
   И вс„ это после  шести  уроков,  объяснения  с  завучем  об  удалении  из
девятого "в"  класса  дочери  горисполкомовца.  Фотографировала  учеников  и
учителей на японскую "инфра-красную пл„нку", которая будто бы  не  фиксирует
на человеке никакой одежды. А девочки прямо на  уроке,  при  изучении  сцены
грозы  Островского,  принимают  непристойные  позы  из  принес„нного   сыном
капитана дальнего плавания "Плейбоя" и страстно обсуждают,  как  переправить
их фотографии на красной пл„нке в Америку для этого  издания...  А  мальчики
будто бы уже послали  соответсвующее  изображение  учительницы  физкультуры,
когда она делала на уроке приседания  колени  врозь,  да  ещ„  с  е„  личной
подписью... А потом в переполненной столовой  холодный  гарнир  с  вчерашней
котлетой ("И такой дряни доверяют кормить детей! Лишь бы  уволили  Петровну.
Она  им  была  как  школьная  мама,  первоклашкам  ротики  утирала..."  "Ах,
оставьте, кто е„ увольнял! Предложили в школе на Пестеля на  пять  рублей  в
месяц больше."). А потом беготня с авоськой по магазинам  (учителя,  как  ни
странно, тоже родители).
   И вот, наконец, долгожданная тишина дома.  Только  хлопья  снега  несутся
горизонтально  мимо  ч„рного  окна,  отчего  комната   словно   бесшумно   и
стремительно летит куда-то в пространстве. Только  дыхание  сына  с  кровати
справа от  окна.  И  странное  кощунственное  ощущение  счастья  свободы  от
супружеских прав и обязанностей. Можно, наконец, придя домой не нервничать и
не сдерживаться. Просто стоять и беседовать со снежинками, ч„рными  на  фоне
подсвеченного рекламой проспекта неба, белыми на фоне т„мных деревьев двора.
Она меняет угол зрения и видит сво„ отражение в стекле окна. Такое отражение
всегда немного старит. Алла  отворачивается,  пожимает  закутанными  в  шаль
узкими плечами и подходит к столу, где  уже  месяц  лежит  написанное  сразу
после визита Кеши письмо. То самое, что следует немедленно  отправить  после
Юриного жеста доброй воли. Жеста не  последовало.  Впрочем,  письмо  ни  при
каких жестах не было бы отправлено. Отправить, чтобы потерять вс„ это, такую
свободу и взамен получить опостылевшего его? Вы шутите? Она рв„т  конверт  с
письмом на  мелкие  кусочки  и  подбрасывает  их  к  потолку.  Хотела  бы  я
посмотреть, кто способен склеить его обратно! Да ещ„ чтобы было  лучше,  чем
до разрыва. А тут пытаются склеить  обрывки  целой  жизни...  Что  там  Кеша
предлагал? Бросить  Ленинград,  один  из  двух-тр„х  единственных  приличных
городов этой огромной нелепой страны, ради чего?  Ради  идиотской  виноватой
улыбки на фоне пустых гастрономов и универмагов Комсомольска?
   Папаша Слуцкий и то предложил ей путь лучше - не на Дальний Восток, а  на
Ближний. Переселиться на юг, а не  в  застывший  от  нечеловеческих  морозов
Комсомольск. В свободный мир. И - начать новую жизнь с чистого белого листа.
И себе и сыну. Без всех этих соотечественников  и  их  скрытой  до  поры  до
времени ненависти к  жидовским  мордам  жены  и  сына  доцента  Хадаса.  При
упоминании собственной фамилии е„ перед„ргивает от презрения и  ненависти  к
мужу. Подослал Кешку, а сам и не написал, по-до-нок...
   Алла решительно закуривает, щелчком отбрасывает спичку и смотрит на  себя
в  зеркало.  Сшитый  в   кредит   элегантный   ч„рный   костюм,   решительно
расставленные ноги  в  ч„рных  колготках,  вызывающе  светящаяся  над  белым
воротничком свежая длинная шея, молодые злые ч„рные глаза под рыжей ч„лкой с
закрашенной  сединой.  Знамение  века  -  свободная  мать-одиночка.  У   них
пол-учительской таких решительных ленинградских элегантных дам,  добровольно
выбравших свободу. Пусть шл„т сво„  письмо  -  пойд„т  в  мусоропровод,  без
прочтения, ещ„ чего! Кто он? Ошибка молодости, не более.  Ей  тридцать  три.
Жизнь впереди. Новый досмотр, уже в ванной. Допрос с пристрастием - может ли
понравиться  такая  женщина,   скажем   богатому   и   страстному   молодому
израильтянину, если она решится последовать за Слуцкими? Под глазами  мешки?
Это от собачьей жизни. Исправимо - массаж, маски, дело  техники.  Главное  -
девичья грудь, осиная  талия,  гладкая  смуглая  кожа,  природная  грация  и
стройные ноги. Пока я такая, начерта мне его  письма!  Тем  более,  что  он,
с-с-скотина, так и не написал...
   Она гасит свет и ид„т к неестественно широкой постели с одной подушкой. И
здесь за окном вс„ тот же бесшумный ленинградский галоп снежинок.  А  письмо
от проклятого Юрки так и не пришло...

   6.
   1.
