нить подробности, Максим Борисович,  -  вслух  сказал
умный зав. - Но кто же знал, что кто-то будет драматизировать ситуацию?" "Вы
знаете, что Ефим Яковлевич в последний момент отказался принимать  экзамен?"
Ещ„ бы! Старая лиса полезет в капкан, разогнались, бля... "Знаю..."
   "А если знаете,  -  зазвучали  металлические  визгливые  нотки  в  голосе
вышестоящего пигмея, - то почему немедленно не пришли ко мне и  не  сказали:
надо делать то-то  и  то-то.  Почему  всегда  вы  жд„те,  что  кто-то  будет
выполнять за вас вашу работу? Если вы мне скажете, кто этот  кто-то,  я  его
вместо вас поставлю на ваш оклад и должность! Короче,  идите  и  думайте.  В
десять жду вас у ректора." "Вариант Хадаса годится?" "Годятся все  варианты.
Для дела годится вс„!" "Я подумаю, посоветуюсь на кафедре и приму решение  к
десяти."
   "Вот и отлично. У вас здоровый сильный коллектив. Я уверен, что ему  есть
что сказать..."

   7.
   "А, здоров, здоров, - суетливо роется старик в  бумагах  в  сво„м  т„мном
углу. Он делает вид, что страшно занят,  но  его  кипучая  натура  постоянно
мечущегося бездельника на терпит неизвестности. - Ну, чем там кончилась  эта
нелепая история с доцентом Хадасом? Его решили не наказывать?" "Не знаю,  не
знаю..." "Я знаю! - привычно извергается Вулканович.  -  За  что  наказывать
нового знающего человека?.." "Вы это о ком? - позволяет себе зав прищуриться
на ЭТУ сволочь. - Неужели о Юрие  Ефремовиче,  который,  по  вашему  мнению,
ни-чер-та не знает," - у Попова был удивительный  дар  копировать  голоса  и
интонации. "Знаешь, что я тебе скажу, - зашепелявил  старик  от  волнения  и
искренней обиды. - Раньше ты со мной себе такой  тон  не  позволял.  Я  тебя
вырастил, выдвинул, а теперь вон какая благодарность!.."
   Он так привык кривляться перед студентами,  домашними,  нами...  Даже  со
мной, уже опасным ему своим начальником он не может не сыграть шута,  словно
не представляет, сколько он мне оставил неоплаченных долгов за те годы,  что
он меня "растил и выдвигал". Ладно, пока пусть побегает, его  час  настанет.
Когда мы поменялись ролями, можно мне ещ„ потерпеть эту дрянь  безнаказанно.
Попов безучастно смотрел на привычную местечковую драму: доморощенный  акт„р
фальшиво метался по  сцене,  воздевая  руки,  простирая  их  к  зрителю,  то
поднимая голос до фальшивых громовых раскатов, понижая его  до  трагического
ш„пота. Вот я и советуюсь с кафедрой в лице этого скользкого хамелеона. Пора
к ректору. Утешает то, что уж от меня-то никакого решения и не ждут.

   2.
   1.
   А ректор вообще не ждал сегодня никаких решений и  не  собирался  сам  их
принимать. Утренний звонок отменял  сразу  все  проблемы:  какой-то  там  не
вычитанный кем-то там где-то  курс,  сорок  двоек  на  каком-то  факультете,
какого-то там столичного доцента и самого ректора Петра Николаевича...  Тоже
мне проблемы после короткого как воздушная тревога,  на  минуту,  звонка  из
горкома партии.
   Отныне  институт  больше  не  институт  вовсе,  а  нечто   вроде   срочно
отмобилизованной части из  безоружных  дилетантов,  отправляемой  срочно  на
фронт. Обычное дело, а всегда неожиданно  -  институт  направлялся  -  весь,
сразу - в Еврейскую автономную область  Хабаровского  края,  в  распоряжение
Биджанского райкома партии. Краю  нужен  силос,  иначе  не  будет  всю  зиму
молока. Нужен картофель, иначе не перезимовать. Пережить очередное стихийное
бедствие - зиму - главное. Уже пятое сентября. А  двадцатого  могут  ударить
морозы и пойти снег. Поэтому все на поля совхозов. Все, кроме,  естественно,
самих производителей  продуктов  питания  -  совхозников,  которым  надо  до
полугодовой свирепой зимы убрать урожай не на чуждых им совхозных  полях,  а
на СВОИХ приусадебных участках, ЧТОБЫ ПРОКОРМИТЬ СВОИ  СЕМЬИ  ДО  СЛЕДУЮЩЕГО
КОРОТКОГО ЛЕТА.. Труженникам села не до этих дурацких  совхозов,  к  которым
они по невезению приписаны пожизненно. Надо собственную  скотину  обеспечить
кормами на зиму и, главное,  засыпать  в  семейныйпогреб  свою  картошку.  А
гигантские заводы, институты и прочие горожане пусть сами себя кормят. Это и
называется официально шефской помощью - от сева до уборки, потом от закладки
жилых домов до их сдачи, от закладки урожая в овощегноилища до  их  зачистки
от гнили.  И  всем  этим  по  команде  для  этого  и  существующих  райкомов
занимаются сами горожане. От тревоги до  тревоги.  От  одного  истерического
звонка до следующего.
   Поэтому вся научная терминология присутсвующих на совещании испарилась. В
голосе ректора остались только генеральские нотки, все глаголы употреблялись
только  в  повелительном  наклонении:   прибыть,   погрузиться   в   вагоны,
разместиться, приступить,  освоить  фронт  работ.  Весь  институт  мгновенно
превратился в военный лагерь, студенты  и  преподаватели  -  в  новобранцев,
живущих по суровым законам военного времени. Исчезли в  коридорах  общежития
франтоватые парни и  нарядные  девушки.  Их  заменили  бесполые  существа  в
специально припас„нных тряпках ПРИВЛЕЧ‚ННЫХ. Нет ничего естественнее в крае,
освоенном заключ„нными, в стране, население которой привыкло жить в ожидании
ареста и заключения по суду иди без суда.  Все  семейные  планы  зависят  от
стихии очередного аврала, объявляемого ближайшим райкомом.
   Юрий не имел с собой нужных тряпок. Вечно человек в  прифронтовой  полосе
вспоминает  о  противогазе  слишком  поздно.  Он  так  поспешно   уехал   из
Ленинграда, что и не подумал взять с собой ватник и резиновые сапоги, всегда
готовые к употреблению  при  срочном  выезде  из  города  тр„х  революций  в
дореволюцилнную подшефную деревню, утонувшую в чухонских лесах и  болотах  в
часе  езды  от  центра  мировой  цивилизации.  Там  были  крошечные   окошки
продавленных в сырую землю крытых полусгнившей соломой домишек, вонь и смрад
разрушенной барской усадьбы, где размещались  студенты  на  наскоро  набитых
сырой соломой матрацах на полу, вечная  морось  и  капель  отовсюду,  конные
повозки и бескрайние поля  уже  загнивающего  в  торфяной  земле  картофеля,
ящики, борозды, полевые станы с тучами мух над обеденными столами, отчаянная
борьба с пьяными совхозными бригадирами за символическую оплату труда и хоть
какое-то питание для ненавистных шефов. Так стиралась на время  грань  между
городом и деревней, физическим и умственным трудом, свободой и  заключением,
мужчиной и женщиной. Юрий ненавидел эти периоды своей жизни, вечно грязную и
пьяную русскую деревню с враждебным нищим населением, иностранцами-туземцами
для  привлеч„нных,  волею  судьбы  избавленных  от  позорной   необходимости
постоянно жить в этой клоаке, называемой Россией...
   Утешало только то, что он пока вс„-таки временно привлеч„нный, а они, эти
крестьяне, осужд„нные неизвестно кем и за что - от рождения и  до  могилы  -
пожизненные заключ„нные в своих домах и в своей стране.

   2.
   На  ночном  вокзале  творилось  невообразимое.  В   состав   одновременно
грузились и  студенты,  и  призывники.  Последние  были  традиционно  пьяны,
перевозбуждены и агрессивны. Cо всех сторон неслась одна и таже песня "Через
две, через две весны отслужу как надо и вернусь." Девичьи  голоса  с  пьяным
надрывом скандировали без конца "Ви-тя! Ви-тя!" Юрию уступили место  у  окна
душного  переполненного  общего  вагона.  Под   самым   окном   страстно   и
самозабвенно дрались двое  уже  окровавленных  юношей,  а  такая  же  пьяная
девушка металась между ними и беспощадно била обоих своей сеткой с бутылками
по головам. Наконец, одного из драчунов стали бить головой о ступени вагона.