   В первый день второго семестра, на  третьем  месяце  свирепых  морозов  и
слепых мохнятых белых окон Юрий  снимал  свой  черный  тулупчик  за  шкафом,
следуя неприятной привычке невольно подслушивать, что  говорят  на  кафедре.
"Он, между прочим так и сказал: ненавижу его именно за это," - быстрым  злым
ш„потом говорила пожилая секретарша, доставшаяся заву Попову, как неизбежная
составляющая наследства Вулкановича. "Вот это мне решительно не  понятно,  -
раздался в ответ новый для Юрия  высокий  голос,  показавшийся  знакомым  по
давним временам, с каким-то неприятным привкусом. - Я не сделал  ему  ничего
плохого." "А я откуда знаю..."
   "Доброе  утро,  -  вош„л,  прич„сываясь,  Юрий  и   подал   руку   своему
рассиявшемуся ассистенту-аспиранту, раскланявшись с остальными.  Вулканович,
как всегда, сердито что-то проворчал в ответ, роясь в  бумагах.  Новое  лицо
повернулось к нему с благожелательным интересом. Оно действительно  казалось
знакомым какой-то давней раздражающей связью.  Этот  вызывающе-внимательный,
ускользающий  взгляд  побл„скивающих,  словно  слезящихся  голубых  глаз   с
красноватыми белками. И эта  умело  подч„ркнутая  небрежная  респектабельная
расслабленность в сочетании  с  пришибленностью  и  наглостью,  свойственной
алкашам.
   "Собираются все наши, - уловила секретарша вопрос Юрия. - Вот  и  Алексей
Павлович Бурятов вернулся из отпуска по семейным обстоятельствам. Да и  Марк
Сем„нович Заманский, говорят,  вернулся  с  ФПК..."  Ага,  вспоминает  Юрий,
отвечая   на   своеобразное    рукопожатие    доцента    Бурятова,    вялое,
многозначительно усиливающиеся и длительное, когда невольно  хочется  отнять
руку. Года два назад, банкет у Кеши по поводу защиты его  аспиранта.  Словно
оборванная насильно улыбка, смешок с  придыханием  и  непривычным  в  высшей
школе запахом перегара. А второй, по всей вероятности, и есть  Заманский,  о
котором подробно писал профессор Негода. Его будущий подзащитный...
   Попов сияет детской улыбкой. У него  загорелое  лицо  со  странной  белой
полосой на лбу - признак фанатика подл„дного лова рыбы,  которым  увлекается
добрая половина комсомольчан. В любую погоду  они  звенят  ранним  утром  по
тротуарам стальным ломом для пробивания  дыры  в  двухметровом  льду  Амура,
чтобы потом, укрываясь от ветра за  прозрачным  торосом,  часами  сидеть  на
раскладном меховом стульчике в ожидании кл„ва.
   "Мы тут решили, Юрий Ефремович, - воркует зав, - отметить начало семестра
небольшим ужином после занятий. Не  возражаете?"  "Возражать  бесполезно,  -
фамильярно обнимает Юрия Бурятов, увлекая его в  коридор  к  слепому  яркому
окну. Огромное голубое небо  и  белое  солнце  сопровождает  здесь  зиму  от
первого и часто последнего снега в сентябре-октябре до первого дождя в  мае.
У подоконника Юрий осторожно,  но  решительно  освобождает  свой  локоть  от
цепкой руки и сво„ лицо от перегара.
   Спортсмен Хвостов железной рукой искореняет курение  в  сво„м  институте.
Бурятов это знает и курит в кулак,  как  школьник.  По  коридору  спешат  на
лекцию уродливо толстые ниже пояса юноши и девушки - с морозом тут шутить не
принято. "Вам привет, Юрий Ефремович, от  Валерия  Ивановича..."  Начинается
тр„п провинциальных уч„ных  с  непременным  желанием  блеснуть  в  разговоре
высокими связями. Бурятов, естественно, на короткой ноге со всеми светилами.
Каких-то   полгода   назад   в   подобных   фонтанах   фантазий,   возможно,
проскальзывало  и  имя  доцента  Хадаса,  а  он  и  не  подозревал,  как  не
подозревает едва знакомый обоим собеседникам Валерий Иванович  о  застольной
дружбе с каким-то Бурятовым из Комсомольска...
   Внезапно  распалившийся  Хлестаков  обрывает   свои   "воспоминания"   на
полуслове. Лицо его синюшно  багровеет.  Юрий  оглядывается.  К  ним  л„гкой
походкой спешит невысокий ржавый блондин с жесткими  усиками  на  энергичном
подвижном лице. При таком морозе редко кто  здесь  ходит  в  такой  замшевой
куртке, надетой на серый ручной вязки  свитер.  Наряд  дополняют  торбаза  и
вязанная красная ленинградско-московская шапочка. И это вместо униформы вуза
с непременным костюмом с галстуком.
   "Заманский, - протянул он Юрию веснущатую  ладонь  для  короткого  сухого
крепкого пожатия. -  А  вы,  естественно,  Юрий  Ефремович?  Я  рад  с  вами
работать. Иннокентий Константинович не стал бы рекомендовать  меня  человеку
недостойному." "Вы знакомы с профессором Негодой?!" - Бурятов,  удивл„нно  и
подозрительно  оглядел  Юрия,  словно  впервые  его  увидел.  "Знакомы!  Они
ближайшие друзья," - мстительно замечает  Заманский,  сузив  ж„лтые  кошачьи
глаза. "Во-от даже как! - счастливо