Шапка-ушанка свалилась на рельсы с белой стриженной головы, которая моталась
на тонкой шее, бесшумно ударяясь о металл: ею колотили  и  после  того,  как
ненавистный противник затих, свалившись согнутым  грязным  комом  ногами  на
рельсах. Через его окровавленный  затылок  переступали  юноши  с  рюкзаками,
поднимаясь в соседний вагон. Один из безумцев с запрокинутым в  небо  потным
лицом с бутылкой водки между губами  уставил  мутные  глаза  сквозь  грязное
стекло на Юрия. Что-то не понравилось будущему воину в  глазах  доцента.  Ни
секунды не мешкая он  взмахнул  рукой.  Бутылка  в  грохотом  разлетелась  в
сантиметре от стекла. Студенты, нахохлившись,  сидели,  не  в  состоянии  ни
отойти от окна, ни приструнить готового бандита.
   Юрий решительно протиснулся к проходу, где уже сидели на полу  его  такие
умные и сдержанные будущие инженеры. В  тамбуре  он  увидел  прятающихся  от
своих призывников сопровождающих офицеров. С ними сидели на мешках приличные
трезвые парни  с  овчарками  -  пополнение  погранвойск,  они  же  и  охрана
офицеров. За запертой дверью тамбура стоял дикий шум, словно там был бунт  в
сумасшедшем доме. Седой майор выслушал Юрия и снисходительно заметил: "Через
минуту отправление, а там они все успокоятся и уснут до  самого  Биджана.  В
части им быстро вправят мозги. А пока их лучше  не  трогать."  "Но  там  ваш
призывник... ногами на рельсах лежит! Его били головой о ступени,  он  может
быть уже убит..." "Ну и хер с ним, - блеснул злобными глазами пожилой майор.
- Собаке собачья смерть. Одним алкашом в стране меньше. Другого родят. Вы-то
чего беспокоитесь? - вгляделся он вдруг в Юрия почти  с  тем  же  выражением
лица, что убийца с бутылкой на перроне. - ВАШЕГО сына  никто  и  никогда  на
службу не призов„т. Его никто бить на перроне не будет и в бой не пошл„т! ВЫ
всегда найд„те способ избежать общей доли. Так что идите к своим  студентам,
товарищ. И поменьше любуйтесь в окна на горе  чужих  матерей..."  В  тамбуре
словно нависла грозовая туча. Даже  овчарки  глухо  заворчали  на  Юрия.  Он
вернулся к  окну.  Поезд  уже  катил  среди  редких  ночных  фонарей  дачных
пос„лков.

   3.
   "На каком это языке написано? - услышал он сквозь сон  женский  голос.  -
Неужели по-еврейски?" "Конечно. Они пишут справа-налево." "У них вс„ не  как
у людей..."
   Поезд стоял у перрона окном прямо на вывеску "Биджан",  дублированную  на
идиш. Юрий впервые в  жизни  видел  еврейские  буквы.  Конечно,  он  знал  о
существовании Еврейской автономной области, но как-то не относился всерь„з к
такому     феномену,     скорее      фантому,      чем      к      реальному
территориально-национальному образованию. И вот судьба  забросила  его  в...
советскую еврейскую страну, где даже вывески на идише, буквами иврита, как в
молитвеннике дедушки Самуила. И русские студенты с интересом смотрели на эту
"заграницу" в центре родного Хабаровского края, сгрудившись  у  окна  вокруг
единственного еврея в своей среде -  доцента  Хадаса.  Призывники  оказались
тихими помятыми стриженными наголо пришибленными  злой  судьбой  мальчиками.
Они торопливо и послушно строились по команде седого майора, стоявшего,  тем
не менее, в окружении  приличных  призывников  с  овчарками.  Когда  п„страя
бесконечная колонна вразброд двинулась  с  вокзала,  парторг  института  дал
команду выходить на перрон и студентам.
   "Заграница" оказалась вполне русской. Нигде не  слышно  было  иной  речи,
кроме  мата  водителей  открытых  автомашин  со   скамейками   и   совхозных
представителей.  Юрий  рискнул  свернуть   на   привокзальную   площадь   за
сигаретами. Киоск был открыт, но продавщица  с  кем-то  яростно  ругалась  в
дверях напротив окошка. Пока Юрий настаивал, а она нетерпеливо отмахивалась,
прошло несколько минут. Когда  же  он  вернулся  к  месту  сбора,  машин  со
студентами  не  было.  По  перрону  только  бегали   собаки,   в   некотором
замешательстве принюхиваясь к мусору, брезгливо выброшенному проводниками из
вагонов призывников.
   Юрий ошеломл„нно оглядывался в сво„м модном плаще, велюровой  шляпе  и  с
нелепым портфелем со сменой  белья,  когда  около  него  тормознул  в  грязи
"уазик".  Небритый  мужчонка  в  ватнике  спросил  весело:  "Кого  потеряли,
товарищ?" "Студентов. Я доцент Юрий Ефремович Хадас из Комсомольска. И  даже
не знаю, в какую деревню их повезли."
   "Я знаю, - усмехнулся мужик. - В Преображенском ваши детки,  в  казармах,
на зимних квартирах зенитного  полка.  Полк  пока  задержится  в  палаточных
городках. Урожай дороже обороны от китайцев." "А откуда  ходят  автобусы  на
Преображенское?" "А вы сами давно в Комсомольске?" "Неделю." "А сами  небось
из Москвы?" "Из Ленинграда." "Один ч„рт.  Из  небожителей...  Какие  тут,  к
чертям, автобусы... Садитесь, подвезу. Спешить вам некуда, как я понимаю.  А
мне тоже надо побывать в  Преображенском.  После  Денисовки,  Воздвиженского
и... Короче, поехали." И он лихо пустил машину в галоп по  разбитой  дороге,
покрытой глубокими лужами.
   "Хотели попасть в ЕАО? - спросил мужик, вглядываясь в зеркале в  Юрия.  -
Небось никто из вашей еврейской родни и не думал о наших краях? А могли ведь
здесь уже внуков своих еврейских на ноги  ставить,  если  бы,  не  дожидаясь
гитлеровского  нашествия  и  блокады,  в  довоенные   ещ„   тридцатые   годы
переселились в единственное в то время в мире Еврейское государство." "Какое
же это государство? -  удивился  Юрий.  -  Область.  По  населению  -  район
нормальной области."
   "Не скажите, - ударил ладонями по баранке водитель и  неожиданно  положил
обе ладони на затылок. Юрий с изумлением, затмившим страх от езды без рук  с
такой скоростью по такой дороге с таким водителем, увидел на открывшемся под
засаленной ст„ганкой пиджаке две золотые звезды Героя -  Союза  и  соцтруда,
густую колодку орденов. Мужик весело рассмеялся,  обнажив  стальные  зубы  и
подал Юрию руку: "Альтман, Моисей Соломонович,  секретарь  местного  райкома
партии, бывший партизанский командир,  всю  войну  спасавший  глупых  евреев
Белоруссии от уничтожения и всю остальную жизнь проживший на своей советской
еврейской земле. А вы, как я понял, Ури  Эфраимович..."  "...потомок  глупых
белорусских евреев, которые предпочли осесть в Ленинграде в тридцатые годы и
почти все погибли в блокаду...
   "Во время войны я был в  десантно-партизанской  армии  Бати  -  Линькова.
Насмотрелся на трагедию польско-российского еврейства своими глазами.  Но  я
смотрел на немцев не со смертельной безнад„жностью  с  кромки  расстрельного
рва в мой смертный час, а через прорезь прицела автомата из полесской чащи в
их последнюю на нашей земле секунду.  Такими  они  мне  и  запомнились.  Вот
только что это была победно ухмыляющаяся рожа, лопающаяся от  самодовольства
в роли вершителя еврейских судеб  безоружных  стариков,  женщин  и  детей  у
только что ими же вырытой ямы. И вдруг он получает от меня  очередь  попер„к
"Готт мин  унс"  на  пузе,  кричит  сво„  "Майн  готт"  и  валится  к  ногам
несостоявшихся жертв. Именно так и только так должен запоминать своих врагов
каждый уважающий себя еврей! А для этого он должен быть с оружием в руках  и
с уверенностью, что его семья, пока он в бою, находится в безопасности,  под
защитой своей армии, а не рядом с ним, жалким  и  беззащитным.  Вы  со  мной
согласны?"
   "Ещ„ бы! Не даром мне... говорили, что я не на тот восток еду." "То  есть
не в Израиль?! - задохнулся гневом Моисей Альтман. - Вот  уж  не  ожидал  от
наставника советской молод„жи таких ненаших мыслей!" "А вы донесите на меня.
И не будет у вашей молод„жи ненад„жного наставника..." "Я  советский  боевой
офицер, подполковник запаса. Доносы не по моей части. А вам следует уяснить,
что Израиль для вас и вашей семьи - заграница, чужбина. Там живут не  евреи,
а израильтяне, совершенно особая нация, даже этнически более близкая арабам,
чем европейцам. Там говорят  на  искусственно  воссозданном  древнееврейском
языке,  изучить  который  европейцам,  то  есть  нам  с  вами  или  тем   же
американцам, недоступно. Поэтому там русские евреи не чувствуют себя своими,
в отличие от бесчисленных арабских евреев, для которых иврит - родной  язык,
наравне с очень близким по звучанию и написанию  арабским.  Всю  жизнь  наши
евреи и их потомки чувствуют  себя  приживалками  у  богатых  родственников.
Израиль - вассал Запада, он шагу не смеет ступить без дяди Сэма.  Пока  дядя
благоволит Израилю, тот жив. Перестанет - погибнет."
   "Какова же,  по  вашему  мнению  альтернатива  для  мирового  еврейства?"
"Мировое еврейство меня  нисколько  не  интересует,  Ури.  Что  же  касается
нашего, советского, то альтернатива перед вами - Еврейская  ССР.  Того,  что
называют на Западе Холокостом, могло не быть, если бы все  советские  евреи,
включая жителей присоедин„нных перед войной областей Украины  и  Белоруссии,
откликнулись на приглашение Страны Советов строить на Дальнем  Востоке  свою
союзную  республику!  К  сегодняшнему  дню  она   была   бы   по   населению
втрое-вчетверо больше Армении,  имеющей  ту  же  территорию,  кстати,  вдвое
больше Израиля с оккупированными территориями. У нас был бы  лучший  в  мире
Еврейский государственный университет, национальная Академия наук, Еврейский
оперный театр, несколько лучших в Союзе драмтеатров, лучшие  конструкторские
бюро, заводы и колхозы. Потому, что мы -  непьющая,  энергичная  и  жаждущая
знаний  нация!  Нам,  в  отличие  от  Израиля,  не  угрожало  бы   нашествие
беспощадного врага. От соседних маоистов нас защищает самая сильная  в  мире
Советская Армия. Представьте себе - семь-восемь миллионов  людей,  одержимых
образованием, а не  изучением  никчемных  древних  книг,  на  ч„м  зациклена
половина израильской молод„жи. Я встречал здесь тех, кого  советская  власть
выслала в 1940 из Львова и Пинска. Они  готовы  молиться  на  Сталина  -  он
ссылкой спас только их из десятков семей их родных, погибших в 1941 году!  И
искренне сожалеют, что  товарищ  Сталин  насильно  не  выслал  сразу  же,  в
тридцатые годы всех евреев сюда - стройте, недоумки, свои киевы вместо того,
чтобы примазываться к украинскому. Я с первого дня моей  области  здесь.  Мы
приняли всех желающих. И они остались живы. А только в  Бабьем  Яру  погибло
больше евреев, чем вс„  нынешнее  население  нашей  области.  И  на  очереди
идиоты, рвущиеся в Израиль. Рано или поздно, арабы их всех там уничтожат."
   "Но пока Израиль прекрасно отбивает все атаки..."
   "Вы правильно сказали - пока! И, заметьте, для этого  не  брезгует  нашей
молод„жью в качестве солдат. Одна из целей сионистской  пропаганды  -  поиск
пушечного мяса для их авантюр против соседей."  "Против  мирных  арабов,  не
имеющих к Израилю ни малейших территориальных претензий? Есть  ли  на  свете
есть другая страна, член ООН, к которой  соседи  имеют  сходные  претензии?"
"Что вы имеете в виду?" "Официально провозглаш„нную арабами военную доктрину
уничтожения Израиля как государства и  его  населения  от  мала  до  велика!
Заметьте, не высылку, а уничтожение... И наша страна, колыбель пролетарского
интернационализма,  зная  вс„  это,  вооружает  арабские  армии   для   этой
совершенно гитлеровской  цели,  не  так  ли  Моисей  Соломонович,  советский
еврейский патриот?"
   "Вот именно - советский. Мне нет дела до событий в Израиле. Я - советский
патриот. Если моя армия помогает  Кубе  -  она  права.  Если  она  подавляет
контрреволюцию в Чехословакии и не позволяет НАТО выстроить из  этой  страны
коридор для агрессии - она права. Почему же, если  та  же  армия  садится  в
египетские и сирийские самол„ты и танки для разгрома антисоветского форпоста
у наших южных границ, она становится  для  меня  не  правой  армией?  Только
потому,  что   руководство   этого   сионистского   образования   самовольно
провозгласило себя выразителем моих интересов? Где  же  логика,  если  мы  с
вами, конечно, патриоты своей Родины, а не е„ предатели?"
   "Сколько вам лет,  Моисей  Соломонович?"  "Пятьдесят  четыре."  "Согласно
предсказаниям Нострадамуса, СССР рухнет в 1990 году. Вам будет семьдесят. Вы
крепкий мужчина и будете ещ„ живы. И мы с вами продолжим наш спор, если  вы,
к моему огромному  сомнению,  останетесь  на  тех  же  позициях.  И  мы  его
продолжим в процветающем Израиле,  куда  Всевышний  собер